Полный текст сборника Си-бемоль минор

Л е г к о е  б р е м я

Чем начну этот год? Полдень ухнул над ухом.
В трех верстах – будто в ближнем дворе, 
зарядили – 
"Огонь!" –
и откат.
Дивный город, гордец-бомбардир, 
Он и в этот задраенный угол
Дрожью стекол двойных доберется. Так как,

Чем начну в духоте обступившего лета, в начале,
В середине его, опоздав, но поддаться успев
Суеверью, почти суесловью:  как встретишь (а я и встречаю),
Так и выживешь год... Вот к чему этот спех,

Этот смех через силу, сквозь зубы, зазубрина полдня,
Двухнулевый его, двуоконный двуострый оскал!
Так и с тем доживу... неужели не помню... Не помню.
Значит, полдень забвения начат. Ах, скольких начал

Оборвали мои торопливые скользкие спицы
Самопрядные нити! Как впавший в безумье паук,
Я плету бесполезные сети, прижавшись к земле, к половице.
От полудня до полночи шорох и в проблесках стук.

Чем начну! Продолжением в бедной тетради,
В середине оборванным бредом, полуденным сном,
Над чужими стихами взгрустнув о чужом "Ленинграде",
Мертвой мухой повисшее слово смахнув... Под окном

У меня... Это мерзость, но правда момента и места,
Может быть, что и вся... Э, лиха беда! Как суждено,
Так и начато – чем? – оскорбительным жестом
Оскорбленной любви? – и ко мне под окно

(Сводит скулы зеленая злоба, и душит, и тянет
Солнцебрюхий июль заглянуть в двуоконный провал).
Да, ко мне под окно брошен, сброшен, расплющен о камень
Труп собаки. О, как в нелюбимом романе,
Да в любом, я люблю не завязку, не крах, а спокойный финал!

Нет мне дома отныне. Души во мне – соли щепотка.
Отомщенная, в чаще полуночной снится любовь.
Дальний выстрел – как на ухо, шепотом, грубая шутка.
Дивный город – ошибка чужих осторожных стихов,

У которых... учусь осторожности... так ироничны
И просторны начала и так безнадежны концы,
Что всей Божьей любви не достанет реке пограничной
Углубить или выпрямить русло. Писцы и певцы

Равно лгут. Дрогнет голос, строка оборвется.
Начат Моцартом день, кончен Вагнером загнанный вечер.
Все сбывается вовремя. "Бременем легким" зовется
Эта страшная правда эзоповой гибельной речи.

(...только правда, как бы ни была она тяжела, легка –
"легкое бремя".
Александр Блок)

> > >

Бывает, потянется робко и жалко
Рука к телефона напруженной грудке,
И нежно прижмешь невесомую трубку
Не к уху, но к шее, где прыгает жилка,

И пальцем из горсточки цифр выбирая
Еще не забытый, хотя и не легкий,
Без цвета и запаха маленький номер,
Помедлишь и снимешь последнюю скрепку

Молчания.
Вот уже можно и слушать...
А вот – говорить... И стараешься, тая
В старанье, не слышать за щебетом дружбы
Шумов отчужденья, своим щебетаньем –

Всегда как по нотам, "а что там, а кто там?" –
Посильную лепту – "да, времени нету!" –
Внося в исполненье церемониала.

Звонила? – Жалела.
Любила? – Прощала.

О к н а  н а с т е ж ь  в  ж а р у

Мне бы маленькой, с детский ноготок
Радости что ли...
Не прошу, а гадаю, ощипывая цветок:
Буря, покой, воля, неволя.
Труды дней моих все полегли, как под грозой хлеба –
Жатвы не будет.
Убегать от судьбы – это тоже незавидная судьба.
Впрочем, тихо как перед бурей.

Окна настежь в жару, слышно, как кашляет сосед,
Незнакомец бедный.
Жаль, что я расплатилась со всеми и претензий нет
Ко мне у всей вселенной.
Труды дней моих, потом пропитанная земля,
Хлеб полеглый...
Точно сказку о батраке и хозяине рассказывали зря
Или слишком долго.

Точно все, чем дышала, что тихой гордостью распирало грудь,
Выхаркано с мокротой.
Всю весну и пол-лета я лгу им, что собираюсь в путь –
"Пуще неволи охота".

Не-хочу. Никуда не уеду, как десять и больше лет
Назад. Как жалобно,
Удивительно жалобно кашляет этот сосед –   
Кажется, с верхней палубы...

Никуда не уеду, не зашлепает колесами по воде
Пароходик крикливый мой.
Молодые вороны дерутся под окнами весь Божий день –
Моей оперы примы.

И не выйду на свет театральных люстр, облокотясь об ободок
Ложи.
Не бывает радости по мерке. Последний лепесток
Улетел тоже.

Б ы л   п у т ь

Был путь. То мой был путь!
Его узнала я,
Как только первым стуком в грудь
Толкнула
И щебня горсть в лицо швырнула
Уж восемь лет – моя, моя
Широкошпалая литая колея.

Из дома на чужбину. В даль чужую –
Как в близь
(К твердыне
Колен, ладоней материнских
Стремится так младенец-ходунок)
Мне путь, сужаясь, лег.

Тянул, раскачивая, нежным шилом
Пронзал на стрелках, поспешал
К утру сапог чугунных справить пару,
Пару –
Так наддал в Малой Вишере, что справа,
Куда переместилось сердце тягой сладкой, – шва
Не различил во тьме
Взор осторожный. Шире


Прямей и выше взял от Бологова,
С рассветом выпал Рыбинск, завела,
Смеясь Москве, дратву петлей невидимая Волга,
И в полдень разжилась я Ярославлем,
Коснувшись каблуком едва –
На камень с камня, прочь! – его асфальта,

И стихло так, что стало внятно,
Как призраки родных забытых душ,
Соседи по плацкарту,
Склонившись над кроссвордом, шелестели
Приветами и, чистые, летели
По кругу – к югу – клином их постели
Чуть ниже облаков, my love,
В тени своих дубрав.
.........

