Удар

            Дочери Марии
        1
О день! Благословенный день!
И город весь, как на ладони.
Рябин развесистая сень
В голубоглазой дымке тонет,
А то издалека сверкнёт
Сквозь зелень зеркало витрины,
И море парусами Грина, –
Тебе почудится, – кивнёт.

Ликует сопок карнавал.
Мы на одной из них. О, чудо:
В лазури плещут солнца груды –
Невидимый девятый вал!

И словно вербы, облака
Пушистые резвятся в небе,
И к морю пылкая река
Летит, и ветерок теребит
На перекатах гривы волн,
И льются ивовые струи
В речную стынь, и ветер, солн,
Небес перебирает струны.

А город... Приютился он
У моря, в колыбели сопок,
Они над ним волной высокой
Застыли словно; небосклон
Тут по утрам кипит ключом,
Сиянием переливаясь,
И город мой, как белый аист,
Под тёплым нежится лучом.

И блещет моря изумруд.
Чуть только разомкнутся клещи
Тяжёлых туч, оно трепещет
Латунью жаркой там и тут.
А по ночам струится в нём
Весь город, словно ёлка в зале:
Лепечет радужным огнём,
Глядит лучистыми глазами.

И вот сейчас сквозь дымку я,
Прищурясь, ясно различаю:
Вокзал, почтамт... Вон колея
Дороги детской... Величаво
Вознёсся театр, летит проспект,
Как пуля, от вокзала к сопке,
И улочки к нему, торопки,
Как дети, навострили бег.

Мне хорошо: со мной жена,
На сопке мы бываем редко.
Гляжу я на неё – нежна,
Гибка, как ивовая ветка,
И волосы её светлы,
Они на плечи льются, льются...
Глаза огромные, как блюдца,
Полны восторга. Мне милы
Их выраженья: то печаль
Гнездится в них, и тёмной синью
Они плывут куда-то вдаль;
То боль толчком ударит сильным,
И я замру; то облака
Раздумья лёгкого потянут
Гусиным клином или глянут
Так странно, чуть издалека,
Что я невольно торопею,
И взгляда, как давным-давно,
Я пью, и пью, и пью вино
И, как давно, любуюсь ею.
Ну а в ответ из милых глаз
В мои глаза такое хлынет...
И эта нежность не остынет
Во мне и в роковой мой час!

Всё выше, выше на подъём, –
Как сладостно ликует тело! –
Чуть наклоняясь, мы идём.
– Ой, полетела, полетела
Опять, мамуля, погляди,
Опять та курочка! – А рябчик –
В кедровнике, – и брызжут ярче
Глазёнки дочкины, – сидит
Он рядом – протяни ладошку,
Не отвести от птицы взгляд.
Глаза дочуркины горят
Заворожённо, как у кошки.
Она крадётся, и глядит
В глаза доверчиво ей птица,
Она ни капли не боится,
Не шелохнётся, не взлетит.

Идём, и сопка нам дарит
Лиловый трепет иван-чая,
И дочка, в нём души не чая,
Вся – словно в заводи зари;
И исчезает в нём она,
Присев на корточки, и тихо,
Словно к лосёночку лосиха,
В цветы вливается жена.

Вот так идём мы и идём
Всё выше, выше, к перевалу,
И очарованы мы днём,
И дня июньского нам мало;
Мы знаем: ожидает нас
Речушка пылкая в распадке,
В ней валуны мокры и гладки –
Лазури неба напоказ.

Я в мыслях млею: костерок
Облизывает языками
Дно котелка, и мне дымок
Щекочет ноздри; я – на камне, –
А он как раз посереди
Речушки, – замер с удилишком,
И я – не я, а тот мальчишка,
Что в детстве...
– Папа, погляди!

О, этот вскрик! Он, как обвал,
Во мне прогрохотал и замер,
И замок, тот, что выдувал
Я мысленно, хрустальный замок
Исчез, и только лёгкий прах
Качнулся чуть стеклянным дымом...
Я вскинул голову и... – ах! –
Перехватило горло, дыбом
Вскочили волосы, а лес, –
Берёзки тонкие и клёны,
Что пили синеву небес,
Ликуя в лепете зелёном, –
Испуганно к ногам моим
Припал травиночкой, казалось, –
Так беззащитен и раним!
Не знаю где, но разверзалась
Земная твердь, и небеса
Вдруг встрепетали, и иная
В лице их вспыхнула краса –
Могучая и... неземная;

Рванулось, – вижу я, – в зенит, –
Откуда, из каких расщелин,
Не ада ли разверзлись щели? –
Сиянье. Тоненько звенит
Над ухом тишина земли,
Вибрирует комарьим писком,
И жмутся, жмутся корабли
К причалам; или солнце низко
Упало? О, испепелит
Оно леса, моря и горы!..
А город, – боже мой, – а город!
Он весь сиянием залит.

Но нет, не солнце. Словно рысь,
Метнулось новое светило
И взмыло шелковисто ввысь,
И небо вмиг заполонило.
Как будто над землей колосс
Восстал, и плащ его пурпурный
Трепещет в поднебесье бурно,
Сверкая полыханьем гроз.

Растёт он, распрямляя члены,
Вот море в трепет бросил он:
Обрывы волн и космы пены, –
Словно немыслимый питон
Ворочается и огнём
Вся чешуя его сверкает:
То оловянным блеском тает,
То вспыхнет лунным янтарём.

