Надя

            Л.М.Пузаковой
       
         1
Робко ступает осень.
Ивы в раздольях долин
Ливнями льются, и просинь
Онежила Сахалин.

Розовым дымным полымем
Туманы ползут в лугах,
И сопки застыли волнами,
И гребни их в облаках.

Берёзки гибки, упрямы,
По сопкам бегут и в падь,
Но глядь – у иной кудрявой
Латунью пылает прядь.

Скоро пойдёт монистами
Звенеть и пылать тайга,
А в ней и ручьи журчистые,
Их низкие берега
Проявит кустарник голый:
Сквозь ветки будут видны
И взлёты струи весёлой,
И мшистые валуны.

А на сырой поляне,
Где от берёз светло,
Распустит перо фазанье
Папоротника крыло.

Но в золотой метели,
Как перед тигром медведь,
Не дрогнут гордые ели,
А станут сиять, лететь,
Лучиться зелёным блеском,
Лапы ветвей распушив, –
На сопках, и в перелесках,
И в хмурой лесной глуши.

Остров нежится в осени.
Как ждал он её: «Приди!».
Ударив от злости оземь,
Ушли, прохлестав, дожди.
Всё лето море держало
У берега стаи льдин,
Дыхание их – как жало,
И ёжился Сахалин.

Но солнце всё море и льдины,
Как деточек, обняло, –
И в Тымовскую долину
По сопкам пошло тепло.

Пусть тоненькими ручьями
Меж лиственниц и берёз,
Но небо пышет ночами
Муравейником звёзд.

Тучи скрылись за сопками,
Как стёклышко, небосвод,
Нет-нет да космами робкими
Облачко проплывёт.

Всё у природы мудро:
И снег, и дожди, и гром...
В Дербинском ясное утро,
Птичья возня кругом.

Солнышку рады птахи,
Рады и мы, малышня:
«В сабли!» Отчаянны взмахи –
Бьём остриём и плашмя.

Навзничь стебель полыни
От удара летит...
Осень на Сахалине
Листьями шелестит.

         2
С мамой иду по улице,
Восторгом сияет взгляд,
И мне почему-то чудится:
Все на меня глядят.

Штанишки мои на лямочках
И на резинках чулки,
И ростиком я – малявочка,
Но в школу, в ученики
Иду, как большой, с портфелем.
Сияние взгляд струит.
А трели, какие трели
Выводят в душе соловьи!

И чувствую: на макушку
Тихо легла ладонь,
И пальцами завитушку
Крутит мама. – Не тронь.
Что я, маленький, что ли? –
А мама смеётся: – Нет. –
И мне, как травинке в поле,
Радостен белый свет.

Идём мы по тротуару.
Большое у нас село,
Райцентр, и оно недаром
Гнездо здесь себе свило.

Струистая Тымь – вот чудо:
Сквозь волны – лучей игра,
А пасмурно – льются груды
Мглистого серебра.

Взгляни – и, благоухая,
Душа полетит к облакам...
Вот она тут какая,
Таёжная Тымь-река.

Дербинское прижалось
К берегу у реки.
Вот так к берёзке – о жалость! –
Слетаются мотыльки,
Когда из открытой раны
Течёт, пульсируя, сок...
Зимой тут гудят бураны,
В краю камышей и осок.
И солнышко долго-долго
Не греет после зимы,
Но воздух вот этот волглый
С усладой вдыхаем мы.

Мы – тымовские и – точка!..
А мама сбоку: – Гляди,
Наталья Васильевна с дочкой.
Да нет же, вон, впереди.

Не женщина будто, а ива,
Вся в жёлтом и белый каблук,
В талии чуть ленива,
Идёт по настилу – «тук-тук».

Льются светлые волосы
Или они поют?
Ангельским словно голосом
Навеивают уют.

А рядом девочка-ива,
В серебряном нежном огне
Головка, и косы игриво
Раскинуты на спине.

Где видел я эту даму?
Мысли пустились вскачь.
И тут подсказала мама:
Наталья Васильевна – врач.

Ах да, тогда в коридоре
Поликлиники, – словно мгла
Развеялась, словно море
Открылось – она прошла.
На ходу улыбнулась маме:
Анна Павловна, ваш сынок?
Я взглянул на неё и замер,
Как у норки сурок:
Светом глаз её был осиян
И обласкан до немоты.
О, как она красива!
А я боюсь красоты.

И Наталья Васильевна
Машет маме рукой,
И так ёкнуло сильно
В груди у меня! Какой
Во мне полыхнул, не знаю,
Заряд, но почуял я:
Горю весь и таю, таю,
Дыхание затая.

– Здравствуйте, Анна Павловна,
Рада я видеть вас, –
И в душу мою запала
Озёрная нега глаз.

– Детей познакомить надо.
Дружочек, как тебя звать?
Валера? А это Надя.
Будете вместе играть.

Встретились мамы. Их лица
Беседой оживлены:
О сцене, о репетиции,
О платьях... – какой длины
Дамы носили платья
Тогда, в двадцатых годах...
С Надей должен играть я?

Да у неё в глазах
Куклы одни. И падки
Девчонки все на тряпьё,
Вот Надина мама... украдкой
Я взглядывал на неё.

Озёра, лучась, блистали
Сквозь камыши ресниц.
Я видел такие дали, –
Хоть падай былинкой ниц.

Чуть влажно сияли губы,
И чуть открыты уста,
Эмалью блеснули зубы,
Как капля росы с листа.

Овал лица утончённый,
Туман золотых волос
И длинный, прямой, иконный –
С крылышком чутким нос.

А щёки, шея, о боже,
Они белей молока!
Белее лилии кожа,
Светится издалека.

Я думал: красивее мамы
Женщин на свете нет,
Шедевром, прекрасным самым,
Я вижу мамин портрет.

