Штырь

Не звонят

Уже месяц никто не звонит. Нет, кое-кто звонит, но на самом деле не звонит никто. А так хочется, чтобы поднять трубку, а мне чего-нибудь сказали или что-нибудь спросили, а я бы вытаращил глаза и сказал: «Вы к кому?». Но мне никто не звонит уже месяц. Сам-то я звоню, но это не то. Хочется услышать что-нибудь эдакое, дождаться доброго слова и тихо заскулить в трубку.


Андрей Власов

Журналист Сергей — отзывчивый человек. Помогал, кому мог, составлял протекции. Власть имущие в Москве его знали. Ему доверяли важные дела, и все бы у Сергея шло хорошо, если бы он не любил выпить, отчего ссорился с благодетелями, называя их выдрами и кровопийцами.
Я из-за кризиса уже два месяца сидел без копейки и перебивался статейками в экономических журналах. Но тут позвонил Сергей и сказал, что заграничные старики совсем одряхлели и ищут молодую поросль, чтобы спокойно почивать на лаврах.
Мы встретились с Сергеем на Чеховской, и пошли вверх по Малой Дмитровке. В три часа дня мало кто мелькал на улице, потому что москвичи сидели в офисах. Мы же свернули в переулок и двигались вдоль длинного змеистого девятиэтажного дома.
Потом мы позвонили в домофон, нам долго не отвечали, но тут раздался легкий гудок. На третьем этаже, куда мы поднялись пешком, входная дверь в квартиру была отперта, и мы с Сергеем вошли в широкую прихожую, но нас позвали в кухню. В небольшом восьмиметровом помещеньице сидели два старика. Один высокий, седой, широкоплечий и широкостный. Он имел манеру смотреть в пол и страдал одышкой,  передвигался медленно. Хотя как на такой кухне можно передвигаться. Просто качался на крашеной табуретке из стороны в сторону. Представился он церемонно Иннокентием Петровичем, но руку пожал твердо. Не до боли, но я почувствовал всю крепость его старческого организма.
Второй же рост имел сто шестьдесят сантиметров и был обладателем совершенно лысого черепа, который блестел под лучами августовского солнца. Я смотрел на него и жмурился, так блестел его череп. «Дядя, Ян», — сказал он и подал свою маленькую и жаркую ладошку. Я все старался ее не помять, и когда отпустил пальцы, то подумал: «Не сильно ли я его растревожил».
— Это Ретлих, самый упоминаемый русский философ на Западе, ученик Франка, — шепнул Серега. Я  еще раз внимательно осмотрел дядю Яна и уважительно мотнул головой.
Теперь мне кажется, что Ян Владимирович Ретлих и не был никаким философом, он мог бы быть водопроводчиком, слесарем или продавцом хлебобулочных изделий, кем угодно. Но одно надо заметить, что светился из его глаз непоколебимый огонь, отчего в кухне было жарко. Блестел не только череп, но и глаза.
— Когда я в 1945 году освобождал Андрея Андреевича Власова в Пельзене от НКВДшников, то просидел в засаде четыре дня, но его так и не повезли по улице, а отправили самолетом в Москву, — сказал нам дядя Ян и пригласил к столу.
Надо сказать, что Сережа, до этого громко разговаривающий со всеми сразу, вдруг замолчал. Он лишь успел представить меня, как экономиста, который будет отвечать за бизнес-деятельность. Себя же Сергей видел во главе редакторской политики. После слов Яна Владимировича Сергей затих, а я обиделся, потому что мне тоже хотелось быть журналистом, а меня представили, как бухгалтера.
Вообще мой дед брал Прагу и ездил по дороге жизни на полуторке. Когда части Русской Освободительной Армии во главе с Андреем Андреевичем Власовым бились в Чехословакии, мой дед вполне мог стрелять в них из пулемета, или пистолета, или винтовки.
Дядя Ян надолго занял наше внимание. Он рассказывал, как всю жизнь боролся с большевизмом, как его маленьким вывезли из Совдепии в Германию, а он создал Комитет по Борьбе с Большевизмом. КПББ сокращенно.
Иногда в разговор включался Иннокентий Петрович. Его тоже выгнали из СССР. Он строил дома, работал главным архитектором города Нью-Йорка и имел пенсию от госдепартамента в семь тысяч долларов в месяц. Когда Иннокентий Петрович назвал цифру, мы с  Сергеем на него уважительно посмотрели. Я даже приблизил к нему корзинку с плюшками, а Сергей налил ему чаю в фарфоровую китайскую кружку.
– Вот, — говорил архитектор, — получил заказ из Португалии на возведение небоскреба, а не смог выучить португальский язык. Я вообще знаю пятнадцать языков. Испанский выучил в 62 года, а тут в 72 не смог выучить португальский. Пора вам мальчики вместо нас журнал выпускать.
Но дядя Ян оценил нас своим орлиным взором, привстал с табуретки и процедил сквозь зубы:
— А может они ФСБшников на хвосте привели, — и задернул на кухне тюль, отчего возник таинственный заговорщицкий полумрак.
Но Иннокентий Петрович все вернул обратно и сказал, что мальчики хорошие и хулиганить не станут.
Хорошо помню, что я выпил десять кружек чаю, а  Сергей ничего не пил и ничего не ел. На десятой кружке чая мне захотелось отлучиться, но я не мог представить, как Сергей поведет себя со стариками без меня. Мне не хотелось, чтобы он их как-нибудь обидел или задел или вообще сказал гадость.
Все-таки их можно было уважать. На протяжении всей жизни они боролись и боролись, страдали и верили, что делают очень важное дело, а вот теперь занавес рухнул, все изменилось, а они уже и не знают как себя вести, потому с одной стороны все к чему они стремились осуществилось, а с другой стороны осуществилось как-то не так. Как-то типично по-русски. И демократы какие-то ручные и диктаторы какие-то очаровательные.
Потом Ретлих принес кипу журналов. Казачий корпус генерала Шкуро входит в Крым, полковник Русской Освободительной Армии Пронин возле немецкого танка Тигр, Адольф Гитлер награждает железным крестом генерала Власова.
Нам дали по десятку журналов и мы с Сережой распрощались со стариками и зачем-то вызвали лифт, хотя вполне могли пройтись ножками. На улице у ларька Сергей купил ноль пять и позвал меня в парк на скамеечку, где предложил освежиться, но я не составил ему компании. Уже через полчаса он кричал в небо и грозил кому-то кулаком: «Вандалы, выдры, кровопийцы. Им помирать пора, а они все революции играют. Пусть маршируют на кладбище».
Позже я еще звонил Сергею и спрашивал, как наш проект с Ретлихом. У меня как обычно не было денег, и я очень надеялся, что белогвардейцы возьмут нас к себе на работу. Но Сергей так и не позвонил к ним. Узнал я об этом случайно, когда пересекся с Иннокентием Петровичем на одном биенале, которое он спонсировал, как представитель крупного Американского гуманитарного фонда.