И вот вздымается столбом,
Швыряя в стратосферу космы,
Морская даль. О боже! – в космос
В порыве страшном и слепом
Она пошла... И я рывком
Прижал к себе жену и дочку,
И вихрь, сжигая оболочку,
Швырнул нас в небо, словно ком.

         2
Меня тревожила луна.
Мальчишкой светлыми ночами,
Когда стена обелена
Её неясными лучами,
Я всё никак не мог уснуть,
О чём-то думал – всё стихами,
Они во мне рождались сами;
Я замирал, чтоб не спугнуть
Видений зыбких вереницы,
Они текли в моём мозгу,
И рифмы, словно на страницы,
Слетали мотыльками с губ.

И вот в одну такую ночь
Она пришла ко мне и взглядом, –
О, этот взгляд! Его невмочь
Мне было вынести. «Не надо, –
Сказал я ей, – так не гляди», –
Звала к себе; глаза струились,
Они мне болью в душу лились,
И эта боль в моей груди, –
Как камень – в пруд, – плыла кругами;
Рождались новые круги,
И словно бы на сердце камень
Налёг, и не видать ни зги
В кромешной ночи скорбных глаз,
А только боль сквозная взгляда
Вот-вот вберёт тебя сейчас
Навеки в горловину ада.

– Ты кто? – дыханье затая, –
И было страшно отчего-то, –
Спросил её. – Юкио Ота*,
Вергилий твой, сестра твоя.
– Сестра?.. Вергилий?.. Не иначе
Ты что-то путаешь. – О нет,
Сестра твоя, ведь ты – поэт,
Запомни, а не просто мальчик.
Пойдём со мной. Я покажу
Тебе мой город – преисподню,
Ты должен побывать в аду.
– О нет, Юкио, не сегодня...
– Пойдём сейчас, ведь ты – поэт,
Не просто мальчик. Ты обязан.
– Ну ладно.

…Не объять и глазом,
Не охватить зловещий след.
– Что там, Юкио, впереди?
Вроде бы как дымится свалка?
– Нет, это город мой. Гляди.
– О Юкио!..
– Да, жалко, жалко...
Но это только издали,
Идём. – ...Видны уже кварталы,
Обломки в пепле и пыли
Каких-то стен... и вдруг упала
В глаза мне тень: он и она, –
Запечатлённое мгновенье, –
Стоят они в обнимку тенью
На штукатурке, и стена
Их сохранила. – Объясни
Мне, Юкио, что за картинка.
– Да просто... отпечаток «снимка». –
И словно бы цветочек сник
У Юки в голосе. – Хлестнул,
Как вспышка магния, оттуда,
С небес, огонь – и вот – о чудо! –
Остались тени... – Я всплеснул
Руками: – Тени?.. Ну а люди?
– Их нет... – Я поглядел вокруг:
Все обесцвечено... Вот в груде
Лежат деревья, и потух
Живой оттенок их стволов,
Деревья словно бы из пепла:
Такое налетело пекло.
Всё тут понятно без слов.
Идём. Вот рельсы на пути,
Трамвая искорёжен остов.
О, господи! Каким погостом, –
Захолонуло всё в груди, –
Набитый трупами, он стал
Им, что стояли и сидели!
Их вихрь огненной метели
В одно мгновение достал.

– О Юкио!..
– Но город жив,
Вон что-то движется по шпалам. –
И это что-то к нам шагало.
Я вижу, веки чуть смежив.
Вот ближе, ближе... голова,
Как головешка, обгорела –
Без глаз, без губ, без носа... – «А-а-а» –
И кожа клочьями висела,
Как водоросли, как висит
Морская лентами капуста...
Всё напряглось во мне до хруста:
И камень тут заголосит.
– Дай руку, мальчик мой, помочь
Бедняге мы с тобой не в силах. –
Колени словно подкосило –
Ослабли, но уходим прочь.

И снова тёмное пятно,
Не человек, но видно, вроде,
Чуть-чуть шевелится оно.
Да это пёс! К нему подходим.

О, бедный, бедный!.. Обгорел.
Он словно бы паяльной лампой
Весь опалён, он худотел,
Не шевельнуть ему и лапой,
Завяз в асфальте, но остыл
Асфальт и снова – словно камень,
И пёс ослепшими белками
Блуждал и потихоньку выл.

– Пойдём к реке, я покажу
Тебе наш мост, недалеко он. –
И я, весь ужасом окован,
Иду, превозмогая жуть.

Но что творится у реки!
Неужто светопреставленье? –
Зачем увидел этот день я! –
Повсюду, взгляд куда ни кинь,
Лежали трупы; и к реке,
Толпясь, как под навесом мошки,
С детьми, с узлами, налегке, –
А головы – что головёшки, –
Кто как, но только бы к воде,
Ползли и ковыляли люди;
И берег воплями гудел,
И всё тонуло в этом гуде.

