Поезд на портсмут

ПОЕЗД  НА  ПОРТСМУТ
Рассказ
;
В ночном вокзале - приглушённый
пчелиный гул;
ноябрь и дождь, и на перроне
один лишь грум
с увядшей розою в петлице
намокшей куртки –
всенепременный знак отличья
ночных дежурных.
Он юн, он голоден и строен
и он расстроен
не потому, что Йоркский поезд
ещё нескоро
и он продрогнет под дождём,
а то, что форму
ему никто так и не смог
найти по росту
и что он выглядит смешно
сейчас, в коротких
и узких брюках и – вот чёрт!
ещё и мокрых.

;;
Хоть на перроне никого:
последний скорый
пройдёт, вернее, пронесётся
без остановок -
всегда весёлый, освещённый
и очень громкий
и для своих уже ноль-сорок
завидно звонкий.
Но из сверкающих вагонов
здесь не выходят.
Он скорый поезд, он торопится,
и слава Богу:
никто его и не увидит до
двухчасового,
и можно стать под козырёк -
там хоть и холодно,
но ветра нет зато, а дождь
лишь на перроне.

;;;
Он подустал и не сечёт,
а только сеет -
примерно так в их душевой
в режиме Meddle
вода течёт и не напором,
но и не еле,
а очень ровно и настойчиво
из разных щелей.
Вот так и он, прямой, спокойный -
Просто it`s rainy.
(Если подумать, в этом слове,
в его строении -
и безысходность и беспомощность
всечеловечья:
всего один ведь оборот -
present indefinite,
но в нём весь Божий Произвол,
закон Вселенной,
перед которым ты – никто,
пред неизбежным.
“It`s rain” – и всё. И ты ничтожен,
ты – каталептик,
ты немощен, и ты не можешь
не то что сделать
хоть что-нибудь, ну хоть прогноз,
ну хоть примерно! -
когда он кончится, ведь он
пройдёт же, верно?
Но нет! Казалось бы, смешно,
такая мелочь,
но только все твои пророчества
 как пальцем в небо.
Смирись пред ним! Ведь ты вошёл
в такие сферы,
где лишь Ему здесь всё возможно -
тебе же, смертному,
в удел лишь перед Дестью Божьей
склонить колени
и хоть и нет его, Глаголящего
в том предложении, -
Он есть – и в нём, и вне и до
плюс-бесконечности.
И всё бы было по-другому
перед безмерной
и страшной армией врагов,
да хоть пред бесом!
Но пред indefinite ты  - ноль,
Ты – червь и бренность.)

;V
Вы не подумайте, что в скобках
прямая речь.
Дежурный наш не был философ,
ему б прилечь
Но нет, он молод, я нарочно,
прошу прощения, -
ему что дождь что непогода:
он смел и весел;
вот только холодно – он хочет
переодеться.
А если ты к нему подскочишь
и скажешь: “Это…
ты знаешь, что вот дождь – не дождь,
а он, вообще-то
нечто вобще потустороннее,
ну, словом, - нечто..” -
то он, конечно, захохочет:
в семнадцать лет-то
нам всем всё в мире очень просто.
И в самом деле:
дождь – это дождь, а осень – осень,
хоть лучше лето
и – бросьте! Нету там шифровок
и тайн нету,
а он сейчас, когда спокойный
и в ровном свете,
похож на дождик из капрона
на ёлке детской.
Вот чёрт! Ведь он же очень скоро!
Oh, d-damn!
И Рождество, и Новый год –
Happy New Year!
Там будет стол, огромный стол
вкуснейшей снеди,
а в центре – о! слюна течёт -
о, королева! –
дымится, пахнет и зовёт
скорей отведать
индейки лакомый кусок
нет-нет, вот этот..
Да, да..но господи, как долго!
За это время
слюною к чёрту изойдёшь.
Нет, нет, конечно,
индейка – это хорошо,
но если честно,
сейчас-то можно и попроще,
можно котлетку.
Он замотал всей головой,
чтобы отвлечься
от ярких грустных вкусных грёз
и наваждений -
не помогло. Тогда он вспомнил,
что лучший метод –
ходить, ходить назад-вперёд;
и он из тени
карниза вышел – и пошёл,
решил проверить,
прошёл, быть может, сто шагов -
и обомлел весь:

V
Там кто-то был. Там, на платформе
да, чья-то тень.
Но нет! Ведь это невозможно!
Он ведь смотрел
вот только что, сейчас вот только –
её там не было!
Ведь он не спит, и он не в коме,
и – бес свидетель -
был только он, пустой перрон,
осенний ветер
и всё! – И больше никого!
Так всё ведь верно:
ближайший поезд будет только
в час сорок девять,
сейчас пол-первого. И дождь.
И что тут делать?
Но вот сейчас он так же точно
дал бы отсечь
и голову, и руки, ноги, -
там кто-то есть!
И он вдруг вспомнил: он давно
был на премьере
спектакля Беккета “Годо” –
и там, на сцене,
когда ещё не началось,
да и в партере,
было везде – темно-темно,
ну совершенно,
а он сидел, заворожённый
смотрел, смотрел
на эту пропасть, и вдруг понял:
там кто-то есть.
Вот и сейчас, и здесь, и тоже
он был уверен,
что этот силуэт – не сон,
не приведение
(И если был бы наш герой
чуть-чуть поэтом,
изрёк бы: Он был будто соткан
из дуновенья,
из лунных множества дорожек
и светотеней
дождя осеннего и ночи
и очень нервных
спиралевидных многоточий
флюоресцентных.)