Штырь

1.
Меня вызвал почему-то не генеральный директор Владимир Владимирович, а то ли наш куратор, то ли главный акционер Геннадий Алексеевич Казанцев. В годы коммунизма он работал в ЦК ну или почти в ЦК и руководил главком по каким-то строительным вопросам и у него остались обширные связи по всей стране. Во времена перестройки Геннадий Алексеевич единолично приватизировал десятиэтажное здание на Садовой-Кудринской. Теперь сдавал его банку и нашей инвестиционной компании, а сам ютился в двух шестнадцатиметровых комнатах, в которых сохранилось министерское убранство: дубовые письменные столы, зеленое сукно, стеклянные графины с водой и гранеными стаканами, крепкие тоже дубовые стулья, стоявшие здесь со времен хозяина.
У Геннадия Алексеевича была язва. Он постоянно жевал сушки, носил с собой капустный сок и всегда имел при себе термос, из которого то и дело, даже во время важного разговора, наливал в маленькую пластиковую кружку ароматный напиток. Когда никого не было в кабинете, он закуривал кубинскую сигару, которую привозили ему друзья из министерства иностранных дел и аккуратно стряхивал пепел в  стеклянную пепельницу, так чтобы не дай бог его частички не осели на добротном костюме, сшитом кремлевским портным на заказ еще в семидесятые годы.
Я аккуратно постучал в дверь с позолоченной табличкой и, не дождавшись ответа, открыл ее. Казанцев стоял у окна и смотрел на движение машин по Садовому кольцу, и так как пауза затянулась, я немного поерзал ногами, и Геннадий Алексеевич обернулся, сел за свой обширный стол, и кивком головы пригласил меня расположиться в стуле напротив, и какое-то время мы сидели и смотрели друг на друга. Я ждал, что скажет Казанцев, а он жевал по обыкновению сушку.
В конце концов, он дожевал:
— Вот звонил мне Владимир Владимирович и просил уcтроить что-нибудь в Саратове. Чтобы ваша инвестиционная компания могла там работать спокойно филиал организовать, и никто бы ее не трогал. Даже и не знаю, что сделать.
И он позвонил уже при мне Владимиру Владимировичу и стал о чем-то увлеченно говорить. Когда дело дошло до цифр, то его восковое лицо неожиданно просветлело и приобрело какой-то одухотворенный оттенок, казалось, что по нему скользят удивительные волны, а внутри черепной коробки напряженно бьется утонченная мысль. Неожиданно Казанцев хлопнул по столу рукой и громко произнес: «Двадцать процентов», — так что даже покачнулась малахитовая ручка Паркер, стоявшая в его приборе на столе.
Геннадий Алексеевич положил телефонную трубку, обернулся в мою сторону и произнес:
— Есть у меня в Саратове закадычный дружок Степан Петрович Свиридов. Мы с ним в ЦК двадцать лет просидели. И ездили друг к другу. Он в Москву, а я на Волгу, семьями дружили. Наши сыновья учились вместе в МГИМО в одной группе, тоже дружили. Я вот ему позвоню, и Степаша все уладит. Мы его вообще-то в ЦК Штырем звали. В нем росту два метра и сам он кряжистый такой. Его бы воля, ходил бы на медведя с ножом, но приходилось с ружьем ходить. Я его в восьмидесятые выручил как-то, а то сел бы он за растрату, так что он мне должен.