Кто дотянулся до воды,
Кого теченье подхватило, –
Ищи-свищи его следы, –
Кто, сбитый, напрягая силы,
Тянулся раскалённым ртом
Схватить глоток студёной влаги;
Кто полз, взрывая животом
Горячий пепел – эти наги,
И их не унесла река,
Но к ней протянуты их руки,
Лежат, – окончились их муки, –
Не люди, а окорока.
О боже, кровь во мне стучит,
И воздух обернулся лупой –
Всё трупы, трупы, трупы, трупы, –
Как небо звёздное в ночи.
– Юкио!..
– Погляди на мост.
Пойдём туда, – и я – за нею,
Как из вагона – под откос,
И всё ж противиться не смею,
Но каждой клеточкой кричу:
Зачем, зачем я это вижу! –
Не приведи и палачу, –
Завалы тел, и пламя лижет
Им руки, головы... а там,
На полотне моста, по груде
Таких же тел сползают люди,
Подобные слепым кротам;
Кричат, – о сколько их, слепцов! –
Зовут: «Садако», «Кенди», «Ёндзо»…
И лиц обугленная бронза,
И стон, и визг со всех концов.

И девочка… О, чёрных глаз
Её уж взгляду не лучиться:
Навеки свет его погас…
Она худа, остры ключицы,
И не волос, и не бровей…
Глядит, но мимо, не мигая, –
Ты, ветерок, её обвей, –
Она, как свечечка, – нагая,
И лишь от трусиков цела
Резинка... тут меня качнуло:
Туман… простёртые тела…
Резинка… и в потоке гула
Поплыл куда-то я во тьму,
В ладони ласковые тени...

Очнулся от прикосновений:
– Юкио? Где я, не пойму?
– Ты дома.
– Но зачем, скажи,
Зачем ты в ад меня водила?
Как жить смогу теперь? А было
Так хорошо!.. – Ты не тужи,
И знай: на свете много бед,
Они и тут, в родимой сени.
Какой поэт без потрясений?..
– Но Юкио... – А ты – поэт!
Прощай, я ухожу навек.
Устала я... и далеко мне...
Живи, мой мальчик, и запомни,
Что есть такое Человек.

           3
И вот теперь я сам попал
Под вспышку адскую, и в небе,
Там, где ни разу не ступал
И не пекутся где о хлебе,
Обняв и дочку, и жену –
Кровиночек, парю кругами
И чувствую под облаками
Лазури лёгкую волну.

А там, над городом, – гора,
Вся, содрогаясь, выше, выше
Она растёт, как на парах,
И пламенем зловещим пышет.
Барашек облака дрожит
Уж где-то у её подножья...
«Да она город мой крушит!» –
И я лечу, охвачен дрожью,
И трепещу, как воробей
В когтях у ястреба: Юкио,
Я там, с тобою... у реки я...
Не позабыть мне, хоть убей,
Той преисподней, и сейчас
Я знаю, что внизу творится:
Там слепнут, падают, кричат,
Там головешки, а не лица.

А тут гора, она кипит.
Но что это? Её вершина, –
Какая сила сокрушила? –
Вдруг оторвалась и в зенит,
Вся, раскрылив себя, цветком
Поплыла; розовое пламя
Залепетало лепестками,
Овеянное ветерком.

Цветок загадочно блистал,
Я на него гляжу, растерян:
Весь лился он и трепетал,
И полыхал... живой материей;
Да, да. Я знал, материя та...
И жуть брала от переливов
Оттенков нежных и пугливых.
О, эта злая красота!

А Тибетс, глядя на цветок,
В Эноле Гей* тем днем проклятым, –
Будь вечно проклят! – в сорок пятом,
Сжимал ли зубы он в замок?

Я завороженно гляжу
На переливы света, зная,
Какая сила неземная
Таится в них, и весь дрожу.

«Уйди, – велю себе, – уйди,
Смертельным будет поединок».
Жену и дочь, моих кровинок,
Моих единственных, к груди
Я прижимаю, и туда,
Где Юкио меня водила,
Где суша и кругом вода,
Влечёт таинственная сила.

Открыта даль, пространство сжато,
И в тонком теле – благодать:
Помыслил только – и видать
Уж те места, где мы когда-то
С моим Вергилием брели.
О, Юка милая, о, Юка!
Вон лоскутки твоей земли.
Но что это? Какая вьюга
Тут пронеслась по островам –
Кругом развал и горы пепла?
Ах, люди, люди, горе вам!
Вы – хворостинки в море пекла.

Ты, Человек, – венец творенья,
Вселенной тайны ты постиг.
Сработало, – о славный миг! –
с Оно, твоё изобретенье;
Гордись, ты солнце опустил
На суши тонкую цепочку,
А люди... – кто бы заслонил! –
Но радужную оболочку
Их глаз ничем не заслонить,
Горят и сами, словно спички.

..Летит состав, людьми напичкан,
Их жизней тоненькая нить
Оборвана; грузовики
Несутся бешено куда-то,
Их баки рвутся, как гранаты,
Летит металл, летят тюки.

Ты, Человек, ты – голова!
Вон как возносится твой гений, –
В нём вдохновенье поколений, –
Как пожирает острова;
Взгляни, летит стена огня,
Летит со свистом и со стоном,
Летит, ворочаясь питоном,
Испепеляя, полоня.

А в небе самолётов гром,
И в них ослепшие пилоты,
Могильным станет им оплотом
Пылающий аэродром.

Ну, полюбуйся издали,
Ты не видал такого сроду,
Как бивнями из-под земли
Встают торчком газопроводы;
Как огненные языки
Взлетают в небо, словно серны,
Как разлетаются в куски
Бензоколонки и цистерны;
И города, как береста,
Пылают, скрючиваясь, в шквале,
Кто под землёй, и тех достали
Его зловещие уста.
Огонь сжирает кислород.
Ура, ликуй, добит он – баста!
Добит он и у ног распластан,
Ничтожный человечий род.

