Аритмия. 1974 - 2006

                Для красного словца не жалко и отца...





I

… Но ах как мы любим ритмы!
Гарцуя на лезвии бритвы,
мы жертвуем всем ради рифмы
и ради
           хорошего
                ритма.

Ну что нам гранитные доски
истории всех поколений?
Ритмична их смена чертовски.
Ритмична, как смена забвений,
всей пошлостью
                всех повторений…

Не этим ли ты очарован,
мир,
        память легко затирающий,
воскресший и –
                вновь умирающий,
чтоб вспомнить,
                очнувшись микробом?

А я
      не хочу
                повторений
и правд,
              открываемых заново!
Зачем мне,
                Ритмичное Время,
костров твоих
                страшное зарево?..


II

И вот почему я,
                непрошеный,
вне ритма,
                вне рифмы
истошно выхриплю:
                - Что со мной!!! -
завешусь некошеной гривою,
спрячусь под сивой копной

и, как петлёй,
                захлёстнут временем,
воздевши
                правое
                плечо,
с рукой,
               отягощённой
                ношею,
иду.
        А где-то вопли:
                - Что со мной!!!
Иду.
         И наслаждаюсь бременем:
авоськой.
                Сумкой.
                Чемоданом.
Иду, раскланиваясь дамам
и салютуя мужикам,
опорожняющим стакан…

В чём ритма нет?
Вот мой портрет.
Точнее, мой автопортрет.
Он вдохновением согрет.
Он - вес и свет.
                Но нет, он - весь!
Он весь - экспрессия!
Прогресс
прогрыз мой нерв
                струною
                рельса -
и я покорно лёг под пресс
неотвратимого экспресса;
во имя того,
                чтоб назваться портретом,
я,
    времени предан,
                сбиваюсь на ритм.
Пугаюсь его -
и бреду себе бредом
нечаянных рифм.


III

Поэтому я и иду - не поэтом,
скорее носильщиком или атлетом,
вздымающим массой словес и телес
немыслимый вес,
а после
            устало
                шагающим
                в лес,
чтоб там,
                над сырой незаметной тропинкой
мотать,
             как набатом,
                грибною корзинкой.
Чтоб там в одиночестве
                пот утереть
и, землю подмяв под себя,
                умереть…

Но я не хочу умирать!
Чтоб телом траву уминать?
Чтоб было кому поминать?
Чтоб некому было стирать
мой пот!
               и стихи!
                и рубахи!
Простите.
                Зачем эти лишние охи и ахи,
когда я рисую (себе не во вред)
довольно обычный
                ритмичный
                портрет
СВОЕГО СОВРЕМЕННИКА.
Но не расстегнуть мне ремень никак.
Но не отпихнуть очужевшей рукой
всё то,
            что врывается в память
                тоской
за тем частоколом крестов.
                За доской…

Вы скажете: бред!
Я не спорю…
Но нет!
Ведь это довольно похожий портрет
того,
кто
      БЫТЬ МОЖЕТ…
                БЫТЬ МОГ…
                Но уж нет!
Есть то,
              что поспешно зовёте вы – «бред».

ДАВАЙТЕ ВЕРНЁМСЯ.

IV

Идёт человек.
                Вернее, много людей.
Их любит безумно доверчивый век,
век красных от слёз и бессонницы
                век,
век вертикалей,
горизонталей,
век «Метрополей»
и «Континенталей»,
коротких снов
                и длинных слов,
зыбучих основ
                и упрямых ослов,
достойных сынов
                и фальшивых обнов,
и стонов немых.
                Безответных стонов
расплющенных
                тяжестью
                триллионнотонной…


V

А всё-таки,
                всё-таки,
                всюду-таки
мы ношу несём.
                Наши правые плечи
остры, словно пики,
                и так высоки,
как будто нам жить,
                избочась,
будет легче.

А мне бы хотелось
                не сумки,
                не сетки,
а чтобы другим,
                самым тягостным бременем
в предсмертье
                моё
                заходилось бы
                сердце,
вздымалось бы сердце
                над ритмом,
                над временем.
Но я, как и кто-нибудь,
                обременён
собой,
           как широким армейским ремнём,
по талии
                третьей
                трети
                столетья
и с ним обручён,
                словно обвременён.


VI

Актёр стирает пот и грим.
О где же ты,
                пора грибная!
И это -
             та же страсть земная,
отец которой -
                древний ритм.

Но мы -
               вне ритма
прём
         тропинкой.
Вот -
          ненависть.
А вот -
              любовь.
Она
        идёт
                ко мне
                с корзинкой
ядрёных
               ядерных
                грибов…


VII

Аэробика в моде!
Ритмика - царица!
Это - всё благородней,
чем просто - по морде, по морде!
Это свежесть в душе,
как над озером Рица
(я когда-то бывал
в той царице природе,
где успели, однако,
воздвигнуть уже
утешенья
испачканной миром душе
человека:
очень миленькие кафетерии,
где, владея искусством мистерии,
ворожат над мангалом
два усатых нахала
на тридцатом автобусном вираже).

Так скорее к Пицунде,
пока ещё там
есть по литру на брата
приморского воздуха
и пока не иссякли,
пока не иссохли там
чудом выжившие
из ума
реликтовые пихты и сосны…

Где раздолье несытой душе человечьей?
На войне? Там опасно: картечь и увечье.
В департаменте? Скучно и кучно.
В прорабке Семёнова?
Там опять токсикоз:
смрад от змия зелёного,
а отнюдь не от влажных девических кос…

К чёрту!
К ветру солёному
белых прибрежных полос!

Пусть безглазую темень
за тёплой волной
дальнобойное око стократно пронижет,
пусть опустится ниже
над гладью спинной
и таможенным взором
коленки прилижет.

Что нам чьи-то заботы
у края земли!
Мы вдыхаем Пицунду,
в ладонях песков утопая.
Всё, что ритмом зовётся,
мы здесь обрели:
а-э-ро-би-ка-мо-ря-
бес-сон-но-ту-па-я…



Мы качаемся крУгом,
крыла возложив
на бескрылые плечи
соседки-подруги,
вся нездешняя жизнь -
это вовсе не жизнь,
это ритмов случайных
круговые поруки.

Не тревожьте нам души,
не рвите тела
то слепящим прожектором,
то взрывом снаряда.
Нам спокойно на суше.
Запредельная мгла -
это что-то из ряда.
Это что-то из ряда!


VIII

И я привык не обольщаться,
не раз пренебрегал излишним
и почитал почти за счастье
быть пойманным на том с поличным.

Я спал, всю ночь качая мерно
твою скрипучую кроватку,
а поутру звонил Безменов
и предлагал принять с устатку…

Рассвет глядел в опухший лик мой,
и каждый встречный был родным,
и нет святее тех реликвий
по будням и по выходным.

Семьсот шагов до старой школы,
где я когда-то начинал
тесать на маковках глаголы,
колы вколачивать в журнал.

Тупой, затравленный рутиной,
я умудрялся и тогда
дышать весной неукротимой,
не торопясь на поезда.

И в тополином липком пухе,
и в залепухе  мошкары
не знал я сна и расслабухи,
изнемогая от жары.

О как гремели на рассвете
шаги и репродуктора!
А впереди возились дети
и матерились шофера.

А впереди сердились люди,
не понимая, почему
кому-нибудь ключи на блюде,
а разным-прочим - хрен в суму.

Но мимо храма, мимо танка
я на урок упрямо пёр
перетереть с детьми, как Данко
в сыром бору вспылил костёр.

А город, мной насквозь исхожен,
да не ухожен и на треть,
неторопливо лез из кожи
и торопился раздобреть.

Он рос, казной не избалован,
весьма подъетый грызуном,
воспетый писарем соловым,
но благодатный в остальном.

И как ему не поклониться,
как не припасть к его ключам,
когда волшебная криница   
поит моих белгородчан!

Что мне прославленная Рица!
Я мимо станции - туда,
где шкурой ласковой искрится
Донца былинная вода.

Туда, где гравий на откосах
гостей встречает словом «МИР»,
где, заблудившись в рыжих косах,
звенит и светится аир.


IX

Но мятежи, сомненья, смуты
и прежде бились в два окна…
И встарь скупилась на минуты
благоговенья тишина.

И прежде стрекотал динамик
о том, что в мире тишины
всё кверху дном, как будто нянек
младенцы мира лишены.

А мы с женой детишек мыли
в щербатой ванне, из ковша -
и заходилась аритмией
миротворения душа.

Она и слушать не желала
судьбы тяжёлые шаги,
и гул великого хорала,
и грохот капель на мозги…


X
 
А кочегары, чёрные и потные,
швыряли в топку мира антрацит
и пассажирам сплёвывали пОд ноги
густой слюной престиж и дефицит.

СВ, купе, плацкарта - по способности
качать права и пуще нагнетать
высокий пар не слишком чистой совести,
когда закон толкуют блудь и тать.

А мы на полках логова плацкартного
дремали смирно, упиваясь сном
о колбасе достатка предзакатного
и о закате суперскоростном.
   
Всё на виду - одно судьба упрятала,
щадя людской несовершенный мозг:
там, впереди, в горючей
                гари
                атома
был обречён послевоенный мост.

Проводники своё врубали радио,
и красный свет порхающей зари
влетал в окно осколком солнца краденым.
А в моде были хор и лошкари.

