распределенность

из призрачных ветров,
из горечи тумана,
она не соткана лазоревыми нитями, не свита,
ей тени не поют зари,
дни говорят "почти умри",
а ночи шепчут "не проснись",
душа ее на восемь снов
разбита в пыль
и ввысь она бы рада, но осколки,
на парапеты набережных луж
просыпала распутница весна,
крыла стеклянных оба,
как заклинания
восьми дроблёных душ:
"до гроба
отныне в небо только глядя,
летать теперь не сможет никогда,
и всем летучим ****ям
завидовать она обречена"
до измучений,
роняя падалицы слез
на жадных вЕтров языки,
и слухи запахов видений
на лютых вторников следы,
и все мелодии среды
теперь печальны для нее,
увы и ах,  и крепко
зашиты крови ручейки в руках,
не разорвать, не выгрызть, не добраться, детка,
в них днем разгуливает без надзора страх,
с ментола вспышкой на прокушенных губах,  а ночью
в швах, бинтах и лабиринтах,
приходит, приволакивая стылый ужас, старость,
и пляшет в паутине из волос страдалец полумесяц,
о ножницы его шестнадцать лет
ты обрезала косы гнева, оставалось
немногое из красных "да" и черных "нет",
он парикмахер здешний - беспределец
и подлец,
ему ты можешь отдаваться смело
на руинах тела
час и день и месяц,
наконец
на этот раз свидание  закончится к утру,
спроси его взапой " как больно и не больно и насколько я умру?"
и он ответит " солнце мое, Ева,
я отнимаю жизнь как и дарю – умело,
и ты  с улыбкою уснешь,
использованной, но святой,
за две недели  к сентябрю
на выходной"
не врешь?
"не вру"

по прежнему
таков здесь будет мир,
который мы не выбирали,
из причуд,
вчера, всегда и после и когда
формальдегидом нас зальют,
мы выйдем через остановку сердца
и не спросим,
как нам вернуться
в полудохлых  листьев осень,
на выдохе
нам новые тела вернут