О, Юкио, моя печаль,
Печаль моя, печаль сквозная,
Ушла навеки ты, я знаю,
И всё-таки, молю, причаль,
Причаль хотя бы на мгновенье,
Не мальчик я, и все ж ко мне,
Как в детстве в голубой луне,
Явись её прикосновеньем
К моим глазам; и я пойму,
Я уловлю твоё дыханье
И никому, и никому
Ни в лунном золоте, ни ранью
Иного дня его спугнуть
Не дам; явись, явись же, Юка,
Явись из темноты... – о, мука
Теснит невыносимо грудь! –
Явись, я поведу тебя
По тем местам, где мы ходили,
Брели, стеная и скорбя,
Не ты ли, Юкио, не ты ли
Вела меня с собой к реке?..
Прислушайся: не раздаются, –
Ах, горы тут и вдалеке
Полурасплавленных конструкций! –
Ни стоны, – ночью ли иль днём, –
Ни хрипы, ни мольбы, ни крики...
Мы мёртвым городом идём,
Идём мы кладбищем великим.

И вновь, и вновь душа в смятенье,
И в кровь – губа, и дрожь колен:
Куда ни глянь – развалы стен...
А тени где? А тени, тени?
Их нет: тут плавился бетон,
Тут тёк гранит слезой тяжёлой.
Какой тут крик, какой тут стон?
Какие тени? Тут прошёл он, –
Мольбы: «О, пощади, не тронь!»
К чему они? – в зловещем танце
Тут проплясал протуберанцем
Огонь, но не земной огонь.

Ни человека тут, ни пса,
Ни кролика, ни даже мухи,
Угасли жизни голоса,
А камни и железо глухи.

О, Юкио, качай, качай
Ты зыбку памяти, ведь ныне
Твоя Япония – пустыня.
О, Юкио, моя печаль!

           4
Куда? Что я ещё пожну?
Кричит, от боли вся немая,
Душа. И дочку, и жену
Я крепче к сердцу прижимаю.
Да, да – туда. Что острова?
Как муха на ладони, – хлопай.
А там и камни, и трава
Границы Азии с Европой.

Нет, там не хлопнуть… Да – туда,
В Свердловск, в студенческий мой город,
И там волной всплеснулись горы,
Их синь – уральская гряда.

Урал… и крепь его, и стать
Известны нам не понаслышке.
Туда, туда! И адской вспышке –
Шалишь! – Урала не достать.

Вон сердцу милые места,
Да, вон они: Исеть, озёра –
Шарташ и Таватуй... Настал
Свиданья миг! Но что же город?

Где он? Никак я не найду,
Неужто та большая свалка?
О господи! Там друг мой Славка,
Ребята там... Иль вновь в аду?

Девчата наши... Вера, Жанна
И Дина там, и Шура там...
И мне б за ними по пятам...
Но где они? О миг нежданный!

Я так ли встретиться мечтал?..
Ну да, вон там была «Белинка»*,
А там, наискосок, почтамт,
И кинотеатры, и «Плотинка»,
И пруд... Овальный домик был
На берегу – спортклуб «Динамо»,
И словно улыбался нам он,
И издали к себе манил.

Вдоль берега скамьи, на них
Мы коротали ночь, бывало,
А город спал, и лязг затих
Трамваев... Небо трепыхало
На дне пруда, и трепет звёзд
Струился музыкой безбрежной,
Он овевал тебя и, нежный,
Куда-то нёс, куда-то нёс...

Да, я ловил, как скопидом,
И в тайники души я прятал
И свет звезды, и запах мяты,
И лунный парус над прудом...

А что сейчас? Где город наш?
Какие жуткие картины!
Уктус и ВИЗ*, и Уралмаш,
И – господи! – УрГУ ... – руины…
Ну как тут не сцепить – УрГУ ! –
От гнева зубы, как слезу мне
Тут не пролить, – о ты, безумный,
О Человек! – и гнёт в дугу
От ярости, и я кружу,
Слеза летит над пепелищем,
И всё душа чего-то ищет,
И, потрясённый, я дрожу.
Мой милый университет,
Мы по утрам к тебе летели, –
Под умывальник и, постели
Прибрав едва: «Салют!» – «Привет!»

На первой паре – ОМЛ,
Всё – тягомотина, всё нудно,
Зато на третьей... – О, как чудно
Доцент Тамарченко умел
Коснуться струн твоей души,
Перебирать их – звонче, глуше!
А ты или конспект пиши,
Или сиди и только слушай.

Как Лермонтова он читал!
Я шевельнуться был не властен,
Заворожён накалом страсти,
Бывало, так и трепетал.

Как за собой он уводил!..
А наш кумир, Борис Павловский,
Когда на кафедру всходил,
Казалось, небо над Свердловском
Сияло и цветеньем сил
Весенним наполнялись чувства,
И он – светило из светил –
Дарил нам «русское искусство».