VI
Но наш подросток, слава Богу,
поэтом не был,
а то б его здесь понесло -
и он, конечно,
сюда бы вставил (см. сноску) ,
потом вот это .
Увы – сих гениальных строк
(аплодисменты)
никто прочесть так и не сможет
и, к сожаленью,
театра чаша не взревёт
восторгом слёз: “ещё, ещё!”
не запоёт хвалебной песнью
Ave тебе, благорождённый!
стихом елейным иерей
и в умиленьи Благовестьем
никто не крикнет: “Ecce homo!”
Таков – увы – удел поэта:
Via Dolorosa  -

VII
но речь вообще-то не об этом
(об этом – после)
даже не в том, что в этих скобках
почти всё верно –
от лунных струн и сказок Гофмана
до силуэта,
из них сплетённого, а в том,
что наш тинейджер
сейчас не то, чтобы изречь,
он бы не смог и толком вспомнить,
сколь будет, скажем, шестью шесть,
как и того, какого чёрта
он здесь торчит с открытым ртом,
когда ведь нужно что-то делать!
И он, припомнив чувство долга,
расправил плечи
и глядя прямо пред собой,
пошёл навстречу
офтальмагическому фокусу,
чтоб кончить с этим.


VIII
Фантом тот был недалеко –
с полсотни метров,
между созвездием Весов
и Андромедой,
а если по земному счёту
(т.е. точнее)
напротив третьего вагона
(в вагонах легче
нам мерять всё: одно, второе,
вот только время
мы можем разве что песком,
и то – сквозь персты).
Однако, странно…что за чёрт!
и вправду нечисть?
Он всё идёт, идёт, идёт,
а тот ни с места!
И как-то стало тяжело,
и дрожь в коленках,
но это ерунда, пройдёт,
не в этом дело..,
а в том, что как и отчего
вот в поле зрения
предметов здешнего декора
вдруг стало меньше?
Как оползень, и слой за слоем,
вокзал и рельсы
сползали вниз, как в преисподнюю
и справа, слева
там вместо них шатался дождь,
шаталась темень,
и только там лишь, далеко,
в конце туннеля
стоял тот контур; остальное –
ушло, исчезло.
Как тот художник, да? - который
творил шедевры,
от глыбы отсекая всё,
что несущественно,
так и незримый режиссёр
сеё странной пьесы
оставил в кадре лишь его
и - Неизвестность
(хоть кто посмеет, кто дерзнёт
из не-бессмертных
Ему скомандовать “Мотор!”
И “Дубль первый”?)

I;
Но грум наш думал не о том,
куда всё делось,
а как он шёл! Ведь он не шёл –
он в это время
стоял вот там, где до того
стояли рельсы
и он оттуда, полусонный,
смотрел в аллею,
как будто был сейчас в кино,
и шла комедия:
как он, второй, за кошельком
в той шутке детской:
нескладный, мокрый и большой,
смешной, потешный,
будто котёнок за шнурком
с шаром на леске…
Но вдруг – щелчок: опять перрон..
нет, так нечестно!
(он знал – бумажник был пустой,
но интересно ж!)
Но скоро понял – здесь серьёзно
и не до смеха:
он правда шёл, как под гипнозом,
как будто медиум
здесь проверял на нём способность
телекинеза,
и он послушно, как на бойню,
овечкой белой
(или, скорей, как идиот-
юнец-тинэйджер
после трёх доз или укола
вовнутривенно)
он шёл и шёл, не чуя ног,
не чуя чресел
и очень, верно, был похож
на сумасшедшего:
в глазах огонь, глаза – наотмашь
(недвижны веки)
при том не видя ничего,
кроме той цели
и осознания: он должен
(сознанье цело)
дойти – хоть как, ползком хоть, но
дойти и встретиться.
И с каждым шагом это слово
звенело в темени,
как в церкви колокольный звон
на праздник Сретенья

;
Как “Омм!” – “Ты должен!” – “Должен!” – “Омм!”
и постепенно
не только шаг, но каждый вдох,
биенье сердца -
как барабаны в “Болеро”,
как там – крещендо
и в такт, синхронно с колдовством
кларнета с флейтой,
печатал поступь Командора
не глядя в землю,
одним аккордом (и вопрос
“что было прежде?”
бессмыслен, как и тот, с яйцом
и канарейкой),
неумолимо, обречённо
и неизбежно –
три Мойры музыки, в которой,
вторя оркестру,
он шёл, как шёл приговорённый
к ужасной смерти
и он боялся, но другого –
как те, у Беккета,
что привидение уйдёт
или исчезнет,
и лишь в шаманство Болеро
он странно верил:
ведь музыка была, и хоть
её и не было,
он ощущал, казалось, кожей
и каждым нервом
её дыхание и тон
и без оркестра,
мало того: он даже понял,
нет, был уверен! –
она – оттуда, от Него, -
её здесь не было:
здесь было тихо; только ночь,
лишь в нервном свете
стоял – уже недалеко
на том же месте…
но господи ты боже мой!
Ведь это .. женщина!

;I
Вас никогда электрошоком?
О, бессловесность!
Под чёрным сводом (чёрный зонт)
вся в чёрном, леди
с прямой спиной (к нему) и гордой,
как у принцессы,
осанкой; в полуобороте
была заметна
красивых дланей утончённость
(в одесной – веер)
почти Кармен (да, да, он вспомнил:
смотрел в балете,
уже давно…), но здