Ганна Кралль. Однажды...

      ОДНАЖДЫ,,,


                1.               

               Он заскользил по склону, но вдруг упал опрокинувшись, зарылся в сыпком снегу. Я подошла ближе и протянула руку. Он даже не пошевелился. Вокруг скользили лыжники, не приостанавливаясь и не глядя в нашу сторону.
               Я разбудила мужа: - Кшиштоф лежит в снегу и не может встать.
               На следующий день он лежал на том же месте. Лыжники нас объезжали.
               Я разбудила мужа: - Он вообще не  собирается подниматься.

                2.

             "Дорогая Ханя!
              Не удивительно, что я тебе приснился не в лучшем виде, ибо так я себя и чувствую. Твою открытку я получил уже в больнице... Через два дня отправлюсь туда снова. Они ковыряются какой-то проволокой в моём сердце, а я должен обозревать всё это на мониторах и восхищаться тем, как они замечательно это делают. Что ты делаешь в этой идиотской Америке? Английский ты могла бы совершенствовать разговаривая со мной.
              Целую тебя крепко, попрежнему живой still aline. Кшиштоф"

                3.

                Однажды он втолковывал мне почему я не должна писать о евреях. В основе еврейства заложена трагедия. Никакой уровень накала трагедии не будет неожиданностью, потому, что именно это мы ждём от еврейства. Возникает только один вопрос: как могла произойти такая трагедия. Ответ интересен, но одновременно он удовлетворяет нашу потребность в противоестественности, случайности или  даже возвышенности этой трагедии. Скорбь, ностальгия, крайняя несправедливость вписаны в еврейство, и здесь трудно, чтобы тебя поразил неожиданный поворот...
                После чего:
              - Хватит глупостей и трепотни. Я знаю, что ты должна это делать -  и ты права...
                Перед операцией он отбирал книги, которые собирался читать возвратившись.
              - Ты знаешь, что происходит? - позвонил он мне удивлённо. - Беру в руки книгу, открываю - а она об евреях. Беру следующую - об евреях. Какую ни открою...
              - Да не повторяй ты как заведенный - о евреях, о евреях. Говори короче: "об Е", и я догадаюсь о ком ты говоришь.
              - Что ни открою - Е... Беру Камю. Вот, думаю, тут-то уже наверно о Франции или Алжире. Открываю - и что, ты думаешь я нахожу? - Об Е?! - Точно. "Молодая депортированная еврейка в лагере обслуживает лагерных эсэсовцев. Вернулась. Стала актрисой, поскольку в ней было заключена поразительная сила абсурда"
                "В 1940м году Майоль встречает еврея-художника из Румынии"
              - Читать дальше?
              - Не нужно.
                Позвонил мне на следующий день.
             - Что-то мы должны были им сделать, раз уж мы так часто о них думаем. Не мы, поляки. Это не только польско-еврейские дела.
               Мы, христиане, что-то им сделали.

                4.