У мамы смуглая кожа,
Ало очерчен рот.
Чем-то она похожа
На женщин иных широт.

Волосы тёмным дымом
Над чистым высоким лбом
Клубятся в чуть уловимом
Сиянии золотом.

Нежно оно овевает
Лунную заводь глаз,
И мысли струя живая
Лучится, летя на вас.

В заводи этой лунной
Сладостно мне тонуть:
Эол ли ласкает струны
Арфы своей чуть-чуть?

Но, тая в чудесных звуках,
Плыву я, плыву, плыву,
Музыкой убаюкан...
Во сне или наяву?

А Наталья Васильевна
Смеётся, и мама с ней.
Синью глаз я осиян, но
Лунным блеском – сильней.

Я очарован пламенем
Златоструйных волос,
Но и дым тёмных маминых
Нежит запахом роз.

Плещут сполохи синие,
Но летит лунный свет...
То ли мама красивее,
То ли всё-таки нет?

Сбоку Надя с букетиком.
На цветки я смотрю,
Разливают те цветики
На подоле зарю.

Что мне девочка Надя?
Что она для меня?
Мне бы в сбруйном наряде
Вороного коня.

Мне бы саблю лучистую,
Закалённый клинок,
Чтоб летала со свистом
И сшибала бы с ног.

Вот тогда берегись бы
Лопухи и полынь,
Мы аллюром неслись бы
В росистую стынь.

Мне бы... Женщина юная
Вниз сбежала с крыльца,
Уловил тени чудные
От ресниц вполлица.

Надо лбом венценосно
Восседала коса,
Величаво и грозно
Смоль сияла в глаза.

В антрацитовых блёстках
Переливы косы.
Сколько в гордой причёске
Лучезарной красы!

Эту даму да в ложу бы
Или под образа.
Так свежа её кожа,
Так нежна! А глаза...
Серый мрамор, но странно:
В нём живёт глубина.
То ли сумрак тумана
Затаила она?
То ли моря ночного
Фосфорический блеск,
То ли плёса речного
Тихий ласковый всплеск?

Дама мышкою юркой
Сбежала с крыльца,
В её гибкой фигурке,
В овале лица
И в ресниц притененье,
В серой роздыми глаз
Уловил я волненье.
Что-то будет сейчас.

Все притихли, но тут же
Обступила её,
Как цветистое кружево,
Малышня, шалуньё.

Иван Саввич, директор,
Дал напутствие нам,
Он был опытный лектор:
– А сейчас по местам.

И, как пёсик, залился
Колокольчик-звонок,
И весь двор затолпился.
– Ну, ни пуха, сынок, –
Пожелала мне мама, –
Ни пуха... – И вот
Лина Львовна, та дама,
На крыльцо нас ведёт.

Мы озираемся робко,
Входим в таинственный класс…

Милая школьная тропка,
Как далека ты сейчас!
Мне улыбается детство,
Где в полыханье рябин
Сердцем я пил с малолетства
Жадно, до дна, Сахалин.
Им я дышал, замирая,
Весь он во мне, на юру,
Грезится ласковым раем,
С грёзою этой умру.
Где бы я ни был на свете,
Весь он струится во мне:
Веет в лицо его ветер
Ночью в забывчивом сне,
Или кружит надо мною
Жёлтым осенним листком,
Или таёжной тропою
Манит и манит тайком,
Или заносит бураном,
Застит сугробом окно...
Встать бы мне утречком рано,
Выйти наружу – темно.
Пух, а не снег, а как пахнет:
Ландышей дышит букет.
Мама увидит и ахнет...
Но мамы... но мамы нет...

Господи! Как мы бессильны!
Миг – и в углу, не уйти.
Нет и Натальи Васильевны,
Сам я у края пути...
Только не гаснет, не гаснет
Детства невинного свет,
Греет он солнышком ясным,
Нежит им душу рассвет.
Вон заструился над сопкой...
Как же привольно у нас!

Мы озираемся робко,
Входим в таинственный класс.

– Дети, сейчас за парты,
По двое, кто с кем стоит.
Тихо. Садятся пары, –
Лина Львовна велит.

Мы с Надей, как были, вместе,
Парта у нас – у окна.
И повезло же с местом:
Улица вон видна.

– Дети, – а голос ровный,
Бархатный и густой, –
Зовут меня Линой Львовной... –
Светом и теплотой
Овеивал этот голос.
Открыла журнал: – А вас... –
«Как блестят её волосы!» –
Узнаем, дети, сейчас.

Мы сразу её полюбили,
И чувств поднимался вал.
С радостью «на фамилию»
Каждый из нас вставал.

Каким-то душевным ладом
Она покорила нас.
Все мы цвели от взгляда
Серых, как пепел, глаз.

Все на неё молились,
Все на одной струне:
– ...Счастье, что вы родились
В такой чудесной стране;
В стужу и в непогодину
Каждый у нас согрет...
И знайте: дороже Родины
Ничего в мире нет.

В сердце, на самое донце,
Запали её слова,
Ими и ныне бьётся:
Ведь сердце, а не трава.

Бьётся тревожно, словно
Всё это было вчера...
Милая Лина Львовна,
Солнечная пора.

        3
Дни побежали, как с крыши
Стеклянно звенит капель.
А осень багрянцем пышет,
Вот-вот золотая метель
Плеснёт по тайге, и косы
Её потекут по ветвям;
Потом валуном с откоса
Ударят дожди, а там,
Как выкованная, обвалом
Прольётся у ног листва,
И вспыхнет светло и ало
Земля, где никла трава.

Дни побежали и в школе:
Пишем, читаем букварь,
За окнами – солнце и воля
И всякая божья тварь.

