Задорнов на скамье

Игорь Пузаков

     ЗАДОРНОВ НА СКАМЬЕ

Иду к Амуру. Вот речной вокзал,
И к пристани причалены суда.
О мой Амур! Гляжу во все глаза,
И в дождь, и в снег я прихожу сюда.

Вот памятник – Задорнов на скамье,
И рядом книжка. На Амур глядит,
Чуть уловимая, но видимая мне,
В глазах улыбка, и она таит
Что-то родное, нежное в душе,
Не отклик ли на тихий плеск волны,
На писк ли чайки, – до моих ушей
Он долетел, – не сердца ли струны
Коснулся памятью тех давних дней,
Когда в лодчонке вверх по Горину
С шестом в руках, – и устоять-то ну
Попробуй на потоке, – шёл по ней
К нанайцам в стойбище? Стена тайги
Нацелена с боков, как острога,
И он один, и зыбкой берега
Качаются, но мускулы туги.

Вскипает перекатами Горин,
Летит, сшибаясь с валуном, волна,
И он в лодчонке, и душа горит –
Весь полон сил, и голова полна
Высоких замыслов… Да, не себя ль,
Того, безвестного, в цветенье сил,
Он видел, глядя в утреннюю даль,
И улыбался, и не погасил
В душе улыбки; иль она таит
Чуть различимые дымки плотов
Над рыжиной Амура – милый вид! –
И в мыслях там уж, и обнять готов
Переселенцев – мужиков и баб,
О дорогие сердцу земляки!
Силищи в них! А кто в коленках слаб,
Остался дома, им-то не с руки.

Два года пёхом… То ли на плотах!
Палатка рваная, очаг, дымок,
И хлёбово в котле – и всё им впрок –
И вот от цели в пятистах верстах.

А там – на дикий брег… Поголосят,
Пошмыгают носами: «Эх, бабьё!..
Вот оно счастье горькое твоё».
И заслезит, и затуманит взгляд.

И с ними сам он грудью налегал
На вагу, выворачивая пни,
В напряге сил, словно кнутом стегал
Себя, как лошадь: так вросли они
В амурскую землицу; сам вспорол
Её сохой, откинув жирный пласт…
Ну а теперь попробуй-ка пером,
Ну покажи и тут на что горазд.

Перо бежало дрожью по листу,
А где-то за спиной Амур дышал,
И будто грёб он, за верстой версту
Одолевая, и цвела душа,
Светилась вся… Ну а Амур катил
Волну, то отливая желтизной,
То синей сталью в полудённый зной,
То блеском голубым ночных светил.

И словно бы он сам перебирал
С Егором Кузнецовым в борозде
Землицу ту, а за спиной Урал,
Благословляя их, как бы воздел
Развалы гор к амурским небесам…
А он всё мял земельку, корешки,
Волокна щупая, и вкус муки
Уж чуя в ней; и сам он словно, сам
Взрастил зерно, и вот теперь сидит
На каменной скамье, и век прищур
Всё тот же прежний, и вальяжный вид:
На плечи шарф накинут… И Амур
Струит янтарным блеском перед ним
И будто молвит: ты меня воспел,
Ты духом крепок и неутомим,
И сердцем чист, и дерзновен, и смел.
Благодарю, певец… А я гляжу,
И облик мне до чёрточки знаком,
И смертную не чую я межу,
И горький не проглатываю ком.

Завидная судьба!.. Он знал тайгу,
С нанайцами ходил соболевать,
Он город строил, ночевал в снегу,
Таскал накатник, настилая гать, –
Там, в Комсомольске, – баржи разгружал,
Железо жизни пробуя на зуб:
На котлован – с киркой, когда аврал,
И с топором, когда рубили сруб.

Вальяжен, да – врождённый артистизм,
Ещё бы шляпу, трость… взглянул – и «ах!»
А было – по амуру вверх и вниз
В кепчонке и в разбитых кирзяках
С блокнотом колесил… Текла строка,
Летала словно лёгкою волной,
И бил Амур о берег за спиной,
И низкие стелились облака:
Их ветер гнал, шипели буруны,
Напоен воздух илом и песком,
И морем – от услады – к горлу ком, –
Поклон лимана, милой стороны.