Что ж, Нижний, новорожденный, почти
Незнаемый, едва ль не безымянный,
Ты Нове-град, и голубя пустить
Почтового – все, что могу пока –
Мой путь далек! – но охнула Ока,
Обняв – Вернись! – Вернусь. Моя рука
Останется в твоей. Бег семимильный для, день
Под гору слетел.

Жаль, Арзамас,
Не взять тебя в запас!
От Волги к Волге, в ночь,
Быть узелком в короткой низке
Уснувших тел,
И спать,
И быть,
И близко
Быть от себя, как те – рукой подать –
Но не коснуться – мальчик, спящий
На полке через ров,
И девочка на дне его. И свищет
В ушах: сей путь конца не сыщет!
О, кабы так! – У них вот-вот... Любовь.

Но кончено. Расстанемся навеки.
Теперь уж точно так. Железно. Я свободна.
Мой гиблый путь по кругу, ты разомкнут.
Подковой счастья Волга, мать родная,
Легла и манит. Тетя на перроне.
Лицо любви, тревоги и заботы.
И в мелкую, как соль, истерта стружку,
Влекусь туда, куда впадают реки.

* * *

Дня рожденья праздник страшный.
Родила я, родилась.
Все успела, вся сбылась,
Мой двухтрубный, мой бумажный
Пароходик складно слажен,
День ко дню и к часу час.

Слева по борту месяц растущий,
Справа по борту закат.
День мой двудольный,
Плод равносущий,
Жизни близнец моей, брат!

Повернула вспять вода,
Как Свияга зла, горда,
И впадает – убегает,
Старится – а молода.

Слева по борту – берег зубчатый,
Справа по борту вся даль.
Год мой ущербный,
Ход мой попятный,
Свет моих утр, печаль!

Ай, жадна Казань – казан,
Не Камское Устье!
Там случись моим глазам
Всласть ломтями нарезать
Берега без устали.

За краюхой – каравай,
Мало – гору подавай!
Ай, какой голодный
Век мой худородный!

Слева по борту – плоти плотность,
Справа по борту небес водопой.
Сон мой прерывистый,
Четность, нечеткость
Завтра – мой праздник простой.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Н о я б р ь

Без свету, без снегу,
Без красок, без листьев –
Обобранный дочиста,
Черный и чистый,
И ломкий утрами,
Как калька меж днями,
Он трижды оттиснут
И вычитан быстро,

Как только возможно,
С небрежностью жалкой,
Девчонкой конторской,
Профессионалкой
Листаний и сверок –
На подпись, на правку, –
Но втайне, я знаю –
Хранитель и автор

Остатка, актива,
Подкожного, в саже
И дрожи неясности –
Четкого текста,
Он сотажды сложен, и скатан,
И даже –
Проглочен, запит –
Не найдет себе места.

Я  з н а л а

Как же долго я верила в силу волшебную слов!
Горделивей поступков звенела мне поступь стихов.
И на строчку в строфе, как на тайную скрепку в стене,
Изводила я больше часов, чем отпущено мне.

Мне казалось, растет моя крепость, моя цитадель.
И легки кирпичи, и близка долгожданная цель.
Вавилонскую башню, казалось, под кровлю вот-вот
Подведу и укроюсь от зим, все длинней что ни год.

Но чем выше, чем краше, чем кладка надежней, чем год
Мимолетней, тем горше вдыхать этот воздух высот.
Даже птица, сюда залетев, мутной пленкой глаза
Укрывает и шепчет в смятении: дальше нельзя.

И я знаю, я знала, берясь мою тысячу дней
За слова как дела, за стихи как за руки людей,
Что мой труд обречен и бесцелен, как нить ни прями,
И что свод не сведут даже краткие смертные дни.

И что тысяче братьев в развалинах рухнувших стен,
Как безумные львы цирковых опустевших арен,
Потерявшись в низинах и царственный лик уронив,
Реквиемами рыкают тысячесмертные дни.

Почему не спущусь – хоть на крыльях, на чем Бог подал?
Но еще не стучал мой последний, финальный удар.
Да и кто из месивших эту глину оврагов, из вас,
Кто лепил, обжигал и укладывал, ведал свой час?

Ничему не учась по скрижалям свершенных судеб,
Я и цель потеряв, в поднебесье, как каторжник – в ров,
Ступенями стиха, не смекая, где камень, где хлеб,
С пеленой на глазах – верю в силу могучую слов.

> > >

С детства душа изнывала и бедный рассудок
Сослепу бился в проемах распахнутых настежь дверей:
Как, почему и зачем из ничтожества месяцев, суток,
Из миновенья часов, мимохода минуток –
По круговым циферблатам сбивается время людей?

Что в этой, час восхитительной, вмиг ужасающей, сложности мира,
В этой – доступной на миг, часу не давшей – его простоте,
Чтобы и стрелки сорвав, и в объятиях мига
Помнить о нем как о смертном? Всех тайных утех

Сердца и разума, всех возрастов – утешений,
Старости, слепнущей в страхе, мне ближе укромное время.

* * *

Ну, а если вот так: человек
Обречен пребывать на скамье подсудимых
И свидетель защиты опоздает на вечный сей суд?
И с пожизненных сроков присяжные года не скинут?
И все Божьи дары – тот же самый тюремный досуг?

Я люблю своих судей, они мне – опора и вера.
Присудивших к свободе, я б их довела до суда.
Эта грубая, тайная, редкая высшая мера –
И на Страшном... Меня не убьет никогда, никогда!

- - - - - -- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

П р е д н о в о г о д н е е

Краткий смеркается день.
Смутный кончается год.
Жизнь чередой декабрей,
Ниткой речных фонарей
Тяжко сквозь пальцы течет.

О безымянность твоих,
Город, пейзажей и дат!
Солью небесной гранит,
Изморозью – серебрит
Зимний зеленый закат.

Я ли стою на мосту?
Твой ли там очерк внизу?
День занялся и потух,
Выжал и выжег слезу.