Сидим. И только за дверью
Зальётся взахлёб звонок, –
О перочистку – перья
И мчимся, не чуя ног,
Во двор, ну а там – в пятнашки,
Там коршун в небе кружит,
Жужжат и звенят букашки,
Попискивают стрижи.

Эх, жизнь!.. Однажды летели
Вот так, и на всём ходу
Мне ножку Димка Емелин
Подставил – и будто сдул
На землю, и я проехал
Коленкой и на локтях,
А Димка: – Гляди, потеха! –
Вскочил я и в рожу – бах!

Он – за грудки, и без звука
Сцепились, как два клеща...
Тут голос со льдинкой: – Ну-ка! –
А мы в огне, трепеща,
Вдруг замерли и, не глядя,
Обмякли, как пузыри
Проткнутые. Это Надя.
Во взгляде её: «Смотри!»

Кому она? То ли Димке,
То ли... Наверно, мне.
В глазах у неё ни дымки,
Ни крапинки в глубине.

Но боже, такая хватка!
Как обручем сжало нас.
И это «смотри»... Чуть шатко,
Понуро иду я в класс.

Я понял: Надя сильнее
И крепче меня душой,
А ведь за партой с нею
Было так хорошо!

Как же сейчас? Что делать?
Грош мне теперь цена...
А Надя рядышком села,
И мне тихонько она:
– Меж вами какая кошка
Пробежала, скажи?
– Он первый подставил ножку.
– А ты раскис? Не тужи.
Я видела, как Емеле
Ты вмазал. Вы квиты, ну?
Но больше чтобы не смели,
А то я не так взгляну.

Ах, Надя! Легко мне стало
От таких её слов.
И боль куда-то пропала,
И нет на душе оков.

Дома, достав тетради,
Над буквою «е» сидел,
Но мысли о ней, о Наде:
«...А взгляд её строг и смел,
Она и тигра осадит,
Если придёт нужда.
Вон Емеля, присадист,
В плечах – ого! А блуждал
Взглядом он, как ягнёночек,
Перед нею. Сильна!
Емелю будто в пелёночку
Завернула она.
Может, с душой она каменной?
Но высоко надо мной...»
Слышу дыханье мамино
У себя за спиной.

– Ну, как у тебя задание?
Вот тут бы сильней нажим...
– Мама, – ответил маме я, –
Вот отчего, скажи,
Та, Наталья Васильевна,
Ну, которая врач...
– Надина мама?
– Да, она,
Как булка или калач.
– Круглая?
– Что ты? Белая.
– Эстонка. Такой народ.
– Что, государство целое?
– Да.
– А у нас живёт?
– Ну и что? Если нравится,
Страна-то у нас одна.
Правда, она красавица?
И в Сахалин влюблена.
А родилась в Ленинграде,
Там мама и вся родня...
Ну, ладно, а то в тетради
Пойдёт у тебя мазня.

Мама ушла, и тонкий
За ней потянулся след
Духов... Так Надя – эстонка,
Но не с каменной, нет,
Душой, а нежной, но твёрдой,
И мама её добротой
Вся светится, и не гордо
Глядит, а с ласковой, той,
Улыбкой, что так туманит
Нежностью и теплом,
И так тебя манит, манит,
И долго-долго потом
Не забыть той улыбки:
Чуть влажные губы, рот,
Зубов жемчужная рыбка...
Эстонка, такой народ;
А жила в Ленинграде,
Всё кинула – и сюда...
И вот мы за партой с Надей.
Остров. Вокруг вода.

          4
Рисуем. Свободная тема.
Что хочешь, то и рисуй.
Для этой песенки нем я,
Будто слепой в лесу.

Ни ума, ни фантазии:
«Солнышко из-за гор?
Или вот коврик разве?
Да, нарисую ковёр».

Беру карандаш, линейку,
Черчу на весь лист квадрат.
Ну, а теперь сумей-ка
Раскрасить его, но рад,
Что выбрал такую тему:
На клеточки расчерчу
Квадрат сей и уж затем я
Раскрашу их, как хочу.

Ура! Ну, а что там Надя?
И взгляд мой косит слегка,
Где будто бы что-то гладит
В альбоме её рука.
Какие длинные пальцы!
А ногти, как перламутр.
И каждый палец – удалец
И, словно волшебник, мудр.

Вон как выводит ловко. –
«Пальцы белее муки», –
Линия, штрих – и головка
Девочки из-под руки.

Да, до неё куда мне!
Я перед нею, как сор:
Могу только горы да камни,
Да домик, да вот ковёр.

Ладно, я крашу клетки...
Нарисовать бы коня,
Джигита с винтовкой меткой,
А у меня... мазня.

Увял я, цветочек словно,
Что был и душист, и ал...
А за столом Лина Львовна
Что-то пишет в журнал.

Глядит на перо любовно,
Приятно ей, видно, писать.
Вот было бы – Лину Львовну
Красками нарисовать!

И в мыслях этаким фертом
С палитрой и кистью в руке
Сижу я перед мольбертом,
И тут же, невдалеке,
Модель. Кто-то свыше кистью
Моею мазки кладёт:
Сияет коса, но листьями
Вся убрана, вся цветёт.

А лист золотой калёный,
Он не угас и струит
Тонким дыханьем клёна
Волос её антрацит.

Ликует весь в переливах
Жар смоляных волос,
И губы рдеют, как сливы,
И длинный греческий нос –
Прямой и чуточку узкий
Над верхней губой, на ней
Словно темнеют усики,
Или игра теней.

Щёки бледны и чуть впалы
И удлинённый овал...
Как же всё-таки мало
Надо, чтоб воспылал,
Чтобы забился пламенем
В сердце и не потух,
А лился огенным знаменем
Животворящий дух!

Взгляда, всего лишь взгляда
Полыхнула б метель –
И вздрогнет душа, но надо,
Чтобы была модель.