Ударь в ладошки - разом ложки явятся
и хором грянут в розовые сны,
и сообщат растроганные пьяницы
всем нам, хотят ли русские войны…

Ах как мы пели! Как ещё старались-то!
Слипались звуки, парилось бельё -
и очень скоро поезд полем брани стал,
на коем пелось каждому - своё…


XI

Я не ненавистник человечества.
Не расист. И не космополит.
Мне не слово свято, а отечество:
за него и мой отец пролит.

За две дырки, названные ранами,
за две эти родинки отца
кто из нас согласен безымянными
зарасти забытыми курганами
с молчаливым мужеством бойца?

Кто из нас, подвижников иночества,
обречённых погружаться в сны,
дорастёт до имени и отчества,
без чего - ни цели, ни цены?


XII

Но бывают такие лихие
смены ритма,
что прислушиваются глухие,
как режет бритва,

что глаза продирают слепые,
глазам не веря:
стон и хохот в одно слепили
как пух и перья.

Стон и хохот из подворотни,
из тьмы подъезда:
только пальцем в его нутро ткни -
ответит бездна.

Стон и хохот - всего лишь эхо:
в потёмках пусто.
Нынче мальчикам не до смеха:
над ними люстра.

Тьма беззвёздная расступилась
над белым полем.
Смерть расправила свой папирус -
и долг исполнен.

Где вчерашнего хулигана
азарт и наглость?
Стон и хохот в горах Афгана,
где в кость и нА кость…


Там отстриженные мальчишки
в плену томятся,
там мокруха не стоит вышки -
чего стесняться.

Там с утра заслоняют грудью -
а ночью мочат.
Жертва ритмики многолюдью.
Кто сколько может.

Прочь отчаянье! Встань, земеля!
Гуляй, Самара!
Чьи ракеты два дня гремели
у Пешавара?

Дрались мальчики чем попало
с нечистой силой…
До того, как звезда упала, -
валяй, трассируй!

Так хотелось пожить, но если
такая фишка -
мы не станем вам грузом двести:
есть круче вышка!

И - гремело, визжало, выло
в любой квартире,
будто смерть пацанов ловила
на мушку в тире…

Я не ведаю, что да как там
на самом деле…
Пусть обрывок агитплаката!
А мы балдели.

Пусть икнётся кремлёвским старцам -
а нам хотелось
с той романтикой не расстаться,
в которой пелось.

Или… елось. Конечно, в меру.
Но аппетиты!
Ах! геройствуешь «под фанеру» -
и овцы сыты…


XIII

Товарищ, помни: твой черёд настанет.
Сегодня в буднях трудового дня,
а завтра ты боец в Афганистане,
мишень и цель на линии огня.

И, если, сытой жизнью убаюкан,
ты смел коснуться боевых наград,
бери шинель! и всем назло каюкам
мотай в Афган, где чёрт тебе не брат.

А если ты по жизни жаждешь праздника,
трепло газетки нервно теребя,
так помяни Корявина и Правика,
которым было худо - без тебя!

И помни: чтоб ты выжил и остался
встречать рассвет и провожать закат,
один осу перехватить пытался,
другой лучу пошёл наперехват.

А у судьбы всегда готов капкан.…
Она грешит, да только не шабашит.
Лучится смерть. Кровоточит Афган.
И на бинты не напастись рубашек…

Увы, не завершён полураспад
беды и боли - вдовьей, материнской.
А юные пожарные молчат
о грани между правилом и риском…


XIV

Перетянутый поясками,
в самой-самой своей поре
мир ворочает облаками
и купается в серебре.

Мир возделывается не богами:
перепахан он мужиками,
он захватан руками,
избит сапогами,
распорот клыками
гипербол Рабле…

А ребёнок тянется к маме
во Вьетнаме, в Анголе, в Панаме,
в Хиросиме - под сенью грибов…
А Земля зарастает крестами,
прорастает… растает… кустами
взметённых гробов…





XV

КРЕСТ,
исцелованный
или оплёванный.
Сброшенный на голову россиянам
крест осиянный.
Крест Азаряна.
Крест орудийной прицельной рамы…
Мама!

Крейсер кромсает сукно океана -
чёрные мётлы по синеве -
и в переплёте воды окаянной
прячутся буквы в смертельной главе.
Выкресты, нехристи и христиане
в робах матросских и в кителях -
вечные жертвы глубин, расстояний,
перс, левантиец, голландец, поляк…
Гордость строителей и устроителей,
слабость владельцев контор и концессий -
станет «Титаник» подводной обителью
и погребальной бессчётной процессией.
О, толстосумы сумчатомордые,
девы тщедушного бога тщеславия,
семьдесят вёсен удары забортные
за упокой вам стучат и во здравие.
Семьдесят вёсен обидчик ваш плавится
тысячетонной слезою солёною:
зеленоликие девы-красавицы
водорослеют травою зелёною.

…Эти красавицы старше нас.
Но они ничего не знают.
Дайте им поморгать у самого дна,
поворочать мозгами у самого дна -
ничего кроме дна (не их вина),
ничего кроме дна
ни одна не знает…

А ты сам-то помнишь, какой он - хлеб,
который похож на птичье молоко?
А видел время, когда молоко
становилось птичьим?
А любовь от-хлеб-нул, когда
ненависть - ледяная вода -
тебя насквозь пропитала-
питала-
пытала
в твои-то года?
А ты сам-то знаешь,
какая она - жизнь,
когда впереди смерть
в 30 лет?
Когда старость  это 29?
Когда 60 - как сейчас 160?
А ты испытал романтичность свечи
в лачуге, где самый мудрый
не знал электричества,
где самому старому 30 лет
и он не увидит уже своих детей
взрослыми,
а внукам о нём расскажут (если успеют)
эти серьёзные дети, которые
так любят хлеб, потому что
и им иногда перепадает от щедрот мира -
и они успевают гораздо больше,
чем мы с тобой:
узнать
ВКУС ХЛЕБА,
ХМЕЛЬ ВОДЫ и
ЛЮБОВЬ МАТЕРИ…


XVI

Нам с тобой нужна такая кожа,
чтоб была она нежнее и моложе,
чтоб не превращалась кожа в стену,
за которой мир теряет цену.

Нам с тобой такого бы узора
кружевА на коже этой тонкой,
чтобы никогда не знать позора
воспроизведенья кривотолков.

Чтобы никогда не возвращаться
в лабиринте нитью Ариадны
к закоулкам чёрного несчастья,
к закопчённым сталактитам ада.

Нам нужна чувствительность такая,
чтобы всё, что жизнью не объято,
за молчанье зноем истекая,
всё сказало, что хранило свято.





XVII

Если желаешь Вечность познать,
недра прозреть, дотянуться до звёзд,
к дьяволу технику!
выжди до сна
и выходи на Варолиев мост.
Что? Не слыхал? Существует, представь,
тихое место, где сущее - вне…
Там не грохочет весной ледостав,
там не стрекочет капель по весне.

Там, как в чернильнице,
реки веков
тихо журчат в темноте и внизу.
Можно лакать до утра молоко,
Вечность доя, как чужую козу.

Сном или духом раздвинем миры -
тесно им рядом: во мне и вовне.
Но под гранитной защитой коры
всё же надежда - пожить хоть во сне.

Но за слоновьими толщами лба
есть милосердный последнейший шанс:
там по дороге с названьем Судьба
почту Начала везёт дилижанс.

Я не художник, но память моя
жадно из рук - за конвертом конверт…
Что она ищет? Из небытия
странное брезжит:
не птица…
не ветр…

Звездообразно мерцают глаза,
смертоубийствен волшебный кристалл…
Тиранозавр или брахиозавр?
Как это он человека застал?

Дрожь пробирает. Немеет язык.
Оцепенелые, стынут персты.
Тёмны, загадочны жизни азы
и безысходны такие холсты…

Мозг человечий устроен хитро:
мир с потрохами, со всей требухой
от сотворенья вмещает в нутро,
как в Третьяковский приёмный покой.


Я не художник… Но вот что во мне
память успела пристроить навек:
люди идут по спалённой стерне,
шляпой приплюснуты вши к голове.

Следом - прикладом, а то и штыком
весело тыча, беззлобно шутя,
в каске рогатой с крестом-пауком
сытое шествует чьё-то дитя.

Воздух над ними свинцом раскалён.
Плавятся головы. Пепел кружит.
Каплями в землю - кулон, медальон.
Плоть пластилином стекает - и жизнь…

Вот замыкающий струйкой парит
над опустевшею парой штиблет:
где он? И кто он? Убит? Не убит…
Был человек - а теперь его нет!

Глазом хозяйским остаток объяв,
сунул конвойный штиблеты в мешок…

До половины оплавился я -
а бытия и на треть не прошёл!

Стойте! Ломайте Варолиев мост!
Смойте молокой кисель берегов!
Плавится мир. Распадается мозг.
Бантиком связаны змейки шнурков…


XVIII

Железные ритмы дороги горбатой.
Железной. Бесслёзной. Железной. Беззвёздной.
Железные ритмы - как скрежет лопаты
на Кладбище Времени ночью морозной.

Скрежещет, скрежещет, вгрызаясь, вонзаясь
в коростой покрытое тело земное,
в осеннюю слякоть, и в зимнюю заметь,
и ранней весною, и поздней весною.

Сметаем в ладошку
пшеничную крошку.
Сметаем, не глядя, под стол
своих близких -
бездумно, беспечно и не понарошку…
Детей обгоняя, растут
ОБЕЛИСКИ.

