Читает Ахмадулина. 1976

Белла – чёрный стебель.

Слон – покрытый рояль, он
едва не сгибается тяжестью
разноформатных листков,
никогда не печатанных,
даже не читанных никому, никогда,
а сейчас – сейчас будет иначе.

Ног не видно – цветочки в горшочках по рампе.
Каждой лампе блестеть – есть латунная чёлка,
нет лица – белый мел.
Ахмадулины белое горло.

Для чего так закинула голову,
не рано ли?

Ранью, по Скатертному переулку, -
скатертью алой тебе дорожка, -
на какие голгофы карабкаешься, раскольница,
стараешься не разжать
лучезарные карты в своей пятерне?
Ты живёшь, как играешь, так школьница
раскрывает карты свои. Вот оне:
ЦВЕТАЕВА – долгий стон и утрата,
АХМАТОВА,
не доевший своё МАНДЕЛЬШТАМ,
его словно голубя кормишь из рта своего,
не доживший свое ПАСТЕРНАК, -
или так, в белых варежках, или
портретом на стенке – сдираемый! и
снова у глаз, любимый, обуглено чёрный.

Длится твой задыхающийся микрофон.

Передохни, это он – ПУШКИН
мёртвый, и ПУШКИН  живой.
Его ямб ты качаешь,
гу-гукаешь словно его самого,
и тут вырастаешь,
 растёшь и растёшь,
не разжимаешь огромную люльку окровавленных горстей…

Тебе этого зала не мало,
млекопитательница высоких смертей и
трагедий поэзии нашей?

Ниже, тише…
Подходишь к роялю опять за листком.
«С вами я не расстанусь,
но хочется мне одиночества, но я ваша!» -
и
спутана чёлка жестом корявым.
    Браво! Снова на дыбе
до страха интимных стихов,
снова – самоубийственно – глоткой
на
клык кулака,
на
лощёное скотство ханжей,
взявших первенство над тобой
ослепительным скудородством.

Харакири – развлечение для шелковичных червей
в сравнении с твоим кровохарканьем
на лютом морозе
внимательных глаз.
Белла –
страшное зрелище, душевный стриптиз.
Голова твоя свищет, как ядро, обрывая ладони,
и катится, катится
в слезах,
              в позолоте,
вниз.