2.
Звонил или не звонил Казанцев Штырю, я уже не видел, так как почти сразу же вышел из его кабинета и пошел покупать самолетные билеты мне и Андрюше, чтобы мы могли в понедельник лететь в Саратов. Ехали мы пустые, денег только на представительские расходы, так что ничего сложного нам не предстояло, прибыть, рассказать, заручиться поддержкой Штыря и вернуться радостными в Москву, отчитаться Владимиру Владимировичу и Казанцеву.
В самолете Андрюша читал Коммерсант, а я наблюдал за стюардессой одной, потому что все они ходили в форменной одежде Аэрофлота, а Люся (так было написано на бэйджике) расхаживала в зеленом костюмчике, который едва скрывал её нежнейшие формы. Наверное, Люся пришла совсем недавно, и начальство не успело ее снабдить летной формой. Вот она и щеголяла в зеленом. Я вообще плохо знакомлюсь с женщинами, Андрюша даже из-за этого смеется, потому что в наших путешествиях легко сводит знакомства и, как моряк, в каждом городе имеет по пассии. Он даже мне предлагал: «Давай я тебя растормошу, Слав», — но я только отнекивался и отхикивался. Люсю я в этом полете просто замучил. То вызывал принести воды, то просил свежую прессу, то требовал теплый плед, хотя в салоне было жарко. Люся плюнула и перестала приходить на мои звонки, а появилась какая-то селедка, но я у нее ничего не попросил. Лишь сказал, чтобы больше не приходила и где Люся.
Под крылом самолета раскинулась Русская равнина. Куда ни кинь взгляд, внизу лежала зеленая плоскость, разрываемая редкими речками на отдельные территории и казалось, что видишь как внизу копошаться людишки, едут машины, мурлыкают кошки и движутся поезда. Но на самом деле ты ничего не видел, а только представлял в своем воображении мир, который никогда не знал или просто не успел узнать из-за своей молодости. Вот, наверное, Казанцев, он все знал, и Штырь все знал, а мы с Андрюшей ничего не знали.
У трапа нас никто не встретил, это был плохой знак, потому что если Штырь такой большой человек в своем Саратове, то мог бы для посланников старого друга подогнать к трапу респектабельное авто и мы бы не шли сквозь толпу встречающих, а сразу бы с летного поля поехали в гостиницу. Но автомобиль все-таки был. Он стоял уже при выходе с табличкой С.П. Свиридов. Черная обкомовская Волга, с седым вымуштрованным  водителем, который все порывался забрать у нас сумки, которых не было и в помине. А потом он нас посадил в кожаный салон, и так даванул на газ, что Андрюша ойкнул и посмотрел внимательно на водителя, а тот помолчал и, подумав, сказал:
«Мотор от Мерседеса, персональный заказ», — и еще больше даванул на газ.
Мы ехали сначала по трассе. Вскоре по старому городу: дома все были одно-двухэтажные, даже много было деревянных, вросших в землю домов, с черными шиферными крышами, с когда-то резными окнами, а теперь облупившимися, потерявшими от времени свой товарный вид. Какие-то древние старухи сидели на скамейках и глотали угарный газ. Когда Волга проезжала мимо них, то они даже не шевелились, только искоса поглядывали вслед из-под своих цветастых платков. И нигде не было детей. Только старухи и девушки. Ох, скажу я вам, какие это были девушки. Еще в Москве, когда я собирался и готовился к полету, Андрюша подмигнул и сказал мне, что мы едем в столицу русской красоты, что в Саратове самые красивые девушки и по прибытии на место я убедился, что Андрюша был прав. Такого количества самых прекрасных девушек я не видел нигде. А были мы с Андрюшей по прихоти своей работы во многих городах: и в Самаре, и в Новосибирске, и в Ухте, и в Новом Уренгое, и во Владивостоке, но нигде мы таких прекрасных девушек не встречали. Грустные и романтичные они смотрели на нашу Волгу и говорили: «Это здоровые, молодые, не спившиеся парни поехали», — и у кого были платочки, то махали нам платочками, а у кого их не было, хлопали ресницами.
А мы же были молоды, и нам казалось, что мы еще успеем заняться прекрасными девушками и ехали на встречу со Штырем, чтобы не рассердить Геннадия Алексеевича Казанцева и Владимира Владимировича.