Аудитория – битком:
Преподаватели, студенты...
Все – в куче, – редкие моменты, –
С иными даже не знаком.
А он без вычурного лоска,
От галстука и до манжет
Весь светится, – о, наш Павловский! –
В нём голос, мимика и жест –
Всё, всё отточено до блеска,
И, вдохновеньем окрылён,
Он лепит образ, лепит дерзко,
В него вдувает душу он
И щедро преподносит: «На-ка,
Вот он, гляди, на полотне»...
Не потому ли «Протодиакон»,
Тот, репинский, живёт во мне?
Не потому ли Достоевский, –
Перовский, тот, – терзаньем мук, –
Не разомкнуть дрожащих рук, –
Живёт во мне? Излиться не с кем
Ему душой... Где это всё?
Куда ушло и было ль, было ль
То пиршество, – я потрясён! –
Пора влюблённости и пыла?

И я над городом лечу,
И всё душа чего-то ищет,
Высматривает в пепелище,
И я чего-то всё хочу.

         5
Круги сужаю... Вот же, вот!
Вот то, чего душа искала.
Но тут, под грудами развала,
Ни стёкол люстр, ни пепла нот;
Да, вон обломок, опалён,
Напоминает портик, что ли…
Ах, сколько страсти, слёз и боли
С екатерининских времен
Отполыхало тут! И что?
И что же вижу я в итоге?
Тут души потрясали боги,
И всё это теперь – «ничто».

Всё – прах... Волшебная страна,
Ты, Оперный, – прости, я плачу, –
Как душу ты мою иначил,
Тобой она озарена!

Да, я бывал в Большом не раз,
И так же замирал у входа.
И лёд зеркал, сиянье глаз,
Их блеск волнующий, и своды, –
Не бал ли, не парад ли муз
На оргиях небесных? – зала;
И бархат лож вишнёво-алый
В оправе благородных уз
Литого золота, – о стих! –
И люстр летящие алмазы
На алом бархате – и глазом
Лови, лови волшебный миг.

О ты, о царственный Большой!
Ты демоном во мне крылатым
Паришь, и всё-таки душой
Я в нашем – тех, пятидесятых.
Вхожу: окутывает мгла,
Но нежная, но голубая,
Как дым тончайшего стекла,
Я в нём, взволнованно ступая,
Иду, и искрой голубой
Под притушённым светом люстры
Мерцает бархат, – но не густо, –
Тяжёлых кресел; миг любой
Наполнен ласковым дыханьем
Голубизны, она с кулис
Течёт, посверкивая, вниз,
Пленяя вас очарованьем.

И золотом с голубизной
Сияют ярусы и ложи,
И этой нежностью сквозной
Душа насытиться не может.

Она везде: на сводах стен,
На свечах бра, на женских лицах,
Она торопится излиться,
Покуда зал не опустел.

Как жадно выраженья глаз, –
В них чары женские мерцали,
Они окутывали вас,
Маня в таинственные дали, –
Как жадно я летящий блеск
Ловил, – счастливые мгновенья, –
Вот полыхнёт крылатой тенью
Густых ресниц внезапный всплеск –
И я ловлю или привет,
Иль удивленье, иль тревогу,
Иль ожиданье: «Ради бога,
Ну где же ты?», или ответ
На чей-то взгляд: недоуменье,
Задумчивость или печаль –
Души распахнутая даль,
Её мгновенные движенья.

Ах, эти выраженья глаз!..
Мои студенческие были.
Их угли в сердце не остыли,
В крови огонь их не угас.
Их не забыть... Но вот, – о миг! –
Вот дрогнул занавес и плавно,
Зашелестев, – и зал затих, –
Пошёл, а я-то и подавно
Весь там, на сцене...

          6
В годы те
У нас Черменская блистала,
О, как она в сердца влетала
Бенгальской искрой в темноте!
И зал... и зал благоговел,
Мария ли или Одетта,
Иль Эсмеральда, иль Джульетта,
Но в танце, – боже, я немел, –
Она несла своё страданье
Слезою в трепете лучей;
Или журчал его ручей
Пленительным очарованьем,
Или, невинностью дыша,
Несла хрусталь святого чувства...
То был не танец, не искусство –
Сама любовь, сама душа.

А небо оперы? Оно
Для сердца – словно клин гусиный:
Чайковский, Верди и Гуно,
Бизе, и Глинка, и Россини…
Ах, что за опера была
В далёких тех, пятидесятых!..
И жмёт мороз, но всё ж девчата
Закусывают удила
И ждут у выхода, и верят:
Вот-вот, и не отводят глаз,
И распахнут, как богу, двери:
О, Даутов, взгляни на нас!
Он герцог, он из «Риголетто»,
Он не остыл ещё, он тот,
От света рамп в сиянье света
Влюблённых глаз певец идёт.

А Джильда, Джильда... Где она?
Китаева... Куда пропала?
Идёт! И щёки дышат ало,
Словно от сладкого вина.

И мысленно я снова там,
В партере, в ласковом касанье
Голубизны, её дыханье
Бежит прохладой по рядам;

Над пультом – жест, и увертюра
Звучит, и скакуном душа
Рванулась бешеным аллюром,
Завалы шёпота круша.

Вот занавес пошёл и... плен,
И как она тебя схватила!
Откуда в ней такая сила?
О, как пленительна Кармен!

И смоль волос, и синий блеск
Летит из-под ресниц крылатых,
Их лёгкий всплеск, – да, только всплеск! –
И падают стальные латы
Сердец, как сбитые замки,
Покорно валятся под ноги...
Кармен!.. Глотай, глотай комки,
Да их глотали бы и боги!