                Однажды он попросил меня дать для "ДЕКАЛОГА" историю о лжесвидетельстве.
                Конечно, я рассказывала о Е...
                Девочка, которую я знала достаточно хорошо, скрывалась в арийской части города. Люди, у которых она должна была поселиться, поставили условие: свидетельство о крещении. Нет, не чужое, купленное на чёрном рынке, а настоящую метрику настоящего крещения именно этой девочки.
                Мать попросила помочь своих польских друзей, которые ей не раз помогали. Их выселили из Померании (Поможа), и в Варшаве они никого из ксёндзов не знали. Они выдумали историю будто девочку не крестили в детстве и сказали об этом чужому ксёндзу в парафиальном костёле, подали фальшивую фамилию малышки и назвали дату.
                Они должны были стать крёстными девочки.
                Девочка пришла к ним с матерью.
                Девочка была испуганной и напряжённой. С её приметными глазами он шла по городу днём,  в солнечном свете. Теперь она должна была войти в костёл и отвечать на вопросы чужого ксёндза.
                Крёстные стояли в столовой у большого круглого стола.
                Мать поправила ленты в косичках, неумело перекрашенных перекисью водорода в жёлтый цвет.
              - Не пора ли нам уже выходить? - спросила она.
                Крёстные по прежнему стояли.
              - Мы не можем это сделать - сказала женщина. - Мы не можем лгать в храме перед лицом Бога. Каждое наше слово было бы ложью. Мы верующие религиозные люди, вы должны нас понять.
                Мать серьёзно и с пониманием кивнула головой: они были верующими религиозными людьми и не могли лгать перед лицом Бога.
                Попрощались и вышли. Мать остановилась перед домом. Вот так стояла и стояла. Без слов. Проходили прохожие. Девочка стала беспокоиться: - Ну, идём уже...
                Не могли же они стоять вот так, в солнечный день, когда вокруг столько людей...
             - Ну, идём -
             - Куда? - спросила мать...
             - И что дальше? - спросил Кшиштоф.
             - Не знаю. Наверно куда-то пошли. Наверно попали к хорошим людям. раз смогли пережить войну.
             - А почему "крёстные" раздумали?
             - Чтобы не лжесвидетельствовать.
             - Не валяй дурака!
             - Я знаю эту девочку. Как я рассказываю, так оно и было.
               Он написал сценарий к "ДЕКАЛОГУ - 8". Через годы еврейка приезжает из Америки. Несостоявшейся "крёстной", ныне профессору этики - она напоминает эту историю, связывавшую их. При случае узнаёт, почему они раздумали. Место, куда девочка должна была пойти со своей метрикой было подозрительным, агент гестапо мог выдать организасцию - и так далее.
              - Говно - выдала я короткий комментарий по пводу сценария. Не было никаких подозрений. Не было никаких агентов. Люди позволили выйти на улицу еврейскому ребёнку - без метрики, без адреса, с волосами вытравленными в неестественный жёлтый цвет. Порядочные смелые люди, которые не хотели лгать перед лицом Бога
             - Должно было быть ещё что-то, только ты об этом не знаешь.
             - Не было.
             - Должно было быть!
             - Не было. А ты пиши как тебе нравится. Только не спрашивай потом, что "мы, христиане сделали этим Е..."
               Ерунда.
               Я не могла так закончить разговор во времена "ДЕКАЛОГА".
              "Что-то им сделали" он сказал за два или за три дня перед операцией на сердце.

                5.

             -  Может быть ты знаешь благородного коммуниста? - спросил он ещё раньше.
                Он писал сценарий "Случая". Герой бросил медицинский институт, сел в поезд и встретил коммуниста. Коммунист вызывал доверие и симпатию, следовательно был по-настоящему благороден.
                В общем, я такого знала. Его звали Щенсны. Из хорошей помещичьей семьи, чуткий к несправедливости мира. Со времени Варшавского восстания онбыл влюблён в красивую связную Армии Крайовой*). Мужа связной арестовали сразу после войны. Щенсны ей сочувствовал, заботливо опекал, а через год стал с ней жить. . В свою очередь арестовали и Щенсного. На Раковецкой*) его истязали больше всех. Женщина ждала обоих - и мужа-шпиона и любовника с правым уклоном.. Первым вышел муж. Щенсны вернулся с отбитыми почками и пятками, с тоской по золотоволосой связной и нерушимой верой в социализм, когда у них уже родился второй ребёнок.
                Через пару лет он умер. Хоронили его  с воинскими почестями, в сопровождении военного караула, солдаты несли ордена на красных подушечках, на одной из них лежал крест "Виртути Милитари" - бойцу Армии Людовой от Бур-Коморовского*) за штурм ... в Варшавском восстании
              - Годится? - закончила я историю о благородном коммунисте.
              - Фантастика! - обрадовался Кшиштоф. - Именно такой нам и нужен. 
                С этого момента Щенсны стал называться как-то странно: - Вернер. Жил дольше, поэтому был старый, седой у него было лицо Тадеуша Лапицкого и он любил произносить назидательные монологи. Каким-то студентам он говорил о надежде на то, что мир можно устроить иначе, умнее и о горечи - ибо надежда на разум мира становится всё призрачней..." В одном могу вас заверить - говорил Вернер. _ Жизнь без этой горечи и без этой надежды была бы жалкой ..." Герою фильма он рассказывал о руках связной, уродливых, с белыми толстыми пальцами. "Когда я уже жил у неё она их прятала от меня, потому, что они были некрасивы и на них было обручальное кольцо шпиона. Раз его посадили он не мог не быть шпионом твердил я ей целый год. пока она в это не поверила" 
                Переделанного Щенсного я отобрала у Кшиштофа и с именем Вернер и монологами поместила в своей "Квартирантке".