3.
Нас подвезли к высотному зданию в стиле ампир, которое Степан Петрович Свиридов тоже как-нибудь приватизировал и жил теперь кум королю в центре Саратова, радовался жизни, смотрел телевизор и интересовался судьбой своих отпрысков, но и у здания нас не ждала хлебосольная делегация. Встретил нас охранник в черной форме ВОХРа, накаченный и стриженный ежиком, и проводил запутанными катакомбами на второй этаж, долго всовывал в темном коридоре ключ в замок двери, а потом распахнул ее, впустил нас и захлопнул дверь за нами так сильно, что откуда-то сверху, со шкафа,  под ноги слетела газета «Саратовский вестник».
Господи, что это была за комната. Старая, побитая, закопченная, с одной кроватью. Когда Андрей провел пальцем по комоду, то на подушечке остался черный след.
— Слушай, давай съедем, — сразу же предложил Андрей, распахивая настежь окно, чтобы хоть как-то освежить атмосферу.
— Да как-то неудобно, все-таки друг партии.
— Смотри, в аэропорту машину к трапу не дали, делегацией не встретили, а теперь в какую-то конуру засунули, как тут вообще можно базу строить.
— Да, Штырь не очень-то радушен.
— Какой Штырь?
И тут я поддался мгновенному чувству и рассказал Андрюше все, что я знал про Степана Петровича Свиридова: и про партийную кличку, и про долг перед Казанцевым, и про растрату.  Делал я это довольно запутанно, так что прошло почти два часа наших разговоров, и они бы длились дальше, когда раскрыл дверь тот же охранник и повел нас запутанными катакомбами на пятый этаж.
Нам открылся огромный зал, обитый каким-то деревом. Я в деревьях не разбираюсь, но потому трагическому и тонкому оттенку, который имели доски, можно было судить о ценности породы. Высоту потолка помещение имело три с половиной метра, во всю правую стену шло окно, зачем-то задрапированное бордовыми шторами, отчего в двенадцать часов дня стоял полумрак. У противоположной стены, на возвышении, к которому вело три ступеньки, за длиннющем столом, ценность которого невозможно было определить из-за далекого расстояния, сидел вжавшись в стол Степан Петрович Свиридов. Человек с красной кожей и неопределенной наружности, так как было далеко, и рассмотреть подробности его внешности было невозможно. Стульев, кроме как под Степаном Петровичем, больше нигде не было, и нам присесть никто не предложил. Мы так и стояли на расстоянии двадцати метров от Свиридова и ждали, что он скажет, но Свиридов молчал, и тогда мы хором сказали: «Здравствуйте».
Степан Петрович начал медленно, с трудом подбирая слова, но постепенно накал усиливался. Если в начале нас просто приветствовали тихим голосом, то где-то в середине речи звук возрос, и Свиридов даже привстал, так что я его разглядел – двухметрового, дородного, с двумя залысинами у висков и чуть-чуть заикающегося. Хотя, наверное, он раззаикался от волнения, потому что если первую часть речи я не помню, то начиная с середины запомнил на всю жизнь. Свиридов грозил Казанцеву. Он называл его партийным сморчком, поганцем и пиявкой. Да пиявкой. Именно так в ЦК звали Геннадия Алексеевича.  Потом Свиридов сказал, что за Штыря Казанцев ответит и никакой базы нам здесь не видать, и Андрюша шепнул мне на ухо: «Он нас слушал. Понимаешь, мы в этой убогой комнатенке болтали, а он нас слушал». Потом Штырь сказал, чтобы мы никуда не смели уезжать и перешел на рев, но мы развернулись и пошли самостоятельно в катакомбы, а нам вслед доносилось: «Моя такса двадцать процентов».

