инвалиДруга

(этюд прозой)

Жил, не тужил – и как ножом по горлу:
- Федь, я в Норильск улетаю!
- Надолго?
- Федьк! Дай Бог насовсем!
Ух ё… Даже язык онемел тогда – и не говоришь даже, а просто думаешь: «Мишань, ты чё, мы с тобой квартиру снимаем поровну – кого я тебе такой красивый щас найду?..»
А он смотрит и улыбается: в Норильск! Вижу же – выдал другу мечту сбывающуюся, от сердца выдал. Чего ругать? Гляжу на улыбки его глаз – а сам молчу, отвернусь к раковине, мою тарелку и думаю, и всё думаю… Ну, он привык давно – что молчу.
А кто ко мне такому квартирантом пойдет?.. Я инвалид. Живем бедно, одно что в столице. Мишаня, дело привычное – сжился, смирился с моей инвалидностью. Тут ведь пикантное дело! А другой кто? Как? Ох Мишаня…
- Оставляешь меня, значит.
- Фе-едьк! Ну чо-о ты!.. – тянет губами-трубочкой.
- Да рад за тя, уродец ты, етить.
- Я же не просто так. Я там возьму и, Бог даст, заработаю. И тебе буду деньги высылать. Переводом. Я регулярно буду, слышь, родной…
А я чуть не плачу, креплюсь. И сидим потом. Чай пьем с сахаром. Стол бедный, но не то чтоб – сухари, варенье. А Мишаня довольный, поправит очки пластиковые, глянет в масленое окно – а в глазах, вижу, дорога у него. Поезд, окно, шпалы, стук такой – чучух-чучух, чучух-чучух, и всё летит в стороны и мелькает, и столбы с ним, и провода, и проселки в черном снеготале, а расхлябь бездорожья, раззёванная тракторами и ржавыми МАЗами, и бабы бесформенные в телогрейках, железнодорожницы. Чучух-чучух, чучух-чучух… Россия, Мишаня! Серая придорожная хмурь, стылые зимы станция за станцией, все одни, все одноликие – и Россия с ними, таёжная, и пустая, и холодная: как полусгнивший промерзлый сруб возле безымянного полустанка, окрест безымянных болот и полей.