                6.

                В первый же день когда было объявлено об военном положении*) Кшиштоф прибежал в киностудию. Уложил плёнку "Случая" на монтажный стол и нажал на клавиш. На экране появился Вернер, благородный коммунист. Старый и седой, несмотря на то, что так и не успел поседеть и постареть, он стал объяснять Кшиштофу, что всё ещё можно устроить разумный мир.
                Кшиштоф просмотрел фильм, упорядочил монтаж, смотал и сложил плёнку в жестяные коробки и снёс в машину. Несколько лет они лежали в кинообъединении "Тор". Скрытно, в углу за вешалкой, на которую вешали пальто. Время от времени кто-то спотыкался об них или по невнимательности сбивал жестяной столбик. Кшиштоф терпеливо его складывал и аккуратно выравнивал.

               7.

               Кшиштоф о моей "Квартирантке", которую я тогда писала: " Должно быть немного метафизики, нужно, несмотря на реальность ситуации, слегка приподниматься над этой реальностью. Не знаю, видела ли ты фильм Пассера "Интимное освещение", это очень красивый и нудный фильм о жизни. В конце герои собираются на веранде, чтобы выпить аэроконьяк. Кто-то там настоял этот коньяк - следовательно он домашнего изготовления. Он уже налит в рюмки и собравшиеся провозгласили тост. Наклоняют бокалы, но аероконьяк слишком густой, он не вытекает. И они стоят с запрокинутыми головами и встряхивают рюмки. Сначала это смешно, но когда ситуация становится всё дольше это уже не смешно. И так это кончается - общим планом. Они застывают, ожидая глотка.
             Нечто подобное должно быть и в "Квартирантке ". Все герои приходят одновременно к Дворцу. Дьявольски холодно, двери в театр закрыты, на лестнице ветер... И когда, наконец, становится настолько холодно, что согреться необходимо и, следовательно, идти, или когда появляется очередная идея, наши герои не двигаются с места. Каждый из них, словно во сне ощущает, что не может оторвать ноги от мраморных ступеней. Может быть, они онемели от холода. А может быть каждому из них в эту минуту, что он спит и это ему снится. Когда, наконец, Артур двигает ногой, оказывается, что нога послушно переместилась туда, куда ему хотелось. Значит это не сон, нет... Может быть, нужно так и оставить  как каждый из них пробует сделатьшаг - и это удаётся. Символ, метафора, называй как тебе угодно. Но каким-то таким образом должен быть покрыт гонтом*) этот солидный дом.
            Поздравляю тебя серд. К.

             8.

            Однажды он стоял в последнем вагоне поезда на вокзале в Лодзи.
            По перрону бежал монах. Когда он добежал до поезда двери захлопнулись. Ещё пару секунд они смотрели друг на друга сквозь грязное стекло. Кшиштоф видел бледное лицо человека в коричневой рясе и руки, которые беспомощно прикасались к дверям. Ничего больше не случилось - какой-то монх опоздал на поезд, но Кшиштоф вдруг ощутил страшную тоску. Когда впоследствии ему приходилось испытывать подобные чувства - жалости, сочувствия, скорби - он сравнивал их с той душераздирающей болью, с какой он смотрел на лицо за окном.

              9.

           Однажды мы были в Старом Театре на "Сне о безгрешной". После спектакля мы втроём - Кшиштоф,Ежи Штур и я - пошли поужинать. Потом пошли прогуляться.  Потом оказалось - мы снова сидим за столиком в привокзальном ресторане Кракув Глувны. Во время представления "Сна" актёры показывали зрителям собственные семейные фотографии, снятые много лет тому назад, поэтому и мы говорили о предках. Начал Штур. Его дед, родом из Вены, преподавал право в Ягеллонском университете. Вместе с другими профессорами его вывезли в Освенцим. Когда выяснилось, что он австриец комендант лично извинился перед ним и сообщил, что он свободен.. На что дед ответил: - Это ошибка. Я поляк, и остаюсь с моими коллегами.
             И Оскар Штур, у которого  семье говорили только по-немецки, остался в Освенциме по своему выбору - и по собственной воле.
          - Таким был мой дед - закончил Юрек, явно растроганный. - Вот так возникла польскость в нашей семье.
             Мы тоже были растроганы. Мы долго молчали. Нашу печальную задумчивость прервал, наконец, внук Оскара Штура.
          - А ты? - посмотрел он вопрошающе на Кшиштофа. - А твой дед?
          - Мой? - Кшиштоф на минуту заколебался. -Мой строил срачИ.
            За нашим столиком в привокзальном ресторане возникла небольшая заминка. После деда, выбравшего судьбу поляка в Освенциме, строитель срачей звучало не лучшим образом.
            Юрек, прийдя в себя, поспешил на помощь другу.
          - Он был столяром? Или плотником?
            В семье Штуров, хоть и адвокатской, ценили добросовестную ремесленную работу, и Юрек искал способ, чтобы убедить нас в этом. К сожалению - Кшиштоф не принял этой демократичной сердечности. Он помолчал с минуту и сказал:
          - Плотник? Ну, почему же - плотник...
            Премьер-министром он был. Его звали Славой-Складковский.
            Мы покинули расторан на рассвете. Я вернулась в Варшаву и начала писать "Квартирантку" :
           "Проше панув, я сижу на матрасе в позе йоги и размышляю о вчерашней ночи, которую я провела в вашем обществе, вспоминая о предках..."

               10.

             Однажды, когда он снимал "Аматора", я обнаружила, что на плане, где снимается его фильм, невозможно сореинтироваться, кто играет, а кто занимается техническим обслуживанием. На плане у Вайды такие сомнения не возникают. Никому не придёт в голову, что помощник электрика - это главный герой
           - У тебя всё выглядит бесцветным и обычным - говорила я ему. - Ты считаешь своей заслугой, поскольку это идёт от "бытия" .
             Он упорно придерживался великих драм при небольших реалиях.
            - У Бергмана - говорил он - нет малых реалий, но есть большие чувства. У меня нет сильных чувств. Он её любит, и она его любит, но не настолько, чтобы его не бросить...
              Позднее он снимал фильмы в которых были сильные чувства и не было малых реалий, и никто не мог спутать помощника электрика с актёром.
              В новом мире его фильмов я чувствовала себя неуверенно.
            "Мои герои низенькие, толстенькие, в бедных тоскливых декорациях, с воспоминаниями о грязных местечках - написала я ему в посвящении  на "Танце на чужой свадьбе". - У тебя же все красивые, говорят по-французски, создают чудесную музыку и произносят такие слова как  "Европа", "Страсбург"...
             Он ответил мне на открытке с надпечаткой: " Been de Krzysztof  Кieslowski".
           -"Отвечаю на открытке, по которой ты будешь размышлять о том, что значит "Европа" и "Страсбург"... к тому же там инадписи на французском... Но прежде, чем ты об этом подумаешь, посмотри на обложку"Танца"... Молодой Ружевич нарисовал на ней красивую черноволосую женщину с ненормальными дикими глазами - она намного красивее, чем Бинош*). Ну и что? Ты же знаешь лучше меня, что мир не делится на красивых и уродливых, и даже не на худых и толстых. В "Танце..." есть только страдание, а красивые страдают так же, как и уродливые, может быть, даже сильнее, потому, что им кажется, что это несправедливо. Главное - это быть на стороне тех, кому грустно. Тут - мне кажется - мы делаем одно и то же, мы - с ними  Этого для нас - пока - как знак общей компоновки должно быть достаточно.

              11.