4. В тот же день мы съехали из мрачной комнатки в уютную и светлую гостиницу. Андрюша привел двух очаровательных девушек, с которыми мы пили пиво. С Таней Андрей уединился до самого утра, а я всю ночь проболтал с Люсей о Довлатове (у нее было имя как у стюардессы). Оказалось, что она филологиня с Саратовского университета.
По приезде в Москву нас поочередно выслушали Владимир Владимирович и Геннадий Алексеевич. Казанцев очень внимательно. Ему мы пересказывали разговор три раза. В конце Казанцев уточнил таксу Штыря и как-то посветлел, хотя и пожурил нас немного.

Осьминог

Я с Тарасом соревновался, кто за буйки заплывет. Тарас у них остался, а я полетел до скалы. Гребу, гребу, уже выбиваться из сил стал, но все-таки до камня докарабкался. А он такой красивый, выдающийся камень, устремился ввысь  и целит прямо в небо, чаек привлекает, дает им, путешественницам, приют. Уселся я на скалу, посидел, посмотрел вдаль, как лодки у причала снуют, как кричат в порту грузчики, как валят в баржи золотое зерно и уже хотел возвращаться обратно, как увидел двухметрового осьминога, примостившегося в воде. Он был, как на чемпионате мира по футболу, Пауль, но только размером в два метра и жил не в аквариуме, а в море у скалы. Смотрел он на меня кровожадно и ждал, когда я рвану обратно, наверное, чтобы меня съесть. Три часа я сидел и смотрел на Пауля, а осьминог глядел на меня. Я пошевелюсь, и он сдвинется с места. Я нырну в воду, а он ко мне спешит.
А тут прилив начался. Огромные волны понесли воду прямо к суше, и стала вода заливать прибрежное пространство, да так сильно, что моя скала медленно, но верно погружалась в пучину. Сначала мне затопило ступни, потом колени, а в конце концов стоял я по поясь в воде и ждал смерть от ужасного Пауля, и когда уже осьминог двинулся в мою сторону и обвил мои конечности, приплыл Тарас на моторке, потому что ему стало странно, отчего я четвертый час сижу на скале и  никуда не двигаюсь. Обнял я Тараса, расцеловал в обе щеки, а злобного Пауля мы отогнали деревянными веслами с пластмассовыми лопастями.


Инструкции

Люди делятся на две категории. Кто пишет инструкции (2%) и те, кто их читает, чтобы что-нибудь понять. Я отношусь к третьей категории: пишу инструкции, читаю инструкции, но все равно ничего не могу понять.

Юань

Олин папа китаец, и дедушка китаец, а мама и бабушка – русские. Только дедушка не тот китаец, который приехал в Россию во время перестройки торговать на Черкизовском рынке. Он попал на Дальний Восток после войны. Почему-то воевал в Квантунской японской армии, и поэтому в качестве контрибуции строил в болотах Приамурья железные дороги. Когда в начале пятидесятых его отпустили в Китай, женился на русской и остался в Чегдомыне.
Оля тонюсенькая, высокая, с белой, как байкальский снежок кожей, с сорок вторым размером ноги, но восточным разрезом глаз. Когда она несет поднос с кофе, за спиной шепчут: «Юань».
Однажды технари заспорили про китайский ксерокс и при Оле сказали, что он полное говно, мол, китайцы не умеют делать.
Тут Юань подскочила, замахала руками: «Китайцы сейчас хорошее делают, китайцы сейчас очень хорошее делают», - и, развернувшись, убежала на ресепшен, а технари посмотрели друг на друга и как-то им стало что ли стыдно или просто пожали плечами.