Слезная просьба моя,
Поздняя ласка твоя –
Вольтова эта дуга –
Злые свела берега.

Так на Невой... Над рекой,
Северной ночью в огнях
Жизнь ускользнет от меня
Низкой жемчужного дня.

Словно из вышних миров,
Как с реактивных высот –
Вижу, под смерчем паров,
Рвущихся с облаков,
Судорогой схваченный лед.

В дымное небо зари,
В хладное горло реки
Всей чередой – фонари,
Всей чернотой – декабри
Солью и кровью втекли.

За беззащитность твою,
За площадей ледяных
Весь круговой неуют,
Этих колонн белизну –

Этих пустот снеговых
Всю безымянность – дерзну
И подыму (на двоих
Стол новогодний накрыт)
Кубок, в котором гранит,
Игрист и пенист, звенит!

Н о ч ь

По чистому полу хожу босиком.
Пружинит и стонет паркет под носком.
Он выщерблен временем, съеден жучком,
Он пятку щекочет и шепчет о том,
Что снова со мной мой потерянный дом.

И снова, как будто открыла секрет,
Я рада, что в "елочку" связан паркет,
Что метко подогнан и ловко сложен
И даже истлев, не нарушит закон,
Что этим узором – метен, не метен –
Мой дом в чистоте соблюден.

Мне трудно любить этих метров квадрат.
Соседские сверху надсадно скрипят
Циклеванные половицы.
Там ходят жильцы и жилицы.
Там утром и днем пылесос и сверло.
Там ночью стирают часы напролет
Машин ненасытные глотки
Какие-то вечные шмотки.

И даже когда тишина,
Я часто бездомней слона –
В овечий загон
Поставленный слон –
И хочется вон из окна.
Но все-таки тихо. Я быстро, тишком
По нежному полу бегу босиком.
Ни скрипа, ни стона, и легче, чем кошка
За мышью – за мыслью – крадусь от окошка,

По елочкам буковым,
По строчечкам буквенным
И если жучком –
Прости меня, дом,
За этот погром.

"П а н"

Йомфру Эдварда, низко повяжи
Передник, вымой руки и – бежим!
Туда, где страсть лишь греза... Эполет
Облей слезами расставанья. Счастья нет,
Не будет. Ты стара, верна, похожа
На тысячу Эдвард. Тебя не любят тоже,
Всего лишь: т о ж е, как не любишь ты, как я –
Стоишь, за занавеской притаясь,
И, закусив змеиный язычок,
Не слизываешь слез со смуглых щек.

Йомфру Эдварда, низко повяжи
Передник...

Т о н к и м  к а р а н д а ш о м

Назавтра – оттепель с метелью.
Внезапна оторопь потери.
Мороза слизана слеза.
Зимы затмились небеса.

Из благодати снежной манны
Свари мне жидкой кашки манной,
Мой Север, выкормыш туманов,
И паре сфинксов безымянных
Салфеткой завяжи глаза.

Назавтра Запад спорит с Югом,
Чья дочь беспамятная вьюга,
За пологом ее альковным –
Два контура чертой надбровной.
Какая строгая черта,
Какая вечная чета.

Сваргань мне, тающая гавань,
Из этих льдов лоскутный саван,
Именьем юности наследным
Плачу за этот взгляд последний –
Глаза в глаза. Меж ними – тайна,
Меж кем – заснеженных ступеней
Текущий мимо век случайный.

О львиный круп! О взгляд олений!
О завитки возле ушей!
О стынь коленопреклонений,
Загон коленопоселений
И парность сложенных локтей!

Да нам ли четность не хранить,
Да нам ли вечность не делить.

Б. А. - 3

Изгложет глотку черствая корысть,
Зуд зависти иссушит кожу – зноем,
Июльским змеем отползает мысль
О том, что я стихов своих не стою.

Вот соскользнул с доверчивых колен
Заветный том, премногих тяжелее.
Что было – чудо, стало лень и плен,
Лишь лента ритма льнет к руке, алея.

Чужих небес межоблачный просвет,
Вокабул трепетных изысканная точность –
Нет, не обманут, не наскучат, нет! –
Но так близки, что сердце знать не хочет

Секрета. Трепет? – Только перевод
С ее на мой, завистливый подстрочник,
Корыстный дар – в нем все наоборот:
Любовь есть лед, ложь – облачная точность.

Так понимать – и не достать до дна?
Так – ведрами таскать и не добиться
Последней суши?!.. Пленница окна,
И я хожу по скриплой половице

Судьбы. От шкафа к горизонту, там,
На общей территории незнанья
Мы встретимся, простив смертям и снам,
Шепнуть "люблю" иссохшею гортанью.

Но взяв последний медленный аккорд,
С лугов басовых, бархатных гвоздичку,
Я все ж, сложив в улыбку мертвый рот,
Ее стихов переложу страничку.

Кто превзойдет в уменье целовать
Влюбленные уста? Раз восхищенный,
Разучен брать, но властен отдавать.
Так все раздай в корысти упоенной!

В  н е в е с о м о с т и

В невесомости живу. Как на качелях,
В высшей точке смелого размаха.
Век покоя равен мигу страха.
Ночь тревоги держит вес недели.

Ах, качели, место для свиданий!
Кто же вас подвесил так высоко!
О, как сладко сердца замиранье
Над обрывом памяти глубокой!

Да не к худу ль сердце не на месте?
Не хватает сил зиме унылой
Пронести тяжелый полумесяц
По дуге широкой и счастливой.

И январь, неряшлив, неухватлив,
Тащит в погреб солнце на ухвате,
Как печной горшок с пустыми щами,
И капустный пар по небу катит.
...
В невесомости живу, весы запрятав.
Не гляжу в седеющие нети.
В невысокости небес, глаза исплакав,
Не ищу колец крепежной меди.

Ах, качели, крепкие веревкой!
До чего же ваш полет устойчив:
Дни и ночи, просто дни и ночи,
И на взлете, и в паденье ловко

То сложась, то распрямившись в струнку,
То катясь, то западая в лунку,
То забыв, то вспомнив – охнув, ахнув! –
Ух, качели – пузырем рубаха!

> > >

Январь кончается морозом.
Январь, январь – янтарь глубин,
Прибитый к берегу, медвяно-розов,
В прозрачном ломе ветхих льдин.

Грифонов маленьких бока
Посолены. Как два конька
Морских они узки, их даль тускла –
Январь! Им сладки удила!

Зима, мне сладки удила
Твои. Когда седеет мгла
Уже не вечной ночи, и цела,
В дыму потеряна, граненая Игла,

И прозревают купола,
Январь, о царь морозных зорь,
Кузнец нетающих оков,
Пестун легчающих шагов,
Поилец медленных глотков,
Твой сахар – соль.

Январь. Твой солнечный хрусталь
Я, грохнув об пол... Это – сталь.
Стальные грани закусив до пены алой,
Тобой кончаю я свой праздник небывалый.

Д у м ы

Думы стелятся простынями,
Скатертями, вышитыми по краю.
Думы катятся – волнами, днями
И ночами, которых чаю.


И вглядевшись, не отличаю
Лиц от лиц, все равны в сравненье.
И живых обносила чаем,
И усопшим не жаль варенья.

Ты, в мой сон залетевший точным
Шаром, сходу в лузу попавший,
Незнакомец, не ждущий ночи,
Очевидец, всегда вчерашний –

Как тебе эти злые вирши?
Не узнал? Это я с изнанки.
Ничего у тебя не вышло,
Под обрыв полетели санки.

Думы ластятся – снегом, светом,
Прибывают водой приливной.
И на Том, видать, как на этом,
Не сидеть за столом счастливым –

Мне. Ни складочки в думах тайных.
Ясно все, как в бреду любовном.
Умирать примусь, почитай мне
Из меня, что сейчас не помню.

> > >

Будущее: книга неразрезанная.
Будущее – жизнь, еще не взнузданная.
Будущее – ноша неувязанная,
Плащ не вымоченный, весть неузнанная...

И пойду я пешком да тишком,
И мелькнет поворот за плечом,
И второй, и последний – и вновь
Оглянусь на тебя я, любовь.

Капелька на ветке темно-красная.
Лесенка наверх из зала тысячного.
Прошлое распутано, досказано.
Будущее вытащено, вычищено.

И куда б ни взбиралась тропа,
И какой бы ни брезжил огонь,
Ни вкусить, ни свернуть – не судьба.
Не помедлит в ладони ладонь.

Ласковое – в спину – не оглядывайся!
Удалое: поминай как звали!
Бусинку последнюю сорвали.
Май последний отгорел, отмаялся.

А могла бы сады насадить.
Оглянувшись, взмахнуть рукавом,
Лебедей по рекам запустить,
За счастливым остаться столом.

Будущее, прошлым незавещанное,
Будущее, еще не отпущенное,
Стежка узкая, как нитка ссученная,
Счастье легкое, так что и плеч не мнет.

М а р т о в с к и е  п е с н и

1

Этот лишний снег,
Этот спешный свет,
Этот влажный Март,
Этот голый сад...

Черный гной земли,
Резвый дым вдали,
И кресты в огне,
И закат в окне –

Не бывать весне.

2

Сдаться? Давно сдалась.
Сжаться? Куда ж тесней –
Я меньше зерна сейчас
В легкой щепоти Твоей.

Господи, сохрани,
Спрячь до такого дня,
Когда эти мертвые дни
Взроет Твоя борона.

3

(Моцарт. Фа мажорный концерт для гобоя
и струнных)

Гобой пронзительный, свистун на голубятне,
Подкидыш в стае струнных, внук бродяги
Безродного – фагота, брат молочный
Инфант-кларнета, нежный рыцарь флейты,
Ее от тягот страстно упасая,
Все выше, уже тянет, повисая,
Сорвавшись на ворсистом альт-канате...

4
Луч острый мартовский – рапиры звон, бросок –
Горячей боли грудь не узнает,
И тело падает, и мертв, в иголках, лед
До горизонта – до апреля – лег
Всей тушей зим, которым правлю счет.

Март. Левую уже печет; сечет –
Мне правую еще; не жалко щек,
Эй, поверни ловчее вертел свой,
Весна, и я – у нас ведь общий счет! –
В один присест разделаюсь с зимой!

О, спешка дикая последних зимних дней –
Отнять, отдать и лопнуть от натуги –
Пол-ложки снега и на грошик вьюги...
"Недаром злится"? Не капризы злюки –
Зима-должница платит дань весне.

И Март-служака, истопник, исправник,
И бельевщик, и мусорщик, и тайный
Советник, встал, на части раздираем,
И катятся, гремя, поленья,
Да носится по спальне снег да пух –
Да из перин –
Да из-за уха – перья – Ух!

Да окна – настежь, в стужи жар последний...

5

 Там гусь Мартин, пришпорен Нильсом,
Зубрит, работая крылом:
"Нам легче высоко, чем низко
Лететь над озимей платком".

И... продолжай, нечетный в клине,
На перекличке в вышине:
"Лететь, как пули, нам сподкрыльней,
Раз так Лапландия видней!"

 - - - - - - - - - - -- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

М а й  в  р а з л у к е
1
(Умиранье розы)

Дикая роза, взмахнувшая 
Лепестками, словно
Хочет уверить меня, что летает,
Что вот-вот полетит,
Как облако с гор, как с уст – слово,
Как розовый лебедь, догоняющий стаю.

Тихая роза,
Повесившая головку тяжело и покорно,
Ребенок в жару, оттолкнувший стакан,
Растрепанная принцесса,
Только что лишившаяся короны,
Женщина над письмом, открывшим обман.

Гордая роза,
Румяная прима в триумфальном поклоне,
Теннисный мяч, падающий, чтобы лететь,
Солнце в облаке за горой,
В пене скачущий конь и –
Дикая просьба твоя о любви. Тихая смерть.

2

Под меркнущим закатом,
Пред вянущею розой,
Сквозь тысячезобое мерцанье
Квакуш, чей нескончаем,
Непостижим экстаз в речном Содоме,
Обременясь откупленным уютом
В виду змеи стоглазой,
Петлей хлестнувшей в гору,
Всей мордой легшей в море –
Как пот выздоровленья
Проступит мысль о доме.

Какая маленькая жизнь была!
Как точка в штрих-пунктирной   
Оси разреза
Она остра, гравировальная игла
Алмазной ночи тусклозвездной.

Лишь на один прикус чужое сладко.
На два глотка, два горьких поцелуя.
На утре встречи, вечере разлуки
Раскрыта жизнь, как книга без закладки,
И ветер ей перебирает пальцы,
То расправляя, то смыкая.

С балконы видны: море, речка, горы,
Батумское шоссе, дома поселка,
Кусочек полотна, где редкость – поезд
Весной, и маленькая церковь,
Похожая на здание вокзала
Какой-то станции, где не стоит наш скорый.

Мой бедный друг, я не пришлю открытку.
Меня здесь нет, как нет меня и в прошлом.
Лягушки так преступно-сладострастны,
Я зачиталась Кузминым напрасно,
Мой бедный змей, мой срам, мой грех прекрасный!
О Господи, хоть на живую нитку
Попробуй сшить края, покуда можно.

3

Какая маленькая жизнь!
И вся видна как на ладони.
Я невиновна. Побожись,
Что т ы виной моей виновен.

Что все грехи мои – лишь ты,
Меня не знавший, мной не живший
(А се – стихи, твои цветы,
Друг, никогда их не даривший).

Отсюда далеко видать.
Я хоронюсь в высоком месте.
Клянись, что в силах совладать
С двойной виной, дай слово чести!

Опасен, невозможен спуск...
Подъем? – Да разве Божьим чудом.
Нет мест, сужденных нам, и пуст
Наш горизонт, пролегший кругом.

> > >

Две ложки дешевого кофе творят чудеса.
Они выпрямляют сознание как семя льняное – волос.
Во вьющейся буйно памяти, распутанной на голоса,
Натянутый болью, один обрывается голос.

Все станет квадратным к полуночи, выпрямляя углы,
Ромбических звезд порционного света кубы выгружает небо.
А белые клумбы уже нестерпимо белы,
И белые клубни в земле так созвездны и немы,

Что мысли, стоящие тесно в широком каре
На чистом плацу в нетерпенье последнего смотра,
Ждут жеста – рывка и толчка – и в проемах дверей
Свет, вытянут в струнку, течет сквозь неплотные створки.

Сердечный елей расточен за безоблачный день.
В пустыне ночной, разграфленной на ровные клетки,
Как небо по карте немой, мне охота и лень
Паучьи свои разучить еще чистые сетки.

Сердечный елей расточен и горечи краткий ожог
Мне выжелтил кровь; будто пол, я сменила строенье
Свое, как жены и любви, на твое, как пучок
Холодной тревоги, мертвенно-квадратной в сеченье.

19  а в г у с т а

Костью в горле застряло сухое и длинное лето.
Не запить, не сглотнуть его рыжую жженую желчь.
С вожделеньем слежу, как сужаются жалюзи света,
Как тяжел уже мед, сквозь листву продолжающий течь.

Как полог уже луч поутру, как положен наклонно,
Точно локоть на стол в процедурной под жало иглы,
И тяжелые осы, биясь в переплете оконном,
Неумело и жалко прямые срезают углы.

Нынче Преображенье – напомнил мне сердца Вожатый,
Указав на старушку с клюкою и легче клюки.
За ее непосильную сумку держась виновато,
Я, спрямляя дорогу, держалась кратчайшей дуги.

"Сколько лет тебе?" – в дочки не взяв, говорит. Не ответь я –
Обошлось бы... Сказала. – "Моя умерла в двадцать пять".
О Спаситель, за что! – тех же лет, так же об руку с смертью
Я вела здесь другую старуху, безмолвна как тать.

Я взглянула с тоской – у локтя моего, под панамкой
Цвета яблонь белее, прозрачен, колеблем, возник –
Устремленный к земле? – но еще раз украдкой
Я взглянула – летящий, ликующий лик!

Продышалась. И, стукнув, задвигалось сердце.
Мы с тобой добредем. Мы взберемся. Достигнем двери.
Отпирай без меня. Вот поклажа твоя. Не усердствуй!
Ничего мне не... Нет, не дари! – "Нет, бери".

Я взяла. Это лето кончается точно, как в яблочко.
Полбуханки и булки нам хватит дожить до Успенья.
Сорок пять ее тяжких сиротских, моих двадцать протраченных.
Боже Светлый, приими лета наши, легкую пеню!

> > >

Последние минуты лета.
Мое созвездие в зените.
Ковшом Медведицы воздетым
Мне тихой славы зачерпните,

О недосказанные ночи,
О августовские начала,
К концам сбивающие речи,
А середина запропала.

Заволокло. Звезды не нужно.
Горчит сквозь запах яблок ветер.
Горят торфяники и эти
Минуты славы простодушной.

Нет, ночь прекрасна! Звезды в силе!
Лишь север в дымке, горечь в глотке...
О час стремленья, час короткий,
К какой из них? Гляжу на север.

Ты кончен, август прокопченный!
Тянись теперь тяжелым дымом
Сквозь запах яблок, отлученный,
Досказанный, но невредимый.
..........

Когда последняя минута
Мне стрелку компаса вздымает –
Звезда Полуночи как будто
Сквозь дымный сумрак проступает.

> > >

Ем целительные яблоки,
Пью целительные травы,
Так и сяк склоняю ласково
Слово август, слово слава.

Славословлю ветру, вечеру,
Запрокинутому месяцу,
Горбунком с горы полуночной
Прискакавшему доверчиво.

Ах, не с вами я, любезные
Свет-коньки мои оброчные,
Кипятки мои полезные,
Молодильные, молочные!