XIX

Обелиски… Обелить…
Кого? Убийцу?
Что прикончил, схоронил и позабыл?

Над четвёртым агрегатом смерть клубится.
На газетной полосе - родные лица.
Боль Чернобыля. Чернее ночи быль…

Двадцать дней не дотянув до этой боли,
вёрст полтыщи до неё не доверстав -
слишком шпоры в рёбра бедному впороли! -
замер в дьявольском предчувствии состав.

И какие мною ритмы управляли?
И какой шептал мне под руку пророк?
Только заревом грядущим запылали
тридцать три из ниже следующих строк:

«Закат, закат...
Что может быть ужасней,
когда бинты промокших облаков
не в силах ток сдержать кроваво-красный
струящихся за окоём мазков!

Когда в слепые окна бьётся пламя,
и нет людей. Нет жизни. Только мрак
пустой глазницы в опалённой раме,
и дом похож на брошенный барак.

Хрипит гортань обугленной криницы,
пером жар-птицы воскурён плетень,
горынь змеит слепящие зарницы,
снопами искр испепеляя день.

Закат надежды. Мёртвый сон поверий.
Холодным слитком цепенеет мозг.
Осиротев, скулят качелью двери,
и каменеет, выгнув спину, мост.

Закат зениц. Зловещее веселье
немых вещей, застигнутых врасплох
молниеносным бегством во спасенье
и каруселью уцелевших блох.

Наступит ночь босой подошвой мрака
на прах игрушек, утвари и книг,
на след копыта, на щербину трака,
на дневника оборванный родник.

И явятся в одно из воскресений
иных миров и разумов плоды -
и не заметят, что рассвет весенний
сокрыл закат под толщею воды.

И повторят чужую жизнь, провидя
и жребий свой, и роковой черёд, -
и новый миф о новой атлантиде
слепой гомер не мудрствуя соврёт...»


XX

От каменных чертогов пещерного поэта
расцарапавшего угрюмые своды и
обессмертившего летучее скольжение диких коз
из тысячелетних просторов ничейной земли
грохочущего упрямыми ударами грубого резца
сквозь отточенную технику выверенных линий антики
и сквозь переливчатую прозрачность
азиатских акварелей
по рунам
газелям
рубаи
сагам
под тяжкими шеломами минаретов и мавзолеев
с пронзительных пихт готических кирх
опять по покатым лбам
пирамид
летучими па
танцовщиц Востока
магической пластикой ласковоглазых
дочерей Индии
в сиянии вечного покоя
и всполохах кровавых войн
раскалёнными утюгами
раскатывающих по человечьим черепам
по человеческим сердцам
в горячей золе тысячелетних культур
где великие творения фантазии и рук
превращаются в бесформенные слитки золота
тихой сапой
с криками боли
с перекошенным ртом
волоча избитые крылья
по вонючему асфальту мира
идёт идёт идёт
ПОЭЗИЯ

… А за стеной сцепились перед сном мои дети:
не поделили прАва на последнее слово.

Рука моя пишет. Сердце отслаивается
и тянется каким-то тонким пластиком своим
туда,
сквозь железобетон,
сквозь бумажную шкуру обоев,
чтобы силой и властью отца
замять очаг
маленькой войны
двух маленьких атомов
громадного произведения,
имя которому -
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО.

А надо ли?
Тихо стало…
Без меня поладили.
Или просто уснули загнанные жеребята
с тонкими голубыми руками человечков
с невечным сердцем…

ПОЭЗИЯ…
Ритм? Рифма? Метафора?
Или вторая струна странного инструмента
по имени
ЧЕЛОВЕК?
Голос души? Или пик архитектуры?


XXI

Мне говорят: вот электрический стул.
А я вижу обыкновенный четырёхногий стул,
на который два человека
сосредоточенно
усаживают третьего,
себе подобного;
а потом четвёртый что-то говорит
монотонным
твёрдым голосом,
не отрывая глаз от белого прямоугольника,
извивающегося и дрожащего
в его руке;

а потом пятый,
в чёрном до пяток,
с лицом тридцатипятилетне-тоскующего
инженера по ТБ,
показывает третьему
пупсика на палочке,
тощенького,
с подсохшими крылышками рук,
с ножками,
сплетёнными косичкой,
а третий привстаёт со стула,
но стул как бы намазан
смертельно неотрывным клеем…
Это поэзия?
Это КАЗНЬ.


XXII

Или вот.
Имя? Не ведаю. Говорю то, что вижу.

Идёт человек в распущенной рубахе.
С голой грудью,
сверкающей бисером пота.
И взмахивает рукой - нАкось:
накось!
Сейчас начало лета, имя которому -
ВЕСНА.
Всё это
подскажет тебе,
что делает человек.
Но я не знаю,
чем всё это кончится,
потому что знаю:
ЗЕРНО ДОЛЖНО
ДАТЬ.
Если не будет здесь вспашки после сева.
Если корявые плуги войны
не встряхнут, не перевернут это поле раньше,
чем пробьются к солнцу тяжёлые слитки колосьев,
если неумолимые жернова бомб
не перемелют жирную землю в сухой прах
и если на току побоища не взметнутся цепы,
выколачивая из пелёнок разума
голеньких «МАЛЫШЕЙ»,
маленьких «ТОЛСТЯКОВ»,
которые дают моментальные
монументальные всходы
драконоподобных зонтиков,
спасающих от солнца,
избавляющих от жизни,
надёжно убаюкивающих под своим балдахином
взрослых и детей,
мальчиков и девочек,
сынишек и дочурок,
гениев и изгоев,
альтруистов и эгоистов,
сытых и голодных,
разодетых и раздетых,
грабителей и ограбленных,
фаталистов и бунтарей,
всех,
кто не увидит себя
в зеркале 
завтрашним утром,
кто не выдаст
дочку замуж,
потому что ей уже не исполнится
12, 13, 14, 15, 16, 17…
ей
НЕ ИСПОЛНИТЬСЯ!

(Не смыкай глаз, не смыкай глаз:
веки - не свинцовый саркофаг,
спасающий от радиации!
Они так прозрачны,
что чёрные люди мечутся
на ослепительном фоне вспышки -
а злопамятная сетчатка
ещё хранит последний негатив
угасающего со-знания,
ужасающего со-зрения,
видения свидетеля
смерти своего ребёнка…)


XXIII

Язык, пересохший от жажды ответа,
ударит ли словом, чтоб вымолвить это
красивое слово
ПОЭЗИЯ?
Одни поднимаются раньше рассвета,
чтоб сочные травы зелёного лета
ложились со свистом под лезвия.

Одни трактора выгоняют на поле,
мычащее стадо на вольную волю
и соль - на рубаху рабочую.
Другие - не сердце и не пуповина,
но в них белый свет упирается клином,
неубранным и немолоченным.

Нездешние страсти, нездешние мысли:
струной прозвенеть на дуге-коромысле
немыслимо праздничной радуги,
чтоб клочья растрёпанных молний повисли
на лопастях вёсел, шныряющих в Висле,
блуждающих в Ладоге…

Какая поэзия, если над полем
довлеет не жизни всевластная воля,
а мёртвая совесть карателя
за дерзкую жажду кормить и кормиться,
рожать, улыбаться, и думать, и длиться
в соседстве с реальностью радия.

Пускай изощряется мудрый учёный,
младенческой страстью своей увлечённый
в попытке находку откупорить:
практичные люди легки на поживу -
погоны на плечи могучему джинну,
чтоб шёл по-над крышами купы вить.


XXIV

Когда пламя скулило щенком
под забором соседней торговой базы
и когда взрослые сторожевые овчарки
поджали хвосты и перестали грохотать
залпами лая
ещё можно было хлестнуть по нему
двумя вёдрами воды из ближайшей квартиры
но лифтёрша носилась вдоль забора
заполошно вопя
«Звоните в пожарную! Звоните в пожарную!»
а нетрезвый сантехник Лёша
глубокомысленно покачивался
на боккаччиевых конечностях
донкихотовой худости
интересуясь
почему хозяин белых «Жигулей»
не покажет себя народу
а огненный щенок уже выл сукой
и кусал беспризорного «Жигулёнка»
за резиновые пятки
и норовил лизнуть его под хвост
а я свисал с шестого этажа
и нервно осмысливал происходящее
это сон? это явь? это пионерский костёр
или мировой пожар?
Но уже идея двух вёдер
несла меня вниз гудящими маршами
марш-марш!
Когда жерло подъезда выплюнуло
свинцовую пулю моего тела
щенок уже ревел громадной
взбесившейся сукой
в огненно-рыжей искрящейся шкуре дьявола
и вздыбившаяся шерсть его взламывала гнилой
шифер складской крыши
а люди стояли
исполосованные
сажей и счастливым ужасом
свидетелей
и ждали пожарных
и наконец громко и охотно
давали им советы
забыв что кроме глаз и рта
квартиры и среднего образования
есть у них ещё руки и головы
набитые доверху до корней волос
серой жижей с названием
«МОЗГ»


XXV

…Мост изнасилован, исколесован
стальными лапами экспресса,
а в окнах, сонные, как совы,
глаза с золою интереса.

Вчера, цепляясь чемоданами
за ручки замкнутых купе,
ломились с чадами и дамами,
как мясо,
в вагоны-колбасы,
как деньги
в чулочки-сардельки,
от лета и лет отупев.

Прощайте, вокзалы, востоки, восходы:
закат по железной дороге грохочет.
Закатятся планы, итоги, исходы,
законы закатят бессонные очи.