… Вот рукопись на письменном столе.
Романище – и в двадцать девять лет!
А что же ты – себе я – ты, поэт,
Всё ковыляешь в непроглядной мгле
Наощупь, как слепец, – куда, зачем?
О чём поведать хочешь, что открыть?
С чем выйти к людям, удивить их чем?
Какую страсть явить, какую прыть?

С чего б ни начал – всё мура, мура…
И вспоминаю я, как он входил
В мой кабинетик, – будто бы вчера, –
– А вот и я… – и у меня в груди… –
Я чуял, – словно вырастали в ней
Восторг и неохватная тоска,
Она щемила остро, и сильней
Пульсировала жилка у виска.

– А вот и я… – как бы укором мне,
И к спинке кресла прислонясь спиной,
Глядит приветно, но моей виной,
И говорит: – Есть Лия Бумане,
Художница, но, правда, молода.
Славянский стиль… Он по душе мне. А?
Рискнём? – Мы «Амур-батюшку» тогда
Готовили к печати. – И вина,
Моя вина в его глазах. – Ну что ж, –
Я говорю, – коль по душе, рискнём. –
Он улыбнулся, что-то было в нём
Такое, отчего укора дрожь
В душе катилась: вот, мол, ты не спел
Той сокровенной песни, а мечтал,
Ты зарывался в адский ворох дел,
Всё рукописи правил и читал,
Но только не свои… А мог бы, мог
И ты сказать словечко, оглянись –
Песком сквозь пальцы ускользает жизнь,
А ты мечтал… но где же он, итог?

Я знал: со мной не кто-нибудь сидел,
Сидел подвижник из породы тех,
Кто шёл туда, где ни тропы, ни вех,
Благословляя тяжкий свой удел.

Открыл он Невельского… Шёл тайгой,
Запорошённой кипенью снегов,
И в дымном фанзе, в стойбище Бельго
С нанайцем повстречался, с Удогой.

Тот доживал свой век у тёплых нар,
Посасывая трубку день-деньской,
Тщедушный тельцем, был он очень стар.
Рассказывал, как жили… Невельской, –
Он помнил ясно имя, – в годы те
Сюда к нанайцам в гости заходил,
В байдарке с нивхом по большой воде
Амуром шёл… Да, с той поры могил
Нарыто русских!... Что писатель знал
О Невельском? Мелькнул как-то портрет:
Усатый в эполетах адмирал
С огромной лысиной, преклонных лет.

А на амуре был он молодым…
Столетье новое, а всё тайга,
Куда бы ни ступала тут нога,
Всё помнила его, но не седым.

И вот архивы, тишь библиотек,
Музеи флота, старый Петербург,
Дворцы присутствий дней далёких тех… –
О, в них сшибались страсти в прах и пух. –
Читал и изумлялся: что таят!
И есть ли дно у подлости людской?
Ну и шарахнул им он, Невельском!
Не отвести заворожённый взгляд.

Хватался царь за голову: как быть?
А сбоку Нессельроде*, ядовит:
– Встать на Амуре – и мешок открыт
Сибирской ссылки, - да могилу рыть
Самим себе! – В Америку, туда
Рванутся ссыльные, и англичан
Заденем больно, не была беда…
– Казна разорена, не по плечам… –
Министр финансов тут же. – Да чего
Возиться с ним. Гляди, пролив нашёл.
Вот сукин сын! – Багровый Чернышов**
Кипел лицом. – Разжаловать его,
В матросы сукина… – И всё, и сед
Уж сам писатель, но никак не мог, –
Мелькали годы – десять, двадцать лет, –
Уйти от Невельского; знает Бог,
Как он корпел за письменным столом,
Как мчал в архивы, в сень библиотек…
Те страсти в кабинетах – всё в былом,
Не девятнадцатый – двадцатый век.

Но сдвинул глыбу он: романов гул,
Раскатом катит в тишине тугой, –
Вот так он эпопеей громыхнул, –
Всё катит над морями и тайгой,
Всё катит… Я на памятник гляжу
И тень улыбки вижу: «А? Рискнём?»
Всё те же голос и дыханье в нём,
И смертную не чую я межу.

Отгородить не может нас она,
И как в те дни, когда он прилетал,
Опять во мне шевелится вина:
Не спел ты песни, а ведь ты мечтал…

И весь охвачен я моей виной,
Щемящей грустью юношеских грёз…
Давно седой, иду я на утёс,
Иду один я, и вина со мной.

----------
* Нессельроде - министр иностранных дел.
**Чернышов - военный министр.

 29.08.09.