Не успеть ко мне на выручку,
Не допить отвар до донышка.
Восемь букв из детской азбуки
Потерялись и не сложатся.

И не скажется заветное
Слово, пахнущее яблоком,
А упав, к порогу катится
И, как лето, не воротится.

> > >

Блаженная лень. Веки опускаются и смыкаются.
Все слова произнесены и лежат рядками.
За меня осы сосут сладкую падалицу.
За меня ветер воздух пьет ненасытными глотками.

Затишье. Трава дрожит в ожидании ласки.
Тяжелая капустница, пресытившись жизнью, ищет, где крылья сложить.
Гул – дальний – близкий – настиг! – с осужденьем анютины глазки
Качают подбородками: им еще жить и жить.

Мой клочок земли, на котором все трижды воспето:
От ассамблейных бархатцев до подзаборной рябины!
Как зловеще-беспечно, как всегда, мне не жаль уходящего лета,
Будто жду родиться: вот-вот, вот тут, под елью у соседской бани...

Ветер... нежный, как с теплого моря, широкими глотками
Пьет и поит, поет и поит почти насильно.
На клочке земли, возделанном не моими руками,
На крыльце родительском затихаю, сложив крылья.

> > >

И в бессилии крайнем, шальные, пророчат строки.
Убивают как пули своих же – пригнись и беги!
Горький нежный горячий насильный – широкий –
Тайный ветер коснулся души как губами руки.

Так же, годы спустя, зачеркнув протокольные даты,
Три звезды засветив там, где нынешний вбит инициал,
Я вдохну эту горечь с отчаянным чувством расплаты,
С перехваченным горлом приму этот душный отвар.

Не лечите меня, годы-знахари, о, не толките
Волчьи зубы с змеиною кожей в серебряной ступе!
Лучше зеркальце это, с ладонь, мне на жизнь одолжите,
Чтобы в крайности страшной глядеться как в руку пустую.

Там ползут, пробираясь на ощупь сквозь годы немотные,
Замерзая и тычась носами – "На, ешь меня!"
Два щенка новорожденных, не дососавших уж мертвую...
Любишь? – Сутки уж мертвую суку, нашу матку безгрешную.

> > >

Мне все равно – с тобою, без тебя.
С тобой ли без тебя иль без тебя с тобою...
Мы промежуток в цепи бытия,
Разомкнутой немеющей рукою.

Где говорят – нам тягостно молчать
Судила жизнь, та, что страшнее смерти.
Где целовать – нам веки опускать
И прятать руки, быстрые, как плети.

О, кабы так! Плетей, еще плетей!
Стократной болью заплачу за право
Сказать, что все равно мне, где ты – справа
Иль слева, позади или нигде.

Сейчас – везде. Так тяжко, так темно,
Так – поздно, – что любовь, смешное слово,
Пристало к нам, как кличка Бобик к волчьей крови
Щенку, грызущему железное звено.

> > >

И выстрелив в упор из двух стволов,
И вывалив твои на мостовую,
Любовь, дымящиеся внутренности.
Переступив, не оглянувшись, засвистав
Мотивчик нудный, отвратясь, опомнясь –
Я все же признаю, что за тобой
Победа в нашей схватке безнадежной.

> > >

Я все еще живу в этом доме,
А как будто уехала.
Все гляжусь в эти кроны за стеклами,
Как будто зеленые,
Но на самом деле
Грубо раскрашенные в черно-белом альбоме
Воспоминаний, до которых мне дела нет.

Хлопотливая муха здесь больше хозяйка, чем тень моя.
Встану – долог путь по половице от двери до койки.
Сяду. "Динь-динь" – тоска, "динь-дон" – лень моя.
Стадо с пастбища по дворам расходится. Вечерняя дойка.

Это болезнь. Это хуже – привычка к болезни.
Темной розы зев раскрыт, полон свежей крови.
Эта роза здесь больше гостья, чем я... Железная
Тихая струйка в подойник: пей, милая, пей,
За мое здоровье.

М о л ч у

Богородица-Дева! Молчу.
Губы мои запечатаны.
Глаза заплаканы? А я так и хочу!

Чтобы вся, и сейчас,
Чтоб потом – ни слезинки, ни капельки –
Из меня излилась
Жизнь моя маленькая.

Моя слепенькая,
Моя неменькая,
Моя реденькая,
Складненькая,
Сладенькая...

Так бы за день-то –
И выплакать.
Все бы горе-то и вылакать,
Да того, из угла,
Взашей вытолкать.

Да как вымолвить
Имя? Больно ведь...

А не молвлено –
Как не сломлено.
Не ославлено.
Не отмолено.

А что скажется –
Ляжет камушком.
Если есть ответ,
То и дан уж он.

Богородица-Дево, смилуйся!
- То не сбудется.
  А то – минется.

> > >

С болью за пазухой, как со щенком,
Скулящим от страха и горя без матери,
Может быть, вызванной сквозняком
Неощутимым, а может быть – в кратере

Потухшем сопки опять занялось
И, кажется, серой уже пованивает...
С болью внимательной, как вопрос
Доктора "где болит", договариваюсь:

Не – спорить, но – и –
Не жалеть, не кормить, не слушать.
Не – няньчить. Но – ет,
И пусть. Ей пусто. Ей скучно.

Не – шевелиться, не – дышать,
Не страшиться, не нюхать воздух,
Рукой нащупать, в подмышку вжать,
Зарыть глубже и ждать возле,

Пока затихнет, издохнет... Ох – нет! –
По-гаснет, от-ступит.
Отпустит. С медленным вздохом
Опустит руку. Положит трубку.

— Але? Кто тут?
- Не трусь.
  Боль твоя.
- Я сейчас, 
  Соберусь 
  Только.

> > >

В том мире, где не будет "ты",
Где "я" в привычной жути
Обжившись, жалкие мечты
Отдаст за чувство высоты,
В котором и пребудет,

В том чистом холоде, потом,
Когда решусь и ввергнусь,
И снова кость свою с кольцом
Сращу – я, отвернув лицо,
Все ж обещаю верность.