Колёсами пуговиц, выдранных с мясом,
покатится по миру, глупо глазея,
двуполая, тяжелотелая масса 
пилигримированных воротозеев.

Остынут в пути ветрорёбрые души,
осклянут мозаикой храмов гляделки.
Туристы на палубе, в небе, на суше -
плешивые сявки, плюгавые целки.

Из девок издёвок извергнется лава
на тех, кто в дубовое темя втемяшил,
что главное в слове -
не слева, а слава
с подливою лести в кипящую кашу.

Сцепились на шатком помосте эпохи
жрецы революции, жрицы и пьюхи,
стяжатели права на ахи и охи
в угоду причисленной к лику Старухи.

Тот, смотришь, «Авророй» бабахнет с трибуны,
клюющую носом рыбёшку глуша,
а этот вот столб воздвигает чугунный,
чтоб тело тучнело, жирела душа

под сенью надгробий в бумажных соцветьях,
в железной листве возложённых венков…

Куда тебя тащат, лихое столетье,
нетленные страсти нелепых веков?

Штыком воронёным затем ли вспороли
распухшее чрево твоё в Октябре,
чтоб чада бездумно талдычили роли,
творя ритуалы на школьном дворе?

Куда тебя тащат, слепое столетье?
В хоромы и в храмы, где пир да обряд…
Но юные циники, странные дети,
цветы возлагая, не боготворят!

Их тянет не в храмы - скорее, в хоромы
(а путь вожделенный пролёг через храм!),
где память заменит трезвон похоронный
мятежной мечте и великим делам….


XXVI

Но Революция - на марше.
Но Революция - в походе.
Меня с тобой ничуть не старше.
Ничуть не дань поспешной моде.

Отнюдь не сладкая конфетка
с разоктябрёненной облаткой,
которой дразнится соседка
от папы с мамою украдкой.

Груба, грязна, косноязычна
и беззащитна перед тем,
кто глыбу пошлости привычно
возводит у кремлёвских стен.

Пускай, слезой эквивалентной
скорбя прилюдно, напоказ,
словес муаровою лентой
шельмец покойнице воздаст.

Но я могильную плиту
с души сорву, с пути смету
и новый гимн спою, прочту
на громыхающем мосту

незахлебнувшейся атаки
неостывающих штыков…
Свинцовы препинанья знаки
на знамени большевиков.

Смертельны точки в партбилетах,
печален многоточий лёт…
Кровоточат бинты рассвета -
а Революция живёт!

Она не догма. Она пылает
над крышей дома в раскатах лая,
а мы то штопкой, то утюгами,
то старой латкой - живое знамя.

Её издёвкой ласкали ловко,
ломали шапки, лизали лапки,
и где тут правда, и где уловка -
поди дознайся. Уже в охапке,

уже в обнимку с царицей лести,
уже под нимбом и в поднебесье -
и засновали, и заходили,
бренча словами, влача к могиле.

Не веруя в боженьку, незаметно
лепили свечки, лудили лампады -
и племя безглазое, тихие гады,
хмелея, качнули кадило медное…

Я верю, я знаю, что здесь она, рядом,
что годы её - не псалмы, а правда,
что люди её - не святые, не боги,
что и она обивала пороги,

что слава её - пополам со смрадом,
что ныла не раз до мороза по коже,
но с нею товарищи были рядом -
на наших товарищей чем-то похожи.

Щетиной щетинились грубые лица,
склонялись над ней, словно сонм лекарей,
и, если ей дрёма смежала ресницы,
могли усмирить они рёв батарей!

Из ран её ногтем червей выдирали,
и матом косматым её материли,
и в белые губы её целовали,
и много ругали, и скупо хвалили.

Своя - и в косынке своей кумачовой,
и в визге атаки, и в рёве ракет.
Так надо ли нам ублажать её словом?
Покуда мы живы - ей гибели нет!

И нет ей пощады, коль в чём-то и в ком-то
она покривила своею душой:
мы вырвем из ран её скрытую контру -
пусть стонет она, но не станет чужой!

Так взвойте ж бессильно, поганые трубы!
Вам медь Революции не заглушить!
При всех, на миру погниют ваши трупы,
а ей, молодой, воплотившейся, - жить!


 
XXVII

Кажется, всё к тому движется, тянется,
что на Земле через тысячу лет
не человек - головастик останется:
неузнаваемо вумный скелет.

Кажется (хоть и с трудом это вяжется),
близок роботовладельческий строй,
где в черепах не мозглявая кашица -
фотосвечений мерцающий рой.

Что там трёхглавые, что дельтовидные,
что сухожилий сухое жильё! -
к чёрту законы! даёшь алфавитное
немотивированное житьё!

Слава вам, истины, азбучно ясные:
литера БУКЫ за литерой АЗЪ!
Ветер желаний шумит распоясанный,
разум не властен - и всё только раз!

Нет повторений - и нет опасения
снова наткнуться на АЗЪ или ЕСТЬ.
Кончилась эта качель карусельная!
Мир покачнулся и - кончился весь!

Мир качается… чается… ается… тся…
Веку чается: век не кончается.
Но прощается… щается… ается… тся
волк со степью, с безбрежием чаица.

И гудят над загривком седым комары,
и впиваются, и упиваются,
гибнут сотнями тысяч в разгаре жары,
тёплой кровью моей умываются.

Но на мушку ружью, на поживу клыкам
во добро с неуёмною верою
волки к людям бросаются,
люди - к волкам,
когда стервою пахнет и серою.

Ошалелое жмётся друг к другу зверьё -
и людьё монолитом сдвигается:
вековечные дрязги «моё» и «твоё»
в непременное «наше» сливаются.

Богатырскою дланью вампиров губя,
комариное племя бедовое,
вдруг подумаешь: вот – ни меня, ни тебя…
С кем Земля изрыдается вдовая?

С кем она перемолвится парою слов
о насущной нужде возрождения:
с теми ноями, что из стальных бункеров
вдруг попрут, размножась во мгновение?

Шестиногие твари сорвутся с губы
запоздалой горячкой дискуссии,
побегут, лобызая холодные лбы
полумёртвых и мёртвых покусывая…

Даже если сожжённой лучами Земле
сунуть в ноздри струю кислородную,
что затеплится, кроме угольев в золе?

Даже ведьмы не станут летать на метле:
станут пугалами огородными…





XXVIII      

Это очень важно. 
Это очень нужно –
чтобы пахарь жаждал
и жены, и ужина,
чтоб швея с иглою
за полночь не слепла,
чтобы над землёю –
небо, а не пекло,
чтобы счетоводы
отшвырнули счёты,
чтобы землекопы
не считали поты,
до седьмого пота
землю колупая,
чтобы фронт работы -
ниве шалопая,
чтобы стихоплёты
не жевали плевел,
чтобы авто-мото-
робот резал-клеил…
Техника на грани –
всё легко и ловко:
не вращаешь краник –
нажимаешь кнопку.
Можно и без кнопки:
шевельни мозгою –
и помчатся нотки
по губе лузгою.
Опусти навеки
веко на глазницу,
не форсируй реки -
урони ресницу.


XXIX

Снится десница.
Десница мала,
как у Кати.
Слёзки на мочках.
Пальчики в ямочках,
платье дитяти.
Катя – соседка.
Ходит в третий класс.
Будет когда-нибудь,
может быть,
молча глядеть на вас
с портрета фамильного
древней старушкой,
сидя за ящиком –
по клавишам ручкой
игривой бегая вприпрыжку:
глазки прикрыты,
а в мочках слёзки
лазурных серёжек…
Оскальте же зубы,
поспорьте со мною,
что правнуки встанут
могучей стеною,
богов и героев
красой затмевая, -
не роботов ряд, а
шеренга живая.
А в этой шеренге –
и разума реки,
и воли плотины,
и чувства стремнины,
и глаз человечьих
тепло и усмешка,
и мудрое вече,
и митинга спешка…

Всё подлежит автоматизации
всё подлежит
всё
Машина всё сама решит
машина всё сама устроит
машина запомнит
машина напомнит
в какой руке держать молоток
а пока молоток
на лом
ломы на лом
топоры иголки сохи плуги косы удочки рубанки
счёты железные перья и ручки-вставочки
всё под пресс нового тысячелетия
третьего
в которое мы уходим
от своих анахронизмов
и стыдимся их как старого покроя
как калош которые были незаменимы в дождь
и кальсон без которых зябко зимой
как валенок которые спасли вас
будущих
от мороза и укороченного бытия
ваших пращуров
всё на свалку
или лучше
в цеха заводов
по переработке отходов
где мощные челюсти длинной змеи
под названием
технологическая линия
перемелют
спрессуют
пропустят сквозь зубы
и выплюнут
облегчающие нашу жизнь
штучки
которые способны работать за нас

Мы уходим!
от гнёта ручной
повседневной работы
куда?
не к другому ли гнёту
спешим совершенствуясь
прочь от кого-то
от себя от животного
к себе человеку
или от себя к животному?


XXX

Что ты думаешь когда видишь
как нечто сытое и человекообразное
самодовольно погружает свои телеса
в комфортабельную модель
Завтрашнего Дня Бытия
и модель оседает на мягких рессорах
жигулеватая
щеголеватая
жизнь впрок
принимая человекообразный окорок
Он ещё пока мобилен
он всесилен
он ленив
он доволен и обилен
плотью
мир обременив
Он ещё готов сражаться
и в сраженье победить
перед ним дубы ложатся
чтоб себе не повредить
и холёные ладошки
хоть сейчас – в тридцатый век
правда глазки
словно плошки
голова «малэнька трошки»
впрочем
чем не человек?