            Однажды он снял с полки пепельницу, раскричался, что слишком много молока в кофе, отлил немного, досЫпал кофе,  и перебрался на своё обычное место на диване.
            Когда я возвращалась откуда-нибудь, он садился на этот диван, и я рассказывала, что слышно в Торонто, Коцке,штате Айова или в Рио де Жанейро. Что у Дорки во дворе на Валовой и что у Девицы из Владимира-Волынского.
            Если я ниоткуда не возвращалась то рассказывала старые несущественные истории. Я могла часами рассказывать о девочке, которую хорошо знала - о той, из "Декалога 8". Моя излюбленная история происходила в комиссариате синей полиции*)   на Аллеях Иерусалимских возле вокзала.
           Привели девочку, и  полицейский решил проверить знает ли она молитвы.
         - Скажи молитву "Ангел Божий..." Сумеешь?
           Он был небрит, в заляпанных грязью сапогах с высокими голенищами. Набивая  папиросные гильзы табаком он зевалчерез каждые два слова, наверно дежурил с предыдущего вечера.
           Девочка начала : "Ангел Божий принёс благую весть Марии, и Она зачала от Святого Духа. - она была смышленой пятилетней девочкой...
        - Хватит о малышке, хватит о  Е... Ведь никакой уровень трагедии не является неожиданностью, а читателя надо поражать неожиданностью бесконечно, каждый раз...
          Он взял пепельницу, закурил, и уселся на диване.
        - Какой-то человек выплывает из темноты - начал он. - Понятия не имею. кто это, вижу только лицо и не разбираю слова
        -Хорошая история - сообщает через несколько дней. - Этот человек умер.
       - Потом оказалось, что этот неживой тип  - адвокат, поэтому Кшиштоф должен был побеседовать с каким -нибудь настоящим адвокатом.
       - Познакомь меня с Б., ты брала у него интервью.
       - Я познакомлю тебя с другим
       - В. интеллигентен.
       - Очень интелегентен, но я познакомлю тебя с другим. Запиши фамилию : Пасевич. Телефон...
         Кшиштоф уверял впоследствии, что это было в другое время не тогда, а во время фильма о процессах. Во время военного положения, когда он ходил по судам и  пробовал отснять документальное кино. В течение нескольких часов я ходила вместе с ним. В одном из помещений судили молодого усатого человекав куртке из болоньи*), его обвиняли в том, что он бросал камни в службу охраны порядка. Вошёл свидетель в форме, тоже усатый и молодой. Судья спросил, узнаёт ли он обвиняемого.
       - Да.
       - Где видели его?
       - Не знаю.
       - Но вы же его задержали - напомнил прокурор.
       - Но я не знаю где, во сне  или в действительности. После каждой акации мне снятся сны, и в них акция продолжается, только ещё хуже. Иногда мне снится, что я применяю огнестрельное оружие... конечно по уставу - быстро добавил он. - Иногда мне кажется, что после выстрела кто-то падаетлицом на мостовую. Я бегу к нему...
          Суд прервал его, поблагодарил, свидетель поклонился и вышел из зала.
          Мы так и не узнали, что он сделал, подбежав к лежавшему. Наверно перевернул на спину. Увидел лицо. Увидел, что это... 
          Кшиштоф не заснял ЗОМовца*), в этот день он не взял с собой камеру.
        - Я всё равно не мог бы показать сон - неискренне утешал он себя.
          Ладно, пускай считается, что я сказала "Запиши фамилию Пасевич"  в другой раз, во время процессов.
          Через несколько лет, когда он уже снимал "Три цвета", Кшиштоф сообщил, что приглашает меня на ужин. За то, что я их познакомила.
        - Сама выберешь, где. В Париже - пожалуйста. Можно в Риме. Пойдём в самый лучший кабак
           Мы так и не сходили.
           Они были в Париже - я в Берлине. Они в Берлине - я в Рио...
           Однажды, в марте 1996 года, я позвонила Кшиштофу Пасевичу:
         - Знаешь, я попрежнему жду этот ужин. Не с тобой - с ВАМИ. Мы должны были прийти втроём, так я жду.
          Пасевич заплакал, я отложила трубку.
          Я знаю, куда мы пойдём.
          Никаких парижских или римских кабаков.
          Мы пойдём в молочный бар.
          Как роботяги возвращаются к своим истокам в зале техники безопасности на гданьской верфи, мы вернёмся в молочный бар.
          Где реалии незначительны и лица бесцветны.
          В мир без ощущений.
          Я надеюсь, что они меня послушаются.
          Во всяком случае, хотя бы это они должны для меня сделать.

            12.

         Когда опускали гроб ксёндз, профессор Тишнер, произнёс вполголоса:
        "Ангел Божий...
         Несколько секунд царила тишина.
         Сопровождавший Тишнера ксёндз Сешок наверно заметил в глазах его неожиданную растерянность, потому, что сам продолжил:
        "Ангел Божий принёс благую весть деве Марии..." и люди стали молиться.
      - "Уважаемый ксёндз - обратилась я мысленно к профессору - Вы бы выглядели не  лучшим образомв комиссариате, который был возле вокзала не Аллеях Иерусалимских."
      - А ты, Кшысю - добавила я - позволяешь себе неуместные шутки.



          В этом произведении Ганна Кралль пишет о своём друге, знаменитом кинорежиссёре  Кшиштофе Кисьлёвском.