ул. Энгельса 4, 32

Лучи солнечные скребутся скрипучие
По стеклу оконному.
Тихость улицы утренней мучает,
Давит барабанку перепонную.
Как эквилибристы цирковые,
Задочками виляющие ловко,
Поблескивая блестками на трико,
Нарочиты Ваши уловочки и уловки.
И по-бутафорски оскорбительны
Выпученные для убедительности глазищи.
У меня, знаете ли, Mr. Копперфильд,
Нюх на такие вещи.
Ваше представление действительно впечатляет,
И интрижки-клоунессы, собранные впопыхах,
Так талантами выдающимися и блещут,
Пуделей розовых таская на руках.
А что это у Вас, Mr. Гудини, за публика?
И та, истинные рожи прячет,
Прикрывается масками разрисованными –
Кто – палача, кто – маленького мальчика.
Пирожки сахарные в буфете хороши,
Да приторности мне не по вкусу.
Может, в пылу убедительностей,
Плеснете мне в них уксусу?
Чтобы взревел восторженный зал,
И цыкали на меня зрители  - Цыц!
Мы здесь собрались посмотреть цирк,
А ваше грубое поведение не знает границ!
И тогда, критики едкой полную, меня бы
Выволокли из зала вон за шиворот,
А желательно прямо из шатра шапито
До самых ворот!
И вернулись смотреть на уродов-карликов,
Руки потирая довольно,
А то, ишь ты, нашлась правдолюбивая,
Умная больно.


А я бы и дальше поплелась спокойно
(Как же спокойно?! В слезах бы, точно.)
Вернулась бы домой, разбитая вдоволь,
Да смотрела бы на спящую сестру в скважине замочной.
Она бы мне утром, с чайной горечью,
В голосе ее мне одной слышной,
Сказала бы: «Лена! Ты у него,
У них (!),
(!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!)
Была третьей лишней!»
Улыбнулась бы на прощание, 
Да и ушла, полупьяно взирая.
Я одна
В четвертом доме по улице Энгельса,
Квартира тридцать вторая.



Набережная влагой ночной светится,
Болезненно волны дергаются черные,
Из абиссалей моего сердца
Лезут крови комья запеченные.
Дома вверх ползут, дикого винограда ветви,
И в каждом окне по знакомой физиономии.
Все смеются надо мной, и при луне
Все громче аплодируют мне двери балконные.
Мне закричать хотелось им – Двери!
Я вашим восторгам не верю!
А они смотрят, удивляются,
Как улицы ловко в тупики устремляются.
И, расплываясь по асфальту,
Моя душа как вспрыгнет в сальто!
Утонув в бесконечности абсурдных ходов
Я сделаю вдох. 
И пойдет в газеты информация
(покупайте в киосках города):
Деградация нравственности налицо!
Берегите честь смолоду!



Раз. Два. Три. Четыре. Прыг!
Последняя капля боли вскочила на расслабленную душонку,
Теперь мне не сладко придется, как тому глупому пастушонку,
Который все кричал:
«Волки! Волки!»
А после ему никто не верил.
И бедных кудластых овечек
Сожрали зубатые волки-звери.
А я, значит, все говорила, мол, больно.
А сейчас и говорить нет сил – от боли полная абулия,
И плывет вдоль по артериям темным
Ипохондрическая болезненно-кровяная флотилия.



В сумраке штористых складок тают блики света,
Пустой дом. Поделом!
Так и лягу пластом -
Куплет за куплетом.
Строфа за строфой ложится одиночество,
Просится, лижется, лоснится липкостью сладкой,
Народ на апломб коммунизма глядит украдкой,
Все бесполезно, картинно и низко,
Ровно как простость сожженного стога,
Перед иголкой ненужной искомой.
Вниз по бульварам, по маршрутам, пройденным
Ранней весной водными струями,
Спускаюсь, с надеждой позвякивая
Каблукастыми туфлями и тяжестью душевной сбруи.



У каждой медали есть две стороны, не меньше.
И тысячи граней есть в драгоценных каратах.
Спокойно страницы жизни листая – вещи,
Я посвящаю всю свою жизнь стаду.

Идешь, бывает, по улице,
Прохожие таращатся на тебя, и шепчутся:
«Что это за глаза бесноватые?
Душа в теле эдаком и недели не сдержится!»
А я думаю по-другому –
Взгляд, конечно, болезненноватый,
Но как же к черту,
Дают права водительские,
По-вашему, бесноватой?!
Нет, друзья, товарищи, нет,
Здесь дело совсем не в умственном здоровье,
И не в душевном равновесии даже,
А что там с избитой
Растиражированной беллетристами любовью,
Может, кто-нибудь скажет?
Поди, вы для себя уже все решили,
И вынесли приговор мне –
Признания не будет удостоен тот,
Кто аутентично не на коне!
И из-за чего?
Из-за каких-то глупостей!
Позвольте, дамы и господа,
Вы говорите безумным твердо: «Нет»,
А я говорю им: «Да!»
Потому что безумные правее всех правых,
И всех мудрецов мудрее.
В голове их драгоценные калейдоскопы -
Примечательнейшие идеи!
Безумный только тем превосходен,
Что не оглянется на других,
А вы подумайте – они же бриллианты!
Много ли их таких?
Сумасшествие – дело относительное,
И в иной мир ушедшие,
Небось, смеются над живущими ныне:
«Боятся смерти, вот сумасшедшие!»


Бреду в никуда снова.
Ветры собой заметают дорогу назад.
Этих мостов и сжигать за собой не надо!
Весь их холодный каменистый фасад
Рушится от дуновения ветра, бедняга-громада.
Запломбировали мне проход через небо,
Что ж, приходится мириться с форс-мажорами,
И я, под самый заливистый вечер,
Направляюсь в театр, с его отвратительными дирижерами.
Бьет барабанная дробь,
Воют трубы…
Я прошу, все ваши советы
Бросьте!
В шкатулку!
Как молочные зубы!
Стою, не знаю, что сказать,
Как мишень в тире.
И хлещет ночь истиной по щекам,
Как мороз хлещет разлагающийся иней.
Сердце плавится, плавится,
Все внутри заливая кровью...
Здравого смысла во мне осталось – кот наплакал.
Я убиваю Вас своей любовью.
Я убиваю Вас своей любовью!
И подкашиваются колени.
Такси! Везите меня домой,
По-моему, я болею.
Жар не по-вечернему охватывает, и струится из глаз яд,
И врачи прибегут, консилиум созвав,
Лишайте меня на убийство любовью
         Всяких
                моральных 
                прав!