С полуулыбкой, безмолвна,
Вот она, словно из сна,
Юная Лина Львовна, –
Как музыка, как весна.

Рукой моей кто-то свыше
Мазки кладёт и кладёт...
О господи, она дышит!
Дышит она, живёт!

Тонкой изогнутой бровью
Вот-вот поведёт, и я –
Весь я свечусь любовью,
Трепещет душа моя.

Дрогнули чуть ресницы –
И хлынул звёздный туман...
Боже мой! Или снится?
Или это обман?
Сон?.. Но моей соседки
Я чувствую локоток.
И шёпот: «Закрашивай клетки.
Сейчас прозвенит звонок».
– Дежурный, собрать альбомы.
«А, была не была.
С парой будем знакомы,
Сели в лужу. Дела...»

А Надя: – Развесил нюни.
Все рисуют, а он...
Наверно, коня приструнив,
В атаку вёл эскадрон?
Рубился насмерть, не ойкнув…
– Не до тебя мне, а ты...
– Подумаешь, будет двойка,
Чего там!.. Идём на Тымь.

На Тымь! Неужели, Надя?
Ты для души – как бальзам.
Да я хоть ночью, не глядя,
Помчался туда бы сам.

Только одним на реку
Идти малышам нельзя:
Упал – и кричи «кукареку»,
Не выручат и друзья.

Такая река – куда там!
Наказ родителей строг.
Вон какие ребята
Держат ухо востро.

Сомнение душу гложет.
– Не слышим ответа. Ждём.
– Мне не велят...
– Мне тоже.
Поэтому и пойдём.
Как отрубила, и к двери,
Портфель застегнув, спешит,
И я – за Надей. Я верил
В кремень её души.

Идём. Я в сторонке и сзади,
А то потянется слух:
Валерка, мол, липнет к Наде,
Девчачий, мол, он пастух.

У Нади пошире плечи,
Она крупнее меня,
А мне похвастаться нечем...
Промчаться б, шпорой звеня,
На вороном перед Надей:
Фуражка, бинокль, ремни –
С иголочки, как на параде,
Вот он я, Надя, взгляни!

Взгляни, на коне я, ну же!
Лечу на сабельный свист...
Но Наде мираж не нужен,
Она умна, реалист.

Идём мы по Пионерской.
Справа речонка – в Тымь
Бежит по оврагу дерзко,
Вонзаясь в светлую стынь.

Ни ветерка... Не уснул он?
Солнце и облака...
Вон она, вон блеснула
Таёжная Тымь-река.

       5
Тонкая позолота
По листьям ивы бежит.
Тихо, но отчего-то
Листик один дрожит.

Чует, видно: упасть ему
Из родного гнезда,
Будут дождь и ненастье,
И пойдут холода.

И подхватит метель его,
И погонит в луга,
Где калёной постелью
Расстелились снега.

Вспыхнет болью отчаянья
Вздох последний души...
Вот и никнет печалью он,
Зябко-зябко дрожит.

Синим пламенем неба
Вьются струи у ног.
Я в студёном огне бы
Искупаться не смог.

Стянет судорогой ноги,
Не нашарить и дна.
Там такие берлоги, –
Словно муху, слона
Заворожит, затянет
Златоглазый удав...
Вон как крутит и манит,
Ходит тенью вода.
А на самой середине,
Где стеклянно бежит
Гладь в сиянии синем, –
Золотые стрижи
Блещут в лёгком полёте
Над водой, в глубине.
Этот блеск, как по ноте,
Душу трепетом мне
Наполняет до края,
И я тоже свечусь;
Бликом, весь замирая,
По воде я лечу,
Льюсь в её переливах,
Словно солнечный стриж…
В тонком золоте ива.
Надя, берег и тишь.

И напоен не на день
Синью, солнцем, рекой,
Вдруг увидел я Надю,
Но не той, не такой.

Голубые, чуть впросинь
С золотинкой глаза,
Взгляд прозрачен, как осень,
Словно ливнем гроза
Пронеслась, отзвенела –
Тишина и покой;
Словно небо запело,
Слилось с Тымью-рекой,
И струится, но странен
Её вдумчивый взгляд:
С незнакомой мне грани
Незримо летят,
Овевают мне душу
Нежно так, хоть кричи, –
И я капельку трушу, –
Голубые лучи.

Вот глядит она мимо,
На теченье, туда,
Где горит негасимо,
Где пылает вода.

Я увидел другою
Надю тут, у реки.
Вон как гнётся дугою
Бровь литая. Окинь
Эту девочку взглядом
Ты, прозрачная Тымь,
Пусть увидят наяды
Тень её красоты.

Той, что брезжит неясно,
Вся в объятиях сна,
Но гляди, как атласна
Щёк её белизна.

Будет чуточку грубым
Даже яблони цвет,
А взгляни-ка на губы –
Ярче свежести нет.

Твои нимфы умолкли,
Умиляясь до слёз:
Им бы лёгкого шёлка
Её светлых волос.

А ресницы, как стариц
Твоих камыши,
Воронёною сталью
Сияют. В тиши
Закоулков, излучин
Своих погляди,
Улыбнётся – ты лучик
Улыбки найди
И храни его вечно,
Моя светлая Тымь,
Этот блик человечьей
Земной красоты.

Я на белую шею,
Замирая, гляжу
И любуюсь я ею
И стою, не дышу.
– А чего это ради
Ты глядишь на меня? –
Улыбается Надя, –
Или морду коня
Различил вороного?
Если хочешь, погладь,
Сахарку дай...
– Ты снова...

На прибрежную гладь
Лист упал. Но не сразу,
А в раздумье: как быть?
Иль струёю алмазной
Подхваченным плыть,
Или падать на землю,
Где родной уголок?..
Но, под деревом дремля,
Чуть вздохнул ветерок –
И поплыл он по воздуху,
Будто парус, туда,
Где сиянием грозным
Сверкала вода.