Но человекообразное
успешно справлялось с планом
по деловитости
и представительности
и не нуждалось
в сократовых габаритах
чтобы скрыть
какого цвета
это самое
серое вещество
и какой оно свежести
первой
второй
или третьей

А между тем на той планете
один чудак
сделал так
когда ему никто не ответил
на жажду слова
он взял пятак
купил талон
пробил в салоне
и тут же вышел
рот до ушей
решили люди
потрогав лобик
умом решился
надлом в душе
Засел в палате
глаза закатит
и вместо службы
и выходных
творит каналья
со слов собратьев
«Записки психа» -
таков дневник…




XXXI
 
З а п и с к и  п с и х а

Я лепил из пластилина
бастионы
равелины
рвы
забитые телами
бомбардиров-усачей
Я лепил из пластилина
клочья дыма над равниной
и пехоту
застилая
мясом
клин земли ничьей
Пластилиновый стервятник
клювом рвал солдатский ватник
пластилиновые пули
прошибали черепа
и расплавленная масса
вытесняла мозг и мясо
и уже стоит у кассы
не боец
а шантрапа

(На полях «Записок…» - чьей-то рукой:
«типичная раскованность больных ассоциаций»)


XXXII

Я абсолютно спокоен
так сказал мой соратник Уитмен
Я абсолютно спокоен
так повторяю я
Я выстроил замок с башнями
и грозными амбразурами
я выстроил замок с башнями
ах как он похож на тюрьму
когда поднимаешь знамя
багровое знамя вызова
как часто не замечаешь
что это лишь вопль
Помогите!
Вот я ощетинился мужеством
а мужество лишь отчаянье
отчаянье человека
загнанного в тупик

а недруги наседают
они завалили рвы
телегами
бочками
трупами
они прикоснулись к стенам
и стены в молчании слышат
как к ним прикоснулся враг
своею холодной кожей
они осязают чесотку
чужих равнодушных перчаток
и скрежет доспехов о камень
они чересчур мертвы
чтоб сбросить цепочки вцепившихся
в гладкие эти бока
Я
взмокнув от пота и ненависти
бросаюсь на бастионы
я лью ослепительно жаркую
смолу своей злобы и горечи
швыряю на головы гнусные
калённые яростью камни
но тупо ползут равнодушные
цепляясь за камни щербатые
С размаха к подножию крепости
летят их тяжёлые трупы
чтоб взяв иль не взяв моё детище
смердеть
разлагаясь в жару
и воздух
тяжёлый и знойный
наполнить смерденьем своим
Мне в ноздри вонзается серный
удушливый дым одиночества
Мне незачем даже оглядываться
никто не согреет меня
сочувствием
равным трём тысячам
отборных испытанных воинов
согласием с тем
что я делаю
во имя ненайденных их
Ни женщин
ни друга
ни матери
ни брата
готового намертво
вцепиться в мохнатые глотки
меня распинающих здесь
Я выверну шею хрустя позвонками
я выкачу яблоки глаз
напрасно
напрасно я выдохну
хулу или славу всевечную
никто не подаст мне заряженных
мушкетов
никто не подаст
и только увижу
безумный
седые и мёртвые камни
тяжёлые мрачные башни
молчат у меня за спиной
и только услышу вдруг тихое
шипение снизу откуда-то
Отдай им без боя без ярости
всё это не стоит размеренных
шагов по тропе бытия
Пусть будет твоё не твоим
Но как мне лишиться последнего
как жить исторгая зияние
души не окрашенной совестью
отринувшей совесть души
И вьётся сырое шипение
змеино свиваясь качается
растёт наливаясь огромною
такой родноглазой главой
глазами так страшно знакомыми
упрашивает завораживает
смеётся и плачет
над маленьким
безумным моим существом
И ноги немеют свинцовые
стена под ногами шатается
и пальцы не пальцы а камушки
из них выпадает мушкет

я вижу спиною я чувствую
сейчас этот свист распояшется
петлёй захлестнёт и затянется
на горле тугая петля
и нет уже сил разорвать её
и нет уже сил воспротивиться
и стынет смола моей ярости…

Ах если бы сын у меня!




XXXIII
 
С о н ,  г д е  с ы н  в с п о м и н а е т  о б  о т ц е

Делать нечего: придётся вспоминать,
потому что он живой, да не со мной.
Что там будет, не задумывалась мать,
оставляя недотёпу за спиной.

Но, склоняясь над макушкою моей,
уши щупая и чёлку вороша,
мама чувствовала: чья-то рядом с ней
надо мной колдует добрая душа.

То теперь: развод – и прочь по сторонам.
«Кто мой папа?» - «Папы не было у нас!»
Извиняться перед отпрыском не нам.
И ни суд, ни пересуд нам не указ…


XXXIV

Ты встаёшь на рассвете юности
глядя в безоблачное окно жизни
перелистываешь весёлую книгу судьбы
пережёвываешь намазанную маслом краюху
а потом бежишь
расталкивая встречных-поперечных
и пугая старушек
неудержимыми воплями
бьющей через край молодости
и врываешься в грохот класса цеха трамвая страны
где все смотрят на тебя хозяина

а вечером твои дискотеки твои стадионы
твои парки твои кинозалы твои рестораны
твои подъезды квартиры скверы улицы дворы
задворки мостки подмостки чердаки подвалы
и подворотни
и мало мало мало
ещё ещё ещё
и устало
приветствуя зрелости вечер
имитируя взрослые зовы Любви
ты
и я
и она
романтичные свечи
возжигаем колено кистями обвив
возжигаем в мерцанье
рубиновых вин
и устав от стотонного хеви-металла
больше чем от металла и визга станка
мы обходимся самым насущным и малым
узнавая друг друга по бритым вискам
нас подопытных тысячи глаз изласкали
с неуёмной энергией социолгуний
мы сизифовы камни Европы веками
на вершины прогресса толкали таскали
низвергали с отчаянной дикостью гунньей
вы нам только не вздумайте глубь философий
и бездонную пропасть идей отказать
лично мне интерес к моей странной особе
говорит что я тоже на что-то способен
что я тоже могу кое-что показать


XXXV

Вам к примеру такие ритмы
и не снились и не хотелись
а у нас оловянных бритых
дрожь в коленках и зуд по телу
мы потели да как потели
чтобы вас ошарашить этим
брейким дансом где люди тени
покупайте купайте билетики
на вечерний сеанс эпилептики
с элементами параноики
поиграем в крестики-нолики
на могилках ваших иллюзий
ваших символов веры и меры
крест на позе и крест на пузе
содрогающейся химеры
ваши розовомясые рты
подавятся языками
хулиган! всё скажу твоей маме!
а-а иди ты сама к своей маме…
ой товарищи он мне на ты!


XXXVI

Мальчик напишите нам в редакцию
с вами интересно поболтать
кто вы есть? готовы ли предаться нам?
металлисты? звучно
ровно в пять
………………………………………...

Мы пишем письма до востребования
хотя и ставим ваши адреса
но наши страсти наши требования
обуза старшим и буза

кому до нас какое дело
когда на лезвии ножа
приплясывает чьё-то тело
глазами мутными кружа
нас все обманывают сманывают
мол что ж ты душу облегчи
мол что вы все такие странные
а может вам нужны врачи
и мы стараемся стараемся
а он захлопнет свой портфель
и всё что в сердце не стирается
смывают морфий и портвейн

Дяди и тёти из разных комиссий
вам же за нас достаётся поди
кроме того ваши умные мысли
требуют фактов мол дай! подтверди!
вот для чего вам нужна переписка
вот где собака-бедняга зарыта
ведь это ж накладно
похлёбка и миска
проще заставить отбросить копыта
что с нами маяться
цацкаться
лаяться
в ящик собачий да на живодёрню нас

Нам надоело жить чтобы вам нравиться
пусть ноги топчутся так как им дёрнулось
м о ж е т   б ы т ь   в   п о с л е д н и й   р а  з …


XXXVII

Неуправляемые, нахальные,
не то бедняги, не то стервяги:
стреляют в памятники,
срывают флаги,
могилы топчут,
плюют в глаза
и наш весёленький пионерлагерь
зовут концлагерем…
за что же?
За…

За то что продали. За то что предали
их мамы с папами, твердя одно:
«Вы золотушными на фронте не были!
Вы голод знаете лишь по кино.
У вас, заласканных, у вас, закормленных,
всё есть: мы дали вам, а вы теперь!..»
И потрясаем мы. Грозим законами.
А как откроют рот – мы их за дверь!

(Кстати! я голода тоже не знаю!
Надо придумать какую-то версию…
В знак солидарности я объявляю:
ем со среды только басни да песни я!)

Они послушали. Они поплакали.
За ручку дёрнули – и прочь пошли.
Теперь за чадами
мы ходим с благами,
мотая флагами
в пыли…


XXXVIII

Мальчишка хулиганистый
нарушил ритма сон:
швырнул в борщ
сахара горсть,
в кисель – соль,
речной песок –
в томатный сок.

Ноги – на стол,
флагу – фигу,
маму – хлыстом,
подругу – в Ригу…

Собачку – под зад,
в воробья - из рогатки…
Детки борзят.
Дерзят ребятки.