Да, как не рыщет по лесам-
Долам мой разум хищный,
Ни там, ни здесь – а как ты там? –
Ни вспять, ни впредь – ты знаешь сам, –
Замен тебе не сыщет.

Ты дан и взят, и взят опять,
И взят, и взят, и отдан.
Теперь и впредь я только дать
Вольна, а взять – читай "зиять",
Все глубже, год от года.

Я научусь... И научу,
Обжившись на уступе,
Тебя – той верности... – Шучу.
Мы два "зия". Два "я"... Лечу! –
Той верности отступной.

П а м я т и  А. Г.

Когда любовь ослабит путы,
Когда тоску впитают поры
Больного тела, в ту минуту
В конце пустого коридора,

Где спит дежурная сестра,
Над тающим ее запястьем
Восходит тихая звезда
Под колпаком из белой жести.

И половица не скрипит,
И пусты за дверьми постели,
И только легкая летит
Навстречу пыль, и тают стены,

Опорой бывшие, пока
Ты шел, шатаясь, от каталки.
Так вот, какая смерть легка,
Так вот, какой любви не жалко.

> > >

Когда-то хватало моста и квартала
За этим мостом, и не шла, а бежала,
Неслась – не тянулась сумятица улиц.
Я будто очнулась.

Когда-то достатком солидным, законным
Мне виделся сад мой, декор заоконный –
Зеленый, медвяный, плетеный, метельный!
Я словно с похмелья.

Мне неба лоскут городского был впору,
Не мал, не велик, и решительным вздором
Я, тешась, звала недоступные дали...
Я – как обокрали.

Я честно владела лишь тем, чем хотела,
Ни дела, ни тела, гордясь, не имела,
Летела, плащи площадями кружа...
Как слепнет – душа.

Моим было устье меж верфью и верфью
И – взгляда хватало – все великолепье
Над брегом и брегом протоки короткой...
В райке – без бинокля...

И долго мне мнилось, что я примирилась,
Сдружилась, слюбилась – на то Божья милость –
С судьбой, как с карнизом, где годы лепилось
Гнездо... Обвалилось.

Отрыв и паденье, смятенье, паренье...
Там, может заслужено, – гибель, спасенье.
И – смилуйся, Отче! – подоле мне очи –
Опущены, впрочем.

Медвяный, румяный – ты стал окаянный,
Мой клен шестипалый, каштан мой жестяный!
Пивные бочонки на дубе так звонки!
Журчат желудчонки.

Открылися взору все вздоры, все горы,
Пути-перепутья, как в темную нору
Вернулась, уткнулась, замкнулась... Проснулась –
Крикливая юность

Владеет, чем я, отвратясь, как по знаку
Руки оскудевшей, в цепную собаку
Перевоплотясь, во плоти недвижимой
Жестоко дразнима.

Как мост возле устья, куда не вернусь я,
Я разведена между страстью и грустью.
Бинокль перевернут, колесико стерто,
Что близко – все мертво.

Ни крыл лебединых, ни горл соловьиных
На отмелях белых, в зеленых руинах.
На что мне прозрения тайная слава?
Когда-то хватало...
.....
Когда-то хватало двора и квартала
За ближним мостом. Это время бежало
По кругу, как пряжа, что было – пусть ляжет
Мне под ноги пухом лебяжьим.

Т е б я  н е т

Тишина. Смешно и больно.
Жалко и немножко...
Зыбко... зябко... Не довольно ль?
Погляди в окошко –

Убывает месяц чудный,
Прибывает ночь.
Было больно, будет трудно,
Будет и невмочь.

Было жалко, будет чисто,
Будет и зима.
Санным полозом умчится
Жаль твоя, змея.

Было жарко, ныло сладко
Там, где будет лед.
В гору – долгий, с горки – краткий
Путь обратный лег.

Санным полозом подрезан,
Оборвется след.
Змея – в нору, лиса к лесу,
Тут тебя и нет.
....

Так, доплакавшись до песни,
Не моргнувши глазом
Боль из сердца, болт железный,
Вырываю с мясом.

> > >

А молодость уйдет украдкой,
Подкрасив губы в полутьме прихожей,
Не попрощавшись, не поцеловав...
И для тебя останется загадкой,
Неуловимой и тревожной,
Не облекаемой в слова –

За что любил ее и мучил,
За что прощал, за что судил?
Что вас свело – судьба иль случай,
И точно ль – случай разлучил?

А молодость вернется скоро.
Войдет в незапертые двери,
Не отразится в зеркалах.
Не узнавай ее, не верь ей,
Из полумрака коридора
Не выводи. Постой в дверях.

Качнись, раскрой объятье... Понял,
Хотя б на миг, ч т о потерял?
Кого любил, какой на склоне
Лет – свет прощальный воссиял?

Р а н н я я  з и м а

Первый снег на кровле тает,
Плачет нежная капель.
Травы зелены, как в мае,
И, как в марте, даль зияет
Сквозь сияющую щель.

Жарко. Жалко. Все короче
Час полуденной страды.
В тесной раме луч полощет
Свежей золоти молочной
Крепкоствольные листы.

Кто сказал, что счастье кратко?
Снег и зелень, жар и лед!
Пойте струи, плачьте сладко –
Дочь-весну за зиму-брата
Осень замуж выдает!

Слышишь, как, нетронут тленом,
В тонком золоте омыт,
В первом снеге по колено
У ворот, играя шлемом,
Сын-октябрь кольцом стучит?

Щит лазурный, бой безумный,
Листопадный звон мечей –
Скоро все на пир всешумный
Будут званы, будут струны
Звонче свадебных речей!

Кто сказал, что после битвы
Нам безбрачье суждено?
Что ты тянешь как молитву
Гимн победный, дар добытый,
Осень – тяжкое руно!

Осень. Жгучим, в полной славе
Медом к нам текут полки.
Перстень в тающей оправе –
В кубок, поднятый заздравье –
Солнце катится с руки.