– Вон он, – Надя кивнула, –
Мост. Ты знаешь о нём? –
Тоже мне, сказанула,
Не на небе живём.

Он один. Ясно, знаю.
Это ж Тымовский мост!
Сиганул он на сваях
Через Тымь во весь рост.

По нему ездят брички
И полуторки мчат.
А весною косички
Проплывают девчат.

Где метель завывала
И ночью, и днём,
Там горят красноталы
Вишнёвым огнём.

Их холодное пламя
Вон на той стороне,
И девчата с парнями
Тают в этом огне.

А у юношей ножички, –
Прутик ал и упруг, –
Там плетут они плёточки
Дня себя и подруг.

Таких плёточек в мире
Вам нигде не сплетут,
Ни в Крыму, ни в Сибири,
Только в Дербинском, тут.

– Знаю, – Наде ответил. –
Это Тымовский мост.
– Да. А ты не приметил,
Мост-то этот не прост.
Антон Павлович Чехов
По нему проезжал.
Он из города ехал... –
В небе коршун пищал,
И печаль в его писке...
У нас город один,
Александровск, он близко,
За Камышевым*. Льдин
Нагоняет громады
Там Татарский пролив...
Чехов! Это же надо!
К нам, под сень этих ив!

Помню, как спозаранку
Я с постели трусил.
«Мама, ты мне «Каштанку»
Обещала...» – просил.

Антон Павлович Чехов!..
Неужели вон там
Он на бричке проехал
По этим местам?

Коршун тоненьким писком
Тишину огласил,
Вон над полем он низко,
Взмах – и, словно без сил,
Камнем падает наземь,
Пропадая, но, глядь,
Вновь взмывает в экстазе
И лениво опять,
Еле-еле крылами
Шевеля, он парит...
– Я узнала от мамы, –
Надя мне говорит.

        6
Шёл домой я угрюмым,
Был не мил белый свет,
Моим горестным думам
Утешения нет.

Почему она знает?
Да, она, а не я.
Она, что ли, иная?
С Луны? Не своя?

Да, эстонского рода,
И в душе, в глубине,
Чуял: эта порода
Тонка, не по мне.

И так горько мне было,
И тягостно так,
Словно жизнь уходила
Из души за пятак.

– Почему ты про Чехова, –
Налетел за версту, –
Не сказала, что ехал он
Через Тымь по мосту?

Мама так поглядела,
Словно я нездоров:
– Что такое? В чём дело?
Кавалерия слов...
– Антон Павлович Чехов
В нашем Дербинском был?
– Был.
– Из города ехал?
– Ну, конечно, не плыл.
– Почему не сказала?
Надя знает, а я... –
Щёки мамины ало
Зарделись: – Твоя
Гордость этим задета,
Тебе больно, сынок...

Чехов был у нас летом.
Позвала на восток
Его каторга. Стоном
Тут стонал человек,
Тут под тяжким ярмом он
Коротал скорбный век.

– Человек? Он один был?
– Что ты! Много людей.
Им тюрьмой Сахалин был,
Заступиться не смей.
Но об этих страдальцах
Чехов так рассказал, –
Хоть кусай себе пальцы,
Хоть ладонью глаза
Три и плачь, как ребенок...
Ну, мой руки – за стол, –
Голос у мамы звонок,
Чист и красив.
– Лет сто,
Наверно, прошло...
– Ну, что ты!
Полвека, моргнуть – и нет.
– А тогда самолёты?..
– Стынет, стынет обед,
Ешь. – Я глотал вприхлёбку
Куриный бульон с лапшой,
А сам, озираясь робко,
С трепетною душой
По топкой мари, по ржавой
Воде в болотной кочке`
Крался в стан к каторжанам,
Ключ зажав в кулачке.

Тишина, как в пустыне.
Вот и тюрьма, замок...
Ползу... – Второе остынет, –
И мамин голос замолк.

Но мыслей хрустальный замок
Осыпался в голове,
Я на мгновенье замер:
Всё ещё полз в траве.

– Ешь, – и мама глядела,
Как я в охотку ем.
Щека её ало рдела,
Взволнована, что ли, чем?

И трепетную осинку
Во взгляде я различил:
Тёплый, но чуть с грустинкой,
Тоненькие лучи
Меня издали ласкали,
Но веяла в них печаль,
Словно они искали
Кого-то, чего-то жаль
Им было – такой тревожный,
Туманный у мамы взгляд,
В нём заблудиться можно.
– Чехов... «Вишнёвый сад»...
О господи! «Дядя Ваня»,
«Чайка»... С ума сойти! –
Мама... Иной раз взглянет,
Да так – я кричу: «Пусти!
Пусти!», а она смеётся,
Мама же, но в груди
Сердце так сильно бьётся:
«Боюсь я, пусти, уйди!»

– Чехов... Я так хотела
Сыграть Заречную! Но... –
И взгляд её вьюгой белой
Стучался и бил в окно.

А за окном сияли
Люстры и бархат лож,
Кулисы тускло мерцали,
Как в лунном золоте рожь.

А там, а за ними... сцена!
Ермолова, Книппер... Ах!
Не бойся крутого крена,
Лети на всех парусах,
Лети, и она летела
По волнам с космами грив,
Но белая каравелла
С лёта села на риф.
Мечты... и оскалы прозы,
Семья и ревнивый муж,
И были стужи и грозы,
И зябко было от стуж.

Но чеховской героиней
По горкам пошла крутым:
Неси свой крест и в пустыне
И веруй, а слава – дым,
Не стоит гроша – не так ли?
Не потому ль в глуши
Любительские спектакли,
Как сладостный вздох души?