Ржут на поминках,
жрут бормотуху.
Вот и этот
лёг
поперёк
нашей дороги,
лёг в закуток
нашей хатки
и йоги.
Убрать!
Отнести на обочину.
Проспится – пятнадцать суток.
Поставить в угол!
Отнять ключи!
Лишить свободы!
Выпоррр…
Высмеять публично!

Око за око.
Зуб за зуб.
Кто там заохал
в самом низу?

Кто умилился?
Кто вспоминает,
что не милиция –
совесть больная?

Что вы расквасились?
Порка на пользу:
нынче не выпороть –
завтра поздно!

Я сам займусь
и всыплю по первое
служителю муз
с евонными перлами.

Ты глянь – извивается
в брейкиных шейках!
Нехай извиняется –
да постарается
хорошенько!

Что там? Гордыня?
А ну поприжми его!
Пущай поостынет
исчадие змиево!

Ишь дали волю!
Пораспустили!
Сгноить их в школе!
Спалить в пустыне!

Спилить все шишки!
Стесать все кочки!
Забыли мышки,
что живы кошки!


Забыли детки,
кто их кормильцы!
На наши деньги
бреются-мылятся!

На наши кровные,
на наши красные…
Всё наше пробуют,
а нас не празднуют!
ПОЧЕМУ?


XXXIX

«Блажен сомнений не изведавший», -
так говорят.
И гасят праведники свет души
и не горят.
Живут - а может, просто маются -
в своей глуши.
Но перья копьями ломаются,
зовут: пиши!
Скрипят, скрежещут, в панцирь ломятся -
но мордой в грязь!
И вот уже какой-то клонится,
ветров боясь.
И вот уже приемлет грозное
как фатум, рок.
И очи долу: ищет звёздное
у самых ног.
И верит истинам, втемяшенным
чужой клюкой,
и платит мнением тёть-машиным
за свой покой.
А если кто-то, паче чаянья,
бубнит своё,
он - в бубен единоначалия!
А то - на «ё».
Провозгласив себя глашатаем
святых идей,
давно питает слабость к статуям
родных вождей.
Тень, отпечаток человеческий,
где нет лица, -
без имени, и без отечества,
и без отца.
Не испытает он сомнительных
страстей и дум.
Как на роду ему - казнить иных.
Как на роду...
Такие тешатся подобием
живых существ.
А кто-то написал «Утопию»
и шёл на крест.
А кто-то выдумал поэзию.
Какой в ней прок?
И ей суют меж рёбер лезвие,
как между строк.
Но вот зубрят её зазубрины
ученики -
и тройки стрижеными кудрями
им в дневники:
пошто крамольными сомненьями
ослеплены?
Быть не желают просто тенями
глухой стены!
Пошто не верят слову на слово,
чего хотят?
Все истины открыты-названы -
пущай зубрят!
И пусть попробуют ослушники
строчить стихи:
кому нужны сегодня пушкины
и их грехи!
Мы скопом выйдем на субботники
святых идей:
нужны ритмичные работники
в погожий день.
Обритые, нормальнобрюкие
и - молчуны!
Не карты в руки - мётлы в руки им,
а нам - чины!
Но вдоль метлы елозят бороды,
штаны кричат.
Гремят вериги рока гордо
на их плечах.
Монахи? Рыцари? Колодники?
Вопросов рой.
И стала истина для логики
пустой игрой:
инакомыслящие! иноки!
иной притон!
Стиляги! Скептики и циники!
Марш на Брайтон!
Но только злее голос цинковый,
мрачнее рок,
и каждый жмётся хворостинкою
в большой пучок,


и каждый цепь на шею вешает
и верит снам...
Мы снова им: «Какого лешего!» -
а эхо - к нам...
Не верят детки нашей логике -
свою творят:
сопатку в кровь, в гармошку лобики -
и чёрт не брат.
Плюют с презреньем на патетику
избитых фраз,
и - за таблетки, за пакетики.
Хоть в гроб, хоть в грязь...


XL

Критики наши, на ладан которые дышат,
ясности жаждут, ссылаясь на чаянья масс.
Очи слезятся, прозрачные ушки не слышат,
пальцы срослись на руках наподобие ласт.

Тычутся в листики дней, одолеть не умея
времени дальше тридцатых и сороковых:
ах, литераторы прошлого были умнее,
мысли значительней, фабула без закавык.

Да, отложенье солей поражает не только
кости, суставы – оно добралось до мозгов:
мало фонтанов самсонистых – вот вам истоки
недозволений, запретов и прочих оков.

Кто там резвится, не зная законов искусства?
Жизнь положили мы, чтобы их изобрести!
Пронумерованы и сброшюрованы чувства!
Время по личным вопросам – от двух до пяти!

Мысли крамольны: чему они деток научат?
Под педагогику счастья такой динамит!
О наших стройных систем незавидная участь!
Но девальвация жажду сравнит и спрямит!

Что за эпоха прерывов, скачков, содроганий!
Где вожделенный покой и размеренный ритм?
Кто нам подскажет, что вьётся у нас под ногами:
вервие корня иль полоз бикфордов горит?

Всюду растление мысли чеканной страстями,
всюду на цыпочки всякий привстать норовит:
нынче маститые в собственном доме – гостяне.
Каждый плебей возомнил, будто он даровит.

Раньше святая святых было таинство это –
вкусы устойчивы, ногти почищены, но
хрипом Высоцкого вдруг осквернили Поэта,
длинноволосые рокеры лезут в окно.

Перемешали в одно металлический шлягер
и несравненную благость симфоний и притч:
снова на сцене фольклор скомороха, стиляги,
снова Вийон-уголовник – на заднице прыщ.

Хватит исканий! Мы всё, что могли, освятили,
обожествили вождей, наплодили идей,
образы светлые в красных углах разместили.
Всё, как положено, всё у нас как у людей!

Ногти сорвали и глотки, за ясность сражаясь.
Сколько ровесников сгинуло в этой борьбе!
- Вы-то как выжили, ветхие, как размножались
рядом с Вийоном и Босхом, с Домье и Курбе?

Сколько гусиных хвостов растрепали на перья,
чтобы до ручки до шариковой не дойти!
Все перестройки, все перевороты, все пере-
тарификации перемололи в пути…


XLI

Эй, люди!
Мы к вам из далёкой дали,
где сами отродясь не бывали.
Мы рядом и тем же хлебом.
Мы все, как под одеялом одним,
под бесконечно простёртым небом.

Но это небо для вас – лазурь,
а для других – потолок преисподней!
Хоть пятки распяль, хоть глаза разуй –
ни дна ни покрышки ему сегодня.

У нас, незадачливых,
дно и покрышка:
седьмое небо – потолок дерзаний.
Снаружи – обычная дрань без лишка,
внутри – лепрозорий… простите, розарий!

Эй, люди!
Прильните к непрочным стёклам,
протрите стёкла изнутри и снаружи:
ваш дом на замки до бровей застёгнут -
а слышите: бродит под окнами стужа?
Зачем вам, люди, два этих неба?
По паре зениц - каждому оку?
К чему языки – всё одно вы немы,
хоть сверху стучись,
хоть ломись к вам сбоку!

Зачем вам на кожу – вторая кожа,
дублёная, мёртвая шкура телячья?
Мы знаем: вам в ней далеко нелегко жить,
скрывая, лелея сто сотен болячек.

Но бьётся под окнами кто-либо вроде нас,
швыряет тяжёлые камни в рамы:
вот вдребезги или в лепёшку – родина-с,
вот память – в клочья,
а там и мама…

Подтащат тяжёлую артиллерию,
бабахнет совесть… запал не сработал!
А небо над вами и небо прерии –
одно-разъединственное по счёту.

Кто может держаться в такой осаде?
И ради чего? Не Христа же ради?
И кто осаждённых сильнее осудит,
чем злые, как кошки, живучие люди?

Эй, люди!
Откройте второе небо,
о камень хватите вторые хрусталики!
Никто из нас дальше прошлого не был –
и каждый – тщедушный, ничтожный, маленький!

Но дайте же слово, что будете помнить,
где грому не спится,
откуда эхо,
и, локти привычно вонзив в подоконник,
прохожих не спросите:
где всё это?

И на бастионах цветущего быта,
и за рубежами небьющихся стёкол –
ни дна ни покрышки вам,
если битва
над вашею крышей гремит жестоко!

О люди! я знаю
(как пращур всезрящий),
что даже литавры оркестров гремучих слаще,
что даже зигзаги летящих молний
века обволакивают безмолвием.
Но трижды страшней и куда как хуже
на всхлипы, на вздохи извне, снаружи
ответить в окошко заспанной рожей
и ближнего вновь обозвать прохожим.

Мы вышибем ваши портретики в раме,
и окна мы вам застеклим зеркалами:
глядясь, постигайте всеобщее сходство,
о Ваше Величество – Сытое Скотство!

Но вижу: не поняли вы и не вняли.
На окнах шторы. На сердце наледь.
Расплющилось слово об этот панцирь.
Напрасно в стекло барабанят пальцы,

и тысячи наших лазеров-глазеров
проткнуть-продырявить не могут лаз
для вас,
осаждённые,
к «сегодня», к «сейчас»
пригвождённые,
не ведающие и не отдающие
за свежий сквозняк свои затхлые кущи.

И что вам журавль – преглупая птица
на жидких ножонках,
на тощеньких спицах,
когда в кулаке обомлела синица,
которой уже нипочём не взвиться…
Держите покрепче: авось пригодится…

- Хватит хулиганить под окнами!
Щас вызову!!!