Дельфийский оракул

1.
— А что многоуважаемый, хороша у вас рыбалка? — спросил кряжистый мужичок в костюме военной раскраски и присел около Гоши на лавочку. Мужичок снял с головы бейсболку и любовно окинул взглядом широкий, двухсотметровый в длину пруд, потом раскрыл пачку Парламента и дал одну сигарету Гоше. Гоше стало очень приятно, потому что у них в ЖЭКе все слесаря и электрики курили Яву, иногда Яву золотую, а тут целый Парламент. Минимальное содержание смолы и максимальный набор никотина.
— Да вот… тут у нас… все... да, — забормотал старший слесарь Гоша и вспомнил, что у него еще три вызова, что он обещал починить жене насос на даче и подарить дочке ко дню рождения в складчину с родственниками новую Нокиу
Приезжий внимательно прислушался к бормотанию Гоши, наклонил голову и даже повернул ее немного вбок, то ли чтобы лучше слышать, то ли из уважения к Гоше.
— Меня зовут Андрей Палыч, представился военный и протянул огромную с хороший гаечный ключ ладонь и так даванул Гошину кисть, что у него разболелась голова.
То ли от Парламента, то ли от головной боли Гоше захотелось сделать Андрею Палычу приятное, и он рассказал, как Вася поймал здесь семикилограммового толстолобика, а электрик Витек карпа на пятнадцать кило, а дежурный Скворцов золотого карася на три килограмма.
Гоша все говорил и говорил, а глаза мужичка загорались и загорались. Андрей Палыч стал потирать руки и возбужденно подпрыгивать на скамейке, у него даже окурок изо рта выпал и лежал возле ножки скамейки и дымился вверх никем не притушенный.
На следующий день в четыре утра весь поселок проснулся от рева пяти мощных, вгрызающихся в землю Джипов, в которых сидела команда в двадцать человек с руководителем Андреем Палычем.
В модных дорогущих рыбацких костюмах, в сапогах по пузо, они разбили бивак, надули резиновые лодки, установили на них моторы, вытащили и пристроили коптильню, предварительно завалив для нее осину.
Потом началось таинство с удочками. Все они были электронные или на крайних случай с встроенным колокольчиком. Во время поклевки электронным удочки должны были пищать, в встроенные – звенеть, но поклевок не было, точнее совсем не было. Андрей Палыч и его друзья меняли наживку и длину заброса, ездили на лодках, подкармливали рыбу, но та нисколечки не клевала.
— Где этот Дельфийский оракул, – вопил на все побережье Андрей Палыч, а его друзья в конце концов плюнули и пошли в сельпо за водкой, но водки в этот день не было.
2.
Через неделю мы сидели с Гошей в каптерке и смотрели чемпионат мира по футболу. Уже вскипел чайник, и можно было его заваривать. Кобелек Паня крутился возле ног и ждал, что мы ему отрежем колбасы, но Гоша почему-то задумчиво Пане колбасы не отрезал, смотрел в окно.
— Нет, Гоша скажи, ты же знал, что в нашем болоте уже лет десять ничего не ловится?
— Понимаешь, Слав, что-то меня переклинило. Вспомнил я покойника деда Васю, Витька не вернувшегося из армии, зачем-то Скворцова приплел. Они же хвалились-то всегда, а я сам не рыбак, а тут переклинило. Время перепутал. Думал мы в социализме, а мы в капитализме, да и удочки у них электронные.

Подарок

— Слушай, Олег, ну вот мы уже на горнолыжном курорте вторую неделю, завтра уезжать совсем, а нашей группе бабской подарков не сделали, а там и француженка, и аравийка, и японка, и американка.
— Да как-то неудобно совсем, Лен.
— Да что неудобно, давай им цветов купим, по букету. Они тут совсем дешевые, не то что в Москве.
Лена внимательно осмотрела цветы и заказала скромные тюльпаны, чтобы никого не обидеть.
Обед всегда происходил в ресторане горнолыжной базы. Все сидели за общим столом, сменив амуницию на цивильную одежду. Когда подали десерт, Олег встал и вытащил из огромной сумки цветы и раздал женщинам. Что тут началось.
Американка сказала, что подаст на Олега в суд.
Японка потянулась за столовым ножом, чтобы сделать себе сеппуку, но наши ее оттащили.
Аравийка дала Олегу пощечину и сказала, что только муж имеет право дарить ей цветы.
Француженка так униженно нас благодарила, что захотелось у нее цветы забрать и выбросить в окно. Только наши бабы все нормально восприняли. Сидели и улыбались.
Оказалось, что у них, заграницей, цветы дарят, только, когда делают предложение. Вот они и распереживались.
Олег и Лена долго смеялись.