И мама в них заводила,
Актриса и режиссёр,
Звезда её ей светила,
И нюх у неё остёр.

Талант! Не зарыть и в яму,
Он у тебя в груди.
– Спасибо, наелся, мама.
Погуляю? – Иди.

        7
Муравьиная талия,
Очерк узкой спины...
Лина Львовна. Мы таяли,
Мы в неё влюблены.

Вот она чертит линии,
К нам спиной, на доске.
И такие ж, но синие
На тетрадном листке.

Шея белая, длинная,
Смоль короны волос,
Дышит что-то былинное
В блеске царственных кос.

– Дети, сегодня пишем
Заглавную букву «ка». –
Сидим и чуть слышно дышим.
Вот мелом ее рука
Коснулась доски:
– Внимание!
По линии... так... сюда-а... –
Уроки чистописания,
Буквы – вот это да!

Они мне по сердцу, милы
И, – чистое небо в зной, –
Химические чернила
Радуются со мной.

И пёрышко не простое, –
Будто бы подмигнёт... –
«Восемьдесят шестое»,
Как по маслу, идёт.

– Дети, ведём с нажимом
Сюда-а, по линии, та-ак... –
И трудимся от души мы,
Буква «ка» – не пустяк,

Вроде бы как букашка.
Пишу я, но словно ток
Мне в локоть: – Дай промокашку, –
Она, её локоток.
Даю, но эта заминка
Сбивает во мне настрой.
Только пером... – Резинку, –
Шипит она, но игрой
Такою играть не светит.
Даю и резинку, но
Слышу, как веткой ветер
Скребётся тихо в окно.

На ветке листок кленовый
То вздрогнет, а то замрёт,
И ветка замрёт, но снова
Ветер тихонько скребёт.

– Чуднов, – это Лина Львовна, –
Пиши, не гляди в окно. –
Склоняюсь над партой, и ровно,
С нажимом идёт оно,
«Восемьдесят шестое».
И опять, словно ток:
– Спасибо, – она.
– Не стоит, –
Убрала локоток.

Пристала. Чего ей надо?
Никак не могу понять.
Но Надя на то и Надя,
Это надобно знать.

Трудно быть человеком:
Откуда он, холодок?
Сходили вдвоём на реку –
И вот уж поплыл ледок,
Поплыл, и дух отчужденья
И в классе, и во дворе
Витает над нами тенью.
...А осень в зрелой поре.

Выбелен утром инеем
Тротуар, а вдали –
Будто бы волны синие
Татарский катит пролив:
Сопки... В долину-блюдце,
Где серебрится Тымь,
Миг – и они прольются
Пламенем золотым.

Осени лики ясны,
И свежи, и строги,
Под окнами всё не гаснут
Фонари георгин.

Осень в чудесном виде,
Душа в неё влюблена.
А Надя... Зачем я увидел,
Как красива она?

В школьном дворике людном,
Где всюду мои друзья,
Я думал: как это чудно,
Что я – это именно я.

И жила во мне вера:
Отчаян я, смел и лих,
Такой я, Чуднов Валера,
Не боюсь и двоих.

А тут девчонка, но с нею
Легко мне было, пока
Не понял: она сильнее
Душой и умом гибка.

Душа её бродит силой,
В ней и нежность, и лёд...
И как же Надя красива!
Взгляни – и в груди замрёт.

Казался с нею себе я
Заморышем, червяком,
И ник весь, в душе робея,
Сжимаясь в упругий ком.

А ну её, больно надо...
Тут голос издалека:
– Дети! Задание на дом:
Две строки буквы «ка».

         8
С маху на Пионерскую –
Девчонки, за ними – мы.
Корчим гримасы зверские
Средь гама и кутерьмы.

Бок улицы у оврага,
Речонка журчит на дне.
Зимой тут, как в печке, тяга:
Бежит ветерок над ней.

Он щёки твои кусает,
Зато и ледок – прикинь.
Мальчишки, сопя носами,
Прикручивают коньки
На валенки. Сыромятные
Поскрипывают ремни...
А воздух – чистая мята,
Ноздрями его тяни.
Но это зимой, а покуда
Язык у речки речист,
Вон маленькая запруда,
Сонно плавает лист.

В овраг кидаемся лихо,
Щёки, носы горячи.
Вот ямка, – вода притихла,
На дне её усачи.

Ползают синебрюхие
Под камешками, по пескам.
У них старики и старухи,
И мамы, и папы там.

И детки у них усатые,
Встают на носики – цирк!
Их рожицы полосатые
Глазёнками зырк и зырк.

Шустрая эта речушка
Без имени так и живёт.
Гуси, утки и чушки –
Разный тут бродит «народ».
Бывают и передряги –
Только язык понимай,
Там, где кусты и коряги,
Чавканье, гогот, лай,
Кряканье или шипенье,
Или вынырнет в рост
Селезень, или... Но тенью
На нас надвигается мост.

Взбегаем на верх оврага
В самом центре села.
До клуба – ступи два шага –
Речушка нас довела.

А за мостом магазины,
Столовая и буфет,
В буфете у тети Нины
Разных полно конфет.

Тут не шастают курицы:
Полуторки мчатся тут,
Упряжки летят по улице,
Нет-нет да и свистнет кнут.

Отсюда – на юг и в тундру,
Нацеливай только шаг:
До Усково, до Чир-Унвда
Или до Арги-Паг.

А можно туда, где палевый
Разлив над кромкою гор, –
До Кировского, до Палево,
А хочешь – и до Онор.

Россиюшка, мать-Россия,
Куда докатилась ты!
Оттуда я, из Руси я,
С орловской твоей версты.
Под колокольным звоном,
О, золотая Русь,
Целую твои иконы,
Во имя твоё молюсь.
Над тобой Богоматери
Распахнуты покрова,
И щедра твоя скатерть,
И хлеб – всему голова.