(Приехала милиция – всех до утра увезла.)

Последствия:
опять стоят и чего-то требуют…


XLII
 
Скоро лето. Корма
так скотине нужны безусловно,
что родные дома
раскатаем на время на брёвна,
что, семью позабыв,
мы наточим, мы выправим косы
и обреем горбы
под ракитой зеленоволосой.


Ах как хочется пить!
И горбы превращаются в груди
той земли, что любить
и любить - и её не убудет,
той земли, что отдаст
плоть и кровь, для детей не жалея,
будь ты проклят сто раз,
будь ты тысячекратно взлелеян.

И не спросит она,
кто ты: Каин, Христос иль Иуда, -
хлеба даст и вина,
не пугаясь суда-пересуда,
книгу-свиток толкнёт
в руки веткой, берёстой, загадкой
или тяжко вздохнёт -
и трещат города под лопаткой.

В пропотевшей своей
ноосфере, в рабочей рубахе,
нас, назойливых вшей,
терпит - держит не в страхе, не в прахе.
Плаха - это предмет
рукотворный и головотворный:
тут вины её нет -
это след человека топорный.

Плаха не для земли:
велика, нелегка, неподъёмна
эта жертва для тли
и для жажды величия темной.
Плаху выдумал тот,
кто себе самому неподсуден,
кто свой суд и живот
навязал ноосферою людям...

 
XLIII

Блудный брат из мест «не столь…»
воротился.
К брату старшему за стол
напросился.

Брату старшему жена
подмигнула:
мол, свалился, сатана!
не загнуло!


Всё б наладилось вот-вот:
вышли в люди!
А теперь втяни живот –
лихо будет!

Далеко пошёл старшой:
при портфеле!
А теперь всё в порошок
за неделю!

По рукам-ногам спроста
урка вяжет.
Будто он спасал Христа!
будто я жид!

Что с ним делать? Надо гнать:
сын дороже.
Хорошо – скончалась мать…
Что я, боже?!

Ну да что там – он один.
Свин пропалый.
А у нас хороший сын,
честный малый.

Что с ним станет, коль слечу
из-за братца?
Нет, всю жизнь за вас плачу –
баста!

Чем короче разговор,
тем скорее
братца мордой об ковёр,
то есть в шею!

«Не ходил бы ты сюда,
братец-кролик,
не сыграл бы никогда
в крестик-нолик!

На вот трёшку, да не пей!
Снова сядешь!
Не дай бог поймёт Сергей,
где был дядя.

Мы сказали, что в Тюмень
ты уехал.
Ни полслова о тюрьме –
всюду эхо…»

Шёл изгой своей судьбой
и дивился:
трёшку дал, хотя слюной
подавился.

Поглядела б это мать
на Ивана:
ну куркуль! ни дать ни взять
из кармана!

Тут полжизни просади
за понюшку,
а его не осуди!
не Ванюшка!

Ишь какой парашютист:
вжжик по стропам! -
и как девственница чист
тихим сопом.

Не судился. Не родня.
Одобряет.
Вишь, убогого (меня!)
одаряет.

Не заносит в должники
брата…
Вот такая за грешки
плата.

Перед богом все чины -
голым.
Сатана печёт блины
с толом…


XLIV

Листы календаря
гремят-грохочут жестью.
В разгаре ноября
опять тряхнуло вестью.

И, Припятью к стене
припертый ниже даты,
не я горю в огне,
а мальчики солдаты.

Не я, ещё живой,
седею и мертвею,
не я, уже не свой,
слова на ветер вею.


А копоть на костях
чернее шкурки мурки,
а коготь на перстах -
как пепел на окурке.

Но, загнанный в бетон,
перезахоронённый,
жив пращур мегатонн -
стакан вина гранёный.

Уже, презрев беду
(смерть на миру - потеха!),
не я ли водки жду
и лопаюсь от смеха?

Уже, забыв себя
в лесу из обелисков,
куражится судьба,
в бетон раба затискав.

И стелются листы
к подмосткам «Саркофага»,
где в лаврах суеты
антропофаг аншлага.

И все на брудершафт
спешат с косою выпить...
Не тут ли первый шаг
к тому, чем стала Припять?

Не тот ли первый блок
извилин не сработал?
И долог ли урок,
где юшка вышла потом?

Ах, вечная моя
бессмертная беспечность!
Ты из небытия
шагаешь строем с песней.

Из бездны гужевых
расхристанных галактик
опять зовёшь живых -
и обуваешь в лапти.

Чем выстрелит апрель,
каким горнилом - почка?
Какой бедою дверь
теперь ломает почта?

Кто номер разверстал
с пробелами о чёрном?
- А ты читал?
- Читал.
Да ну их, мёртвых,
к чёрту!

А леший - ни гу-гу.
И выродок телёнок
пасётся на лугу
великих похоронок.

Но болен зелен луг -
не сосчитать былинок:
кузнечику каюк,
приговорён барвинок.

И серебро реки
гноит на хвором дне пыль
задумчивой башки:
Чернобыль?
Или... небыль?


XLV

По дороге на Чернобыль
шёл народ, небитый, новый,
весь готовый на рожон,
весь фартовый – и без жён…

Жёны дома, дети дома
ждут вестей из-за кордона,
где в домах да по дворам
ангел смерти метит хлам.

Шел народ, живой, потешный,
молодой, не шибко грешный,
должный смертью смерть попрать.
В общем, шла святая рать.

Делу - время, слово – драме,
честь тому, чья жизнь – на грани…
И потехе - тоже час:
суперстар примчит на квас.

Где Чернобыль, там и прибыль:
напылил золой – затри пыль,
собери на то народ:
где народ, там и приплод.

Сборы в пользу пострадавших,
схоронивших, отрыдавших,
онемевших от беды –
за потери и труды.

То ли вопленица стонет,
то ль к беде шутиха льнёт,
то ли бабушка чарльстонит,
то ли МИД не знает нот.

И, простуженно до всхлипа
вдохновляя и зовя,
отчебучивает хипа
за меня и за тебя.

За того немого парня,
что в ночи сгорел угарной,
задыхаясь и хрипя
за меня и за тебя.

Кто там ведает, сколь вечно
в нашей жизни скоротечной
пламя вечного огня –
может, вечности – три дня…

А потом нужда другая:
петь, себя оберегая
от досужей болтовни
да от алчущей родни…

Голос – Господу спасибо.
Гонор – бабьего пошиба.
И признательность казны
за навар от сатаны.
 
А чего ещё-то надо
от макушки хит-парада?
Чтоб народная была
и на подвиги звала.

Пусть и страсти из салона,
пусть и «здрасьте» - без поклона,
пусть любуется собой,
вдохновляя нас на бой.

И салон гудит от зуда,
и дрожит хрусталь-посуда,
и соседи ждут конца –
аж заходятся сердца.

Потерпите, эй вы! кто вы!
Жёны, матери и вдовы!
Вот отпляшет, отпоёт,
всю посуду перебьёт,

матом выскажет народу
свои взгляды на природу,
обнародует своё
естество и бытиё.

А потом опять гастроли,
не в Чернобыле – на воле,
там, где платит сатана
повалютно: пей, страна!

Захлебнись, забудь обиды,
на меня имея виды!
Нос, народ, не вороти:
заказал меня – плати!

«Без меня тебе, любимый мой,
земля мала, как остров,
без меня тебе, любимый мой,
лететь с одним крылом…»

Без тебя земле, любимый мой,
душа тесней погоста.
Без тебя душе, любимый мой,
зиять пустым гнездом…


XLVI
 
Я один из пяти миллиардов людей,
ныне здравствующих.
Я источник эмоций, желаний, идей -
мне ли рабства плющи?

Захочу - и, сдувая седины веков
с литографий Земли,
хоть вперед, хоть назад загляну далеко -
дело в ракурсе ли?

Пожелаю - и сказку свою сочиню.
Опровергнуть - посмей!
А не я ли природу нагайкой гоню
на ристалище дней?

Чьи колеса злащёные в небе звенят
выше гор и орлов?
Неземная легенда начнется с меня,
вот он я - миролов!

На досужие бредни о бренности я
отвечать не хочу:
это мелочи жизни и прах бытия,
пиротехника чувств.


Я пятимиллиардная доля ума -
а вмещаю миры!
Так кому передать постижений тома?
Кто осилит дары?

Среди груды страстей, достижений, обид,
озарений и грёз
кто меня в этом хаосе лиц разглядит
и воспримет всерьёз?

Сердце выстучит пару ударов едва -
а уже унесло
горсть песчинок с претензиями божества,
с погремушками слов.

Слово вылетит, в душу еще не войдя, -
а уж где и душа!..
На лужайке дурачится чьё-то дитя,
а лужайка - лишай...

Я молекула жизни в преддверье конца,
мотылек до зимы.
Кто еще так способен бездумно мерцать?
Только думные - мы.

Кто еще так ревнует к Владыке владык
и не верит в венец?
Тот, кому ни звезды, ни руды, ни воды
не оставит Отец.

Тот, кто Землю в тупом вожделенье оплёл
ожерельями труб,
кто веками в раденье, как рыба об лёд.
Не сизифов ли труд?

А ведь как ещё пыжится, сколько легенд
о себе наверстал:
всемогущ, вездесущ, вундеркинд, инсургент -
сам себе пьедестал!

Я один из пяти миллиардов таких
гордецов и пройдох.
Мне природой отпущен талан - не с руки
его в прах или в мох.