В з г л я д  в  п р о ш л о е  с  м о с т а

Подновленные сфинксы, точно пудели из парикмахерской,
Мерзнут на сквозняке.
Рв-в-ау, ночи ненастные, у-у-у, прогулки за угол ноябрьские
На двойном поводке.

Еду мимо, вдыхаю теплую копоть, ту, что
Копить – не собачье, не ихнее дело.
Нарастет, впрочем... Правый, кажется, сучка,
И, купированный с хвоста, кобелем глядит левый.

Ах, ваши нежные, как камень, крупики!
Ваши снежные, языками, попоны!
В труппе Дурова ездовые мумии, трупики,
Бальзаминчики в горшках заоконных!

Еду мимо, не гляжу, нельзя мне.
Только с моста кошусь, отъехавши:
Все то же, меж вас, грудь на грудь зияние
И хвост отсеченный, упав, хлещет еще.

Ах, сидни, рахиты, анемоны унынья!
И трижды привиты, а все чумные,
В граните по локти, а все ползете...
Все будто вот-вот, в прыжке, в полете

Дугу сомкнете.
Фольгу прорвете.

С н е г  н о я б р я

Снегу нападало!
Как бы я рада была
В мире, где нет меня
Этой безветренной
Мягкой погоде...
Твердый агатовый
Контур обводит
Уголь, по заданному
Чертит, выводит
К центру, угадывает...

Прочен и тонок
Давний рисунок.
Вязок и цепок
Гипсовый слепок.
Листья заснеженные
Кистями свешиваются.
Винною тяжестью
Скоро уляжется
Радость отважившаяся.

Осень ветвистая
Схвачена, стиснута
В гипсе антиковом.
Листьями, мыслями
Висну, отыскивая
Истину тихую.
Ш-шу! – как от выстрела –
Хлопьями – вниз – туда –
В проволочный, сеткою,
Мир, где уж нет меня.

* * *

В ветоши, схваченной снегом трехдневным,
Гнутся без убыли сильные ветви.
Взгляду украдкой, ветром колеблем,
Дуб отвечает жестом привета.

Здравствуй, я помню,
Мы с тобой ровня.
Как там, на крыше,
Что там – над крышей?
Что ты несешь
На раскрытой ладони –
Желудь, синицу?
Вечер, не вижу...

Ветер вдруг тише. Вижу сквозь сумрак:
Тонко дрожавший, вмиг отвердевший
Подан мне весь долгожданный рисунок
Углем, в манере строго нездешней.

Краски погасли.
Черный как красный,
Белый как черный.
Вот я и помню,
Что там, над кровлей,
Прямо с ладони
Взяв свою долю.
Здравствуй!

> > >

Вздох облегченья. Выдох отреченья.
Удушьем пресеченный вдох испуга.
Вот минул он – переведи, как время,
Дыхание на час назад. Досугом

Пустым как море слепо насладись.
Закинь свой невод, но не жди удачи.
Твоя сварливая старуха, жизнь –
Нет сладу с ней! – клянет и плачет,

И гонит на берег. Переведи дыханье.
Закинь свой невод. Тихими стихами
Смирить ее – надежды не питай.
Она жадна, ей царство подавай.

> > >

Сердце старое вычистив, запущу.
Язык змеиный, выпустив, проглочу.
Соловьиный вслед ему – закушу...
На людей пойду погляжу.

По душе да по-божески –
Сидеть бы мне сиднем.
Ногам неможется,
Не спится обидам.

И своя вина
Как звезда ясна,
И чужой в ночи
Сочтены лучи.

К себе не дождаться,
К тебе не добраться.
Не вините, братцы –
Пусты мои святцы.

Всех имен – я да он.
А как вас звать? Точно назло
Раззвонился телефон.
Звон, звон, звон, звон!
И, звана со всех сторон,
Зябну, труса празднуя.

> > >

Образы друзей как вывернутые наизнанку вещи.
С ними дружить возможно лишь после ряда утомительных манипуляций.
От тщетных усилий морщины на лбу проступают резче
И рубцовые швы над дырами горбами мостятся.

Никто никого не предал, просто чуть недослышал
Разок-другой... А на третий настала душная
Глухота изнаночная. Эти дыры проели мыши,
Плодящиеся в брошенном доме, набитом душами.

А по четвертому разу – я и забуду кого как звали.
Чуть ли не: кого мужеским, а кого женским именем.
Просто общее Ты, без образа, рваный флаг над развалинами,
Рукавом прощальным махнет, бессильное.

И ты мышью серой, жирной мышью объевшейся
Рыскнешь подполом, последыш в выводке,
Не оставив ниточки от жизни истлевшей моей,
Все же – жизни, слышь, пусть всегда навыворот.

Безымянные, как соседи по лестнице,
Поднимались друзья ко мне, на затылках лица.
Только при прощании нам и встретиться,
В слепоте – прозреть. Помоги мне одеться.

С и – б е м о л ь  м и н о р

И вот уже музыка мне тяжела будто горе.
Как море глухое легло под сомкнувшийся лед.
И вот от Шопена всего уцелел в B flat миноре
Единственный марш и, как слезы под траурный флер,

Его водопады, ручьи, все крещендо и престо
Упрятаны в папки, и нотный осыпался стан.
И место на хорах, свое двухрублевое место
Я, продешевив, отдала за в партере места.

И черные слепки с любимых симфоний нечетных,
Все пять – по чехлам, и как будто в перчатке рука –
Вдоль клавишей бег машинальней струения четок
И так же беззвучен. Иль я беспробудно глуха,

Что в раковине океанской прибой успокоен,
Что сорванный альт не доносит с промерзших глубин?
Но, твой манекен, твой глухарь, твой последний Бетховен,
О вечная музыка, коей мой слух не достоин,
Я плеском ладоней утешусь, как шорохом льдин.

                ~ ~ ~

к о н е ц  с б о р н и к а  «Си-бемоль минор»