«Вас когда полюблю...» – и жуть
Тебя берёт. Она откуда?
Откуда к нам такое чудо?
А голос!.. На неё гляжу:
Крупна... но, как снежинка, шаг,
А в талии... – ну ива, ива,
И да, цыганская душа –
Знойна, но капельку... стыдлива.

О эта капелька!.. В ней – всё,
В ней красота, её я чую,
И не она ль тебя несёт
На облака? И – о! – лечу я,
И там, как в летнюю грозу,
Я упиваюсь вольной волей,
Я словно в васильковом поле,
А облака тебя несут...

Ну голос! Он сведёт с ума,
Я гнусь былинкой в ливне страсти…
Моя он сладкая тюрьма,
Разбить оковы я не властен;
И им я упиваюсь в лоск,
И таю, таю в нём, бесплотен...

Спасибо же тебе, Свердловск,
Ведь ты Архипову на взлёте
Дарил мне щедрою душой.
Я плакал над Кармен, я плакал...
Это потом, потом – Большой*,
Италия и Дель Монако**
В судьбе актрисы полыхнут,
Потом признанья хлынут градом,
И зависти бессмертный кнут
Засвищет отзвуком злорадным.

Да, это всё потом, потом...
А ты дарил её на взлёте,
Ты в радостно звучащей ноте
Пронёс её в пути крутом.

Благодарю... Но где же ты?
Огонь слизал тебя... – руины:
Зола и камень... Как цветы,
Хрупки такие исполины.

О господи! Но есть он, есть
Закон возмездья – он достанет.
Прощай! И страшной будет месть.
Но, боже, что с планетой станет?!

          7
В душе смятенье, и жену
И дочку прижимаю крепче
К груди моей, а совесть шепчет
Тревожно так, и я вину,
О да, я чувствую вину,
Вину за это злодеянье:
Не заслонил, не спас страну...
Но как спасти её? Да встань я
Перед врагом, – таится он, –
Пусть патронташ набит и нервы
Крепки, а у него патрон
Один, но он надавит первым
На спуск курка, ему с руки,
И он не побоится кары...
Но рушатся одним ударом
Не города – материки.

А совесть? На неё плюют.
Он, Человек, в душе косматый,
Он ест из трёх и больше блюд,
Причёсан чуть, но от примата,
Ей-ей, ушёл недалеко,
А уж машинкой адской вертит...
А сам – на волосок от смерти,
Искринка в пламени веков.

Быстрей, быстрей отсюда – прочь,
Душа, от ужаса немая,
Кричит, и я их обнимаю,
Кровиночек, – жену и дочь.

Быстрей туда, где плещет свет
Лазурью, солнцем и прохладой
Эгейских волн – туда, в Элладу,
О ней мечтал я столько лет!

И, жаждою души влеком,
На гениальные творенья
Мечтал взглянуть, ну хоть на тень я,
На тень, ну хоть одним глазком.

И, словно лебедь, Парфенон
Плескал крылом перед глазами,
И свет дорических колонн,
Туманясь, наплывал слезами.

И ландышем лилась душа,
А белый мрамор лился небом,
Он им светился и дышал…
«Ах, – думал я, – и мне бы, мне бы
Туда…» И вот лечу, лечу…
Волны эгейской синь литая
Застыла, словно и не тает,
Не шевельнётся, и лучу
Не прострелить её, над ней
Не прыгают, резвясь, дельфины,
И под водою их теней
Не видно… Ну, а где Афины?

Да, где они? Вот порт Пирей.
Когда-то в зеркале залива
Под парусами кораблей
В лазурь летел он горделиво.

Был у причалов кавардак,
Пока светило не угасло:
Грузили кожи и табак,
Изюм, оливковое масло,
И апельсины, и вино –
Дышали трюмы ароматом…
А что сейчас? Огнём проклятым
Под пеплом всё погребено.

Лишь остовы одни торчат
Судов у берега залива,
И в небо, источая чад,
Глядят печально, сиротливо.

Да, вот Афины, в стороне,
И тут прополыхал кострище,
Я словно слышу: ветер свищет,
И стены плавятся в огне.

Но пламя улеглось… и вон
Священная скала, я вижу,
Она стоит, как Зевса трон,
Над городом, и я поближе
К ней подлетаю. Это он,
Подобный небесам, Акрополь.
А Парфенон? Где Парфенон?
Развалины... – и рвётся вопль
Отчаянья, – но нет, не те,
Не те, что дышат благородством
Античных форм и в наготе
Прекрасны так, – о нет, уродство
Небесных вижу я колонн,
Их мрамор плавился, он плакал,
Кипел и безобразным шлаком
Лежит у ног... О, Парфенон!

Рельефы фриза... где они?
Где Фидий? Да, в одно мгновенье
Испепелил, – взгляни, взгляни! –
Его высокое творенье
Огонь, но неземной огонь:
Как будто Солнце опустилось...
Кому когда такое снилось?
Земля... Да ты её чуть тронь, –
Её, пушистый стебелёк
В глубинах космоса, – и рану
Не залечить... – увял, поблёк,
А то, гляди, и в бездну канул.

И, потрясённый, я лечу
Над Адриатикой, над Римом,
И поминальную свечу
Уж ставлю мысленно, и мимо
Не пролететь: тут Ватикан,
А в нём творенья Рафаэля
И Микеланджело... Века
Коснуться стен святых не смели.