Сердцу русича дороги
Реки твои, леса...
Зарились на них вороги,
Алчно сузив глаза.
Татарские тебя орды
Топтали и жгла Литва,
Тевтонский копытил орден...
Да все уползли едва.
На волоске, бывало,
На корочке и воде
Ты сеяла и пахала,
Но меч сиял в борозде.
Знала ты: чуть ослабни –
Забрякают стремена,
Под копытами камни
Вздрогнут и – в прах страна.
Так в этом мире водится...
Но вечно хранима ты:
Над тобой Богородица –
Идеал красоты.
Вот и сюда с кровавыми
Мозолями Бошняка
И мыслями нелукавыми
Пришла ты на все века.
Но снежным зерном пылила,
Плескала тебе в лицо
Тымовская долина
Со всех четырёх концов.
Пытала тебя на прочность:
Жидка ли в коленках Русь?
Сжигала морозом ночью:
Пусть коченеет, пусть.
А днём вставала сугробом,
Ледяные цветы
Бросала под ноги, чтобы
Легла и уснула ты.
Но ей ли тягаться с духом?
И тымовские снега
Опали лебяжьим пухом:
Ступай веселей нога.
Россиюшка, мать-Россия,
Куда докатилась ты!
Оттуда я, из Руси я,
С орловской твоей версты.
Я тут в колыбели снежной,
Сюда, где белым-бело,
Летит золотая нежность
Седых твоих куполов.
И тут я, твоя былиночка
На бескрайнем лугу,
Твой образ, тебя, кровиночку,
Как солнышко, берегу.

         9
Иду домой, первоклашка,
Мне б напрямки, да никак:
Клевер! А где же кашка?
Где шмель, забавный чудак?

Когда-то елозил брюшком,
Потягивая нектар...
А вон голубая мушка,
Ей солнышко – божий дар.

На заборе ворона,
Клювина, как у орла,
И воробьишка, вон он,
«Чив-чив», проныра... Мила
Мне эта картина, любо
Глядеть, чем дышит земля...
Какие же там, у клуба,
Огромные тополя!

Пойду-ка я к ним поближе,
Через дорогу – раз!
О, чудо! О, что я вижу!
Милые, кто это вас?

Солнце ли так лучисто
Нежило вам уста,
Или с весёлым свистом
Ветер кнутом хлестал?

Или же дождь промозглый,
Яростью обуян,
Струями, словно розгами,
Бил? Или ел туман?

Или, космосу внемля,
Тополь с тем и рождён,
Чтоб однажды на землю
Грянуть медным дождём?

Только куда ни глянь я –
Голые тополя,
Золотом их одеянья
Усыпана вся земля.

Листья мордочки лисьи
Тянут, тянут ко мне.
Эти волглые листья
В лучезарном огне.

Замираю, взлетая
На качелях лучей,
И, как свечечка, таю
В тихой радости... Чей
Это голос? Такая
Звенит в нём струна...
Он меня окликает.
Ну, конечно, она!

И вонзается сзади
Мне в сердце: – Чуднов,
Не молчи, это Надя. –
Но я нем, я без слов.

Я боюсь оглянуться.
Ну зачем я такой?
Солнца алое блюдце
Заслоняю рукой,
Взглядом щупаю крышу,
То на ветку взгляну,
Словно Надю не слышу,
А она сзади: – Ну?

Обернулся – и щепочкой
Вспыхнул в просини глаз.
Был во взгляде у девочки
Не кремень, не алмаз,
А смешинки мерцанье,
И ласкал он меня
Длинным-длинным сияньем
Голубого огня.

Будто в зное он тенью
Меня заслонил,
Васильком удивленья
Моё сердце пленил
И на самое донышко
Опустился души
И живёт, моё солнышко,
Там, ликуя в тиши.
Ах ты, жизнь-перелесица,
Ты бивала меня,
Только солнышко светится!
Никого не виня,
В крике сдавленном, немо
Грезил ею не раз,
Голубою поэмой
Детских Надиных глаз.

– А скажи-ка на милость,
Почему ты такой?
Или что-то случилось? –
Надя прядку рукой
Отстранила, но снова
Та скатилась на лоб.
– Всё бывает, но слова
Не выдавить чтоб...
Говори. Или, может,
Я обидела чем? –
И взглянула построже:
– Говори же, зачем
Ты такой нелюдимый? –
Я стою и молчу.
Вот глядит она мимо,
Вот дрогнули чуть
Её губы... О боже!
Мне бы сгинуть куда...
Но натянуты вожжи
И надёжна узда.

– Ладно, Надя, гляди-ка, –
Я под ноги кивнул.
И от тихого вскрика
Воробьишка вспорхнул.

Вот и Надя воробышком,
Словно с веточки – вниз,
Осторожно, как стёклышко,
Она трогает лист.

И берёт на ладонь его,
И он зябко дрожит,
Вот бы, если бы: тронь его –
И ожил он, ожил!

И все листья ожили бы,
Взмыли вверх колесом
И кружили, кружили бы
Над родимым гнездом
В небе, в шёлковом звоне,
Там, где воздух искрист...
Но лежит на ладони
Тленом тронутый лист.

Он сияет латунью –
Лунный трепетный жар.
Паутинкой, хоть дунь я,
В ноздри тянет угар.

И пьянеет так сладостно
От него голова,
И на сердце так радостно!
Пусть блестит синева,
Чтобы чуять, не глядя,
Облаков непокой,
Чтобы видеть, как Надя,
Чуть касаясь рукой,
Гладит лист по прожилкам…
А у ног канитель:
Светом яростным, пылким
Тленья плещет метель.

Золотое свеченье,
Прощальный экстаз,
Льётся музыка тленья
Грустным светом на нас.
В этой музыке Надя
Над лисёнком-листком
Что-то шепчет и гладит,
И целует тайком.

А на веточке голенькой
Так синичка звенит!
И напев её тоненький
Улетает в зенит,
Тает грустным бубенчиком,
Словно в ласковом сне.
Голос милый, застенчивый,
Как понятен он мне!

На белёсые пряди я
Затаённо гляжу,
Все движения Надины,
Замерев, сторожу.

И лица её чистый
И нежный овал
Что-то снежно-лучистое
Мне навевал.

Эта светлая девочка
Расцветает во мне,
Словно белая вербочка,
Нежась в ранней весне.

       10
В золотой колыбели
Мы присели вдвоём,
Уж набиты портфели,
А мы всё суём
Эти волглые листья, –
Тополиный наряд, –
Только мордочки лисьи
Умильно глядят.

А потом мы к дороге
Тихонько бредём,
Щит маячит убогий,
И афиша на нём.

День сияньем увенчан,
Солнце в никлой траве,
Только грустный бубенчик
Где-то там, в синеве.

Мы подходим к афише,
На ней крупно: «КИНО».
Надя рядышком дышит,
Близко-близко так, но
Мне неловко, я боком
Сторонюсь, а в груди
В замиранье глубоком, –
Не стой, не иди, –
Раздаются удары,
И бьют они в цель:
Фиолетовым жаром
Горят на лице.

Хмурю брови, и мнусь я,
И глотаю комки,
Её взгляда боюсь я,
Её белой руки.

Не коснуться б нечаянно
Её локтя, плеча,
Не струхнуть бы в отчаянье
И не дать стрекача.

Ну, а Надя? Какой там!
Надя мне не чета.
На афишу спокойно
Мне кивает: – Читай.

Голова моя стуком
Стучит, но, суров,
Как в атаку, – по буквам
Читаю: «С-у-р-о-в».

Что такое? И снова,
Как на дзот, через ров,
Это странное слово
Читаю: «С-у-р-о-в».

Но для Нади не ново,
Поясняет: – Суров –
Это значит «суровый»,
Ну, сердиться здоров,
Хмурит брови и взглядом
Так тебя и сверлит... –
Оказался тут рядом
Дядя, добрый на вид.
Галстук, книга под мышкой,
Говорит: – Слога «во»
Не хватает, детишки,
В вашем слове – «Су-во».
Ну, читаем: «Су-во-ров».
Полководцем он был,
Альпы, снежные горы,
Перешёл. Измаил
Взял турецкий. И был он
Для солдата отцом,
И детишек любил он,
Презирал подлецов.

Улыбнулся прохожий,
Тёплым взглядом обдал
И добавил: – Он тоже
Был росточком-то мал.

И пошёл. Ему Надя
Помахала вослед:
– До свидания, дядя! –
Обернулся: – Привет!

Вот так да!.. Полководец!
Суворов! Ура!
Он же армии водит,
Да что там гора!

Он и крепости с ходу
Берёт, как щелчком,
В ледяную ли воду
И в снег ли ничком –
Нипочём ему! Надю
Я за плечи схватил
И, в глаза её глядя,
Тряхнул что есть сил.
А она мне: – Потише.
Он же был молодцом.
Ведь любил он детишек,
Презирал подлецов.

И опять окатила
Голубою волной
Так лазурно и мило...
И опять, что со мной?

Не коснуться и пальцем,
Не моргнуть, не дыхнуть,
На себя б одеяльце
С головой натянуть.

Ах ты, ангел мой, Надя!
Дорогой человек,
С васильками во взгляде –
Ни один не поблек.

        11
Я, голодный, счастливый,
Ем, и ложку рука
В рот суёт торопливо.
Маме: – Мы букву «ка»
С Линой Львовной... в тетрадях…
И с мальчишками шли
По оврагу... и с Надей...
Вот, гляди-ка, нашли.

Щёки мои горели,
Когда, золотисто-ал,
Хлынул лист из портфеля,
Он трепетно так пылал.

Весь стол залит полыханьем,
И ахнула мама: «Ах!».
И трепыхнуло сиянье
В карих её глазах.

Вздрогнули разом струны
Чуткой её души –
И музыка светом лунным
Сквозь ресниц камыши
Летит, и я в ней витаю
Облачком негустым,
Нежусь и таю, таю,
Как тоненькой струйкой дым.

– О боже, какое чудо!
Как полыхает – ух!
Прогладим-ка эту груду,
Давай быстрее утюг.

И мама утюг чугунный
Ставит греть на плиту,
И взгляд её нежно-лунный –
Узнал бы и за версту –
Сияет светло и пылко...
И вот из-под утюга,
Как выкованный, в прожилках, –
Соломенная пурга
Будто бы в нём уснула, –
Звонок, латунно чист,
Прямо в лицо плеснул он
Мглистым сияньем, лист.

Мама мизинцем гладит
Уснувший навек листок...
Я завтра вручу его Наде
В ответ на её «локоток».

...Мысли меня одолели,
Их ручеёк струист...
Я засыпаю. В портфеле –
Мглистым золотом лист.

Я засыпаю и нюхом
Чую: летит с листа
И тянет лучистой вьюгой
Небесная красота.

Она мне ласкает душу,
Я весь растекаюсь в ней.
Мне б музыку её слушать,
Вдыхать её всё сильней,
Лелеять её во взгляде
И вечно беречь в груди...
Ты в нимб её, слышишь, Надя,
Как белая лебедь, войди.

И Надя, из тьмы наплывая,
Вся в трепетном свете идёт:
– Валера. – А я улетаю
В лучистую вьюгу, в полёт.

16.01.98 – 24.04.98


*Камышевый хребет.