...И резвится дитя на обломках культур,
на задворках миров.
И в Кровавую Книгу заносится тур -
будь здоров!



XLVII

А много ль нас! И все мы разные:
прекрасные и безобразные,
безногие и многорукие…
Дрожат тетивы туголукие.

И ходят среди нас охотники,
подошвой мелюзгу топча,
а мы сидим на подоконнике,
утробой сытою урча.

И наши соты мёдом точатся,
и наши ульи – до небес.
Но мы не знаем, кто в нас топчется
и гложет душу что за бес.

Мы можем мглу раздвинуть фарами –
а можем облевать паркет,
прожить бессовестными тварями,
блюдя закон и этикет.

Но если суждено остыть Земле,
когда светило догорит,
ужель мы, дети, обесстыдели,
чтобы пинать метеорит?

Ужель мы, дяди, обезумели
в предвосхищении зари
на Этне, Гекле и Везувии -
чтоб выжечь Землю изнутри?


XLVIII

Что-то, кажется, в мире стряслось.
Что-то сдвинулось в чопорном мире.
Что-то с привязи сорвалось:
изорвёт, искусает – не минет.

Быть тому полагалось давно.
Но, в ночном колпаке пребывая,
ждём-пождём у экранов кино,
под чужие проблемы зевая.

Но уже прокатилась волна
содроганий и судорог в недрах.
Стало ясно: основа одна
под ногами якутов и негров.

Стало явно единство Земли,
колыбели японца и янки.
Слышишь, Генка, вдоль стенки прошли
ломовые иранские танки?

Эй, профессор! За башнями книг,
под знамёнами сложных концепций
не проспи свой последний пикник:
беспризорники в волосы вцепятся!

Эй, вития! Народный трибун!
Призывая, взывая, стартуя,
помни: в детских домах, как в гробу,
наше завтра мертвят и мордуют.

Обличители прошлых грехов,
запоздалые разоблачители!
Гляньте в окна: крушенья оков
и сегодня страшны и мучительны!

Вон как корчится чья-то душа
на горючем костре демагогии.
Вон неправедных правил ушат
льют на головы нам педагоги.

И, законами ум поостря,
отупев от смещения принципов,
людоеды сидят у костра:
им бы в князи из грязи да в принцы бы!

Им бы волю да крепкий кулак,
им бы стол на престол, челядь бойкую,
чтоб Гренада опять, чтоб ГУЛАГ,
чтобы Польшею тешиться - полькою.
 
В этой области нету границ,
нет таможенника, кроме совести.
Спит ребёнок под сенью ресниц.
А народа планида – бессонница.

Эй, водитель! На кручах дорог
рокот совести – щёкотом Змия:

мир – хоть вдоль его, хоть поперёк –
вероломен.
Виват, Аритмия!


XLIX

Не спи! не спи! не спи! не спи!
долби! долби! долби! долби!
не спи! не спи! не спи!
долби! долби! долби!

Сегодня Змию голову срубил,
а он уже, глядишь, к тебе – Горрынычем!
Но ты не спи! Долби себе, долби:
беда внезапна, как удар Гарринчи!

Беда ползёт, свиваясь и змеясь,
недели, годы тихо обтекая…
Не спи, когда не хочешь, чтобы мразь
вползла в колыску, млея и икая…

И завтра ворошить не уставай
костёр души и памяти закладки.
И век пройдёт, не потревожит свай –
не обманись: ещё не всё в порядке!

Пока малыш грядет за малышом
и тянется подснежник из-под снега,
твоя рука – мечом и шалашом
от всех змеёв горынычей, что с неба.

Пока растёт под кроною твоей
росток зелёный, саженец, подросток,
тесни сорняк, и тлю, и прах развей –
не допусти к младенчеству коросту.

И во благое вечное не верь:
и зло живёт, и тля неистребима!
Вот это вечно: не в окно, так в дверь,
в любую щель. И – в сердце, а не мимо!

Одним уменьем славен человек:
опережая, а не уставая,
неволит волю, жизнь даря траве,
планете, людям – без конца и края.

Скажи спасибо тем, кто до тебя
за сотни лет коня поймал-стреножил,
ночей не спал, над строчкою корпя,
и род, и ум, и страсть твою умножил.

Но стоит эту книгу дочитать
и лечь покойно, и не оглядеться –
всё может статься: алчное, как тать,
беспамятство в крови задушит детство…


L 

Ради Правды в искусстве
мастера создавайте Его атрибуты
мастера для того чтобы зритель поверил
что казнь не враньё
вы не только Фемиду потешьте
послужите ещё Мельпомене
отштампуйте
второй электрический стул
для неё

Вы воздвигнуть на сцене спешите
орудие смерти
чтобы было не хуже не меньше
один к одному
Вы гримёры
в гримасе актёра
исход роковой соразмерьте
пусть глаза из орбит
пусть сочувствует зритель
ему

Мастерицы
две петли пеньковых готовьте
Кузнецы
пару пар
хитроумных браслетов мужских
Лицедеи
у плахи естественней стойте
чтобы кровь ожиданья
стреляла зевакам
в виски

О великая Правда
дублируй Закат невозвратный
представление
дубль
осветитель
убрать белый свет!
Эй лентяи
не мешкайте там
в аппаратной
Преставление Света
а не представление
нет!

Рудокопы
удвойте добычу урана
у рампы
будет взрыв
очищенья искусством
в пределах двухсот
мегатонн
все дублируем Смерть
умираем
умеем
ура нам!
Тот достоин позора
кто вжиться
в сюжет
не готов!

Погасите юпитеры
фиговый листик Венере
на Сатурна намордник
соперник в глотанье детей
Эй в партере
кто в силу искусства не верит
пусть поверит
в убойную силу
идей!

Все свободны
нужны ещё средства доставки
но похоже
не будет и в них недостатка
в исполнителях роли
носителей гибеленосных
вон как
чувством эстетики Смерти
пузырятся ноздри

вон как груди крахмальные
бычат статисты
рассыпаясь по сцене
программку в ладошках истискав
Вы её полистайте
её со сценарием сверьте
и роток на замок
репетируем ритмику Смерти

всё дискретно
рукам расчленённые взлёты
конвульсируем в вальсе
телА
черепки терракоты
конвульсируем мозгом
квантуем
квантуем
квантуем
непослушную мысль в черепке
в погремушку пустую

На желания ваши
секирой железной
регламент
всё дискретно
кретины
не цельность
не цель
а зигзаг диаграммы
в тёмном мире
с обугленными углами

Вам знать не положено
что заложу я в компьютер
в вас всё запорожено
ни выше ни ниже сюжета
не плюйте
Так мной установлено
ваши движения шеи
заранее заданы
выведем их на дисплеи

Итак бутафории нет
всё как в жизни
в пределах смертельных
дуэль
не на лжепистолетах
на боеголовках раздельных
и если уж надо раздеться
в стремлении к Правде
спеши наглядеться
Искусства великого
ради

 

Э П И Л О Г

слышу вопли
мало знаков препинанья
что за фокусы
что за фикусы
пунктуация придумана не нами
я ответствую
накось выкуси

Поэзия впрочем
как и была
так и осталась бабой капризной
но заново кажется обрела
один
неприятного привкуса
признак

как будто на тризне
по жертвам фашизма
достаточно пролито водки и слёз
и слов
чтобы стала вселенская тризна
могучей дубиной
собором ослов


вопите ревите
и-а тут
и-а!
эй там отзовитесь
мой рыцарь мой витязь
Кретьен де Труа

ведите к Ивэйну
богиню и ведьму
Беллону
а ну
проверим героя на вшивость
богиня решилась
народ заострил
судьбоносный экстрим
да ну!

мы плохо жили
вчера
и сегодня не лучше с жильём
поскольку лучших пора
в могиле
братской
где двадцать мильонов
штрафной батальон

нас враг теснит
потому что двадцать
лимонов элиты истреблено
соль соли
гранита гранит
вина вино

и вот поползло по базарам и кухням
и вот хлестануло строкой по глазам
ах вот почему мы не эй и не ухнем
живых не спасём и иным не бальзам

Поэзия стой
начинается сплетня
когда
          близоруко морщинки собрав
низводишь людей до младенцев трёхлетних
путём возвращения мёртвым прав

их заново в братскую яму зароют
обнимбят венцами
в реестр занесут
а там и последний подлец загероит
и первый мерзавец заявится в суд

Поэзия стой
начинаются мифы
про павших и про ковырявших в носу
танталы в отвалы
в сизо сизифы
Кобзона на зону
Алсу в комсу

и Цоя можно сделать
бессловесною овцой
и Шевчука в стукачика
перекрестить в ЧК
дай Цою только выбиться
из колеи борзой
а Шевчуку стаканчика
да снизку шашлычка

Поэзия
ходят упорные слухи
что призвана ты воспевать и клеймить
но что попадёт в твои вещие руки
пенька палача? ариаднина нить?

тавро скотогона? народ это стадо
ножовка хирурга? народ нездоров
у райских ворот и в преддверии ада
Поэзия
твой отрезвляющий рёв

Поэзия жизни
ни худо ни чудо
ни боже ты мой
снисходительный дар
порхающей мысли
а лысый пьянчуга
блюёт на бульваре
под ропот гитар

в какие могилы сложить мародёров
лейб-гвардию
каинов
хамов
иуд
в каком подземелье
сгноить этот норов
в каком поднебесье
забыть этот
блуд?..

                1974 – 2006