О вдохновенья сладкий хмель!
Там, на лесах дворцовых залов,
Себя годами истязал он,
Витая духом, Рафаэль;
Но Ватиканского дворца
Одни развалины я вижу,
И страшно опускаться ниже,
И чую: нет на мне лица.

И это Рим? Что стало с ним!
Где он, собор Петра Святого –
Шедевр могущества былого?
Где Колизей? И это Рим!

          8
Но боже, как же я устал!
Душа моя от потрясений
Увяла, скорбна и пуста,
Угасла, словно лист осенний.

Прочь, прочь отсюда, или я
Сойду с ума, умру вторично.
Безумный! Бог тебе судья,
И перед ним ответить лично
Тебе придётся!.. Но лечу.
Флоренция... Да ты ли, ты ли?
Твои развалины остыли,
И от бессилья я молчу.

Тут Данте шлёпал босиком,
Тут Микеланджело мальчишкой,
Весь овеваем ветерком,
На рынок бегал с мелочишкой;
Вон там, на площади, Давид –
Его небесное творенье –
Стоял века... Печальный вид:
Развалины и запустенье.

Пустыню созерцаю я,
И гнев уже не пышет жаром,
Уже молчит душа моя:
Устала... Да, одним ударом!

Я понял, – и не город, нет,
Не государство, – всю Европу
В одно мгновение ухлопал
Один удар! Иль это бред?

Иль бормочу я невпопад?..
Скажи мне, Данте Алигьери,
Ты загонял отребье в ад
И гнал по кругу там, в пещере.

А тут под солнцем, ты взгляни,
Не в недрах, а на белом свете,
У нас, на голубой планете,
Под звёздной сенью, в наши дни!

Запихивал ты в ад лжецов,
Завистников и интриганов,
Предателей и хитрецов,
Рабов сластей и чистогана;
Ты в вихрь огненный бросал
Властителей и честолюбцев,
Плевал на звания и сан:
И папы у тебя несутся
В том адском вихре, но гляди,
Флоренция твоя исчезла,
Кто указал на город жезлом,
И бьётся ль у него в груди
Ретивое?.. Но я устал,
Прощай… А римлянин Вергилий,
Поэт любимый твой... Уста
Его б от ужаса застыли,
Взгляни на Рим он, и утрат
Таких бы и во сне невзвидел,
Взрыдал бы он и в «Энеиде»
Повел Энея б в этот ад.

Прощай же, Дант... И вот Милан,
Венеция... но мимо, мимо
Лечу, прости, о Тициан,
Хватило мне Афин и Рима,
И боль души не превозмочь,
Венецию твою... – да пусть я
Весь изойду щемящей грустью,
Уйду, растаяв, словно ночь, –
Но видеть, видеть не могу
Венеции твоей развалы:
Мостов расплавленный чугун
И мёртвые её каналы,
И мраморы её дворцов,
Что, словно олово, в метели
Огня текли, – прости, но еле
Тащусь я, и горит лицо.

         9
Лечу зигзагами. Мадрид...
Накрыт он пеплом, словно пледом...
А вон прославленный Толедо,
Гляжу, и чудится: горит
За крохотным окном свеча,
И язычок огня колышет
Его дыхание, он пишет,
Склонённый в трепетных лучах, –
Сервантес... Но лечу, лечу
Южнее и несу во взгляде
Тот крохотный огонь – свечу
И лоб Сервантеса, и пряди
Его волос… А подо мной
Все та ж зловещая пустыня,
Она кричит, встаёт стеной,
Глядит в тебя – и сердце стынет.

Но что это? Что слышу я?
И вмиг во взгляде пепелище
Опало, и душа моя
Вся замерла, а над кладбищем –
Волшебный голос: лились в нём
Лучистым трепетом алмазы,
И аметисты, и топазы
Струились радостным огнём.

Огонь любви: в нём языки
Мольбы, и нежности, и страсти,
В нём обручи стальные власти
И дрожь опущенной руки;
В нём смех, и грусть, и боль свиты,
Восторга слёзы и печали,
В нём так пленительно звучали
И свет, и тени красоты:
«У любви, как у пташки, крылья,
Её нельзя никак поймать…»
Архипова! Внимать, внимать!..
Я над Севильей, над Севильей.
Коррида. Там идут тореро:
Парад бойцов под звон фанфар...
Там блещут дамы, кавалеры,
Там не уйти от женских чар.

Севилья!.. Ну, а ты, а ты,
Где дух корриды я почуял, –
Свердловск – слеза моей мечты,
К тебе всё мысленно лечу я.
Там в блеске восхищённых глаз,
В таверне, как в порыве боя,
Взлетал на стол перед толпою
Наш Эскамильо – Вутирас.
«Тост, друзья, я ваш принимаю,
Тореадор солдату друг и брат...»
И я в толпе ему внимаю,
Я там, в таверне, я – солдат.

А тут... в развалинах и пепле
Вся Андалузия лежит,
В ней жизнь и капелькой не теплит:
Она угасла, и в тиши
Ни жук, ни бабочка, ни стриж
Не пролетят над черепицей…

Куда теперь? В Париж, в Париж!
И я лечу. Марсель и Ницца
Мелькнули, вот уже Лион...
Куда ни глянь, всё – пепелище.
Лечу и словно пламя свищет
В моих ушах... А вот и он.

Париж! А ну-ка различи,
Где тут Монмартр, а где Сорбонна,
Не Нотр-Дама ль кирпичи
Оплавлены? Иль Вавилона
Останки вижу я? Колосс
Огнём, словно букашка, слизан,
А с ним и Лувр, и Мона Лиза,
И дева с острова Милос.

Всё кончено. И нет их, мекк,
Для поклонений... Над Парижем
Я плачу, Юкио, я вижу,
Что есть такое Человек.

         10
Атлантика рябит волной,
А сверху рябь – как неживая...
Жену и дочку прижимая
К груди, лечу, и подо мной
Уже Нью-Йорк, и Вашингтон,
И Филадельфия, и Бостон...
Но что это? Лежит погостом, –
Ни крик не вырвется, ни стон, –
Лежит бездыханно под взглядом
Нагромождением руин
Вся небоскрёбная громада –
Повержен навзничь исполин.

Так полыхнул тот адский свет.
Откуда? Далеко ли, близко ль?
Но рухнули, как сноп, Сиэтл,
Лос-Анджелес и Сан-Франциско.
Всё ясно тут. Лечу на юг.
Вот Мексика, а вон Панама...
Кладбищ безбрежных панорама.
И мой улавливает нюх
В руин исчадье запах тонкий,
Как лезвие, – метнулся взгляд:
Неужто джунгли Амазонки?
Да, да, они, они дымят!

Вон ринулись со всех концов
Валы огня, сшибаясь «лбами»,
И трепет жара – мне в лицо.
О боже! А Сибирь подбавит?!
И – всё! Завесой дымовой
Опеленает, словно шалью,
Малютку-Землю с головой –
С морями и небесной далью;
И солнца нежному лучу
Не одолеть такой кольчуги,
И льдины ростом с каланчу
Скуют экватор, грянут вьюги –
И когти «ядерной зимы»
Вопьются в горы и долины,
Угаснет жизни ток... А льдины
И равнодушны, и немы.

Я – Человек, и значит я
К убийству подлому причастен,
Я – Гомо Сапиенс, и властен
Я над собой, иначе я
Зачем? И я из них, из тех,
Кто Землю с лаской изумруда
Лесов, морей – такое чудо
Распял на атомном кресте.
Да, я из тех, кто забывал
Себя в пылу ожесточений
И бросил мир в костёр мучений,
В ракетно-ядерный обвал.

Так – на тебе! Ты уничтожен.
Ошибка? Случай роковой –
Обмен ударами? И вой
Не вой, а нет тебя... О боже!

А всё она, слепая страсть,
Она, она твой разум застит,
Ты всё не мог упиться властью
И надышаться ею всласть.

Так – на тебе!.. Лечу я прочь,
Уже всё небо пышет жаром,
Земля охвачена пожаром,
А там – и ледяная ночь.

Быстрее же – и подо мной
Одна из трепета и света,
Вся так и льётся глубиной
И нежностью она, планета.

Я замираю. Душу мне
Щемящей болью охватило.
Ах, как в той синей глубине
Всё так пленительно и мило!
То солнце пальцами лучей
Ласкает струны волн прозрачных,
То рожь поблёскивает злачно
В луне задумчивых ночей;
То скачут по камням ручьи
Под пологом таёжной сени,
Иль, потревоженный, кричит
Косяк гусей в стыни осенней;
Иль дождь по листьям сыпанёт,
А мы с женой стоим под клёном
И таем в пламени зелёном,
Ну, а душа к ней так и льнёт...

Лечу... и так щемит в груди,
Так сводит душу от печали:
«Земля родимая... Гляди –
Последний свет её вуали»,
Такой щемящий душу свет;
И чудится: качнулась блёсткой
И шелестит у ног берёзка...
О господи! Да нет же, нет!
Нет!.. Но сглотнула Землю тьма.
Куда ни глянь – иные звёзды.
Лечу в их трепетную роздымь,
О, только б не сойти с ума!

Но где жена? Ах, вот же, вот,
Со мной, её я обнимаю
Так крепко, всё метелью мая
Она в душе моей живёт.
Мне без неё – никак, а с ней
В моих глазах я вырастаю.
Уж не во сне ли, не во сне ль
Ко мне из лебединой стаи
Она рванулась? Что я ей?
Какую сказку сочинила?
А только улыбнулась мило
И зацвела в душе моей.

Но где она? И дочка где?
Да вот же, вот, в моих объятьях,
Как птички рядышком в гнезде,
И нежность не могу унять я.
Я привлекаю их к груди
С дрожащим сладостным мученьем...
Что это? Боже, пощади.
Их нет, а только ощущенье,
Что обнимаю, что приник
Я к ним, кровиночкам нетленным...
О пощади! И во Вселенной
Летит мой крик:
– А-а-а-а-а-а-а-а-а!..

1978,
13.01.01–1.07.01


*Юкио Ота – японская поэтесса, испытавшая на себе трагедию
Хиросимы.
*Энола Гей – самолёт, пилотируемый полковником Тибетсом,
которого была сброшена атомная бомба на Хиросиму.
*"Белинка" - Государственная публичная библиотека им. В.Г. Белинского.
*ВИЗ - Верх-Исетский завод.
*Ирина Архипова дебютировала в Большом театре в апреле1956 года.
**В июне 1959 года в Москву приехал великий итальянский тенор
Марио Дель Монако, партнёршей которого в партии Кармен
стала Ирина Архипова. В 1960–1961 годах с ним же в «Кармен»
она пела в неаполитанском театре «Сан-Карло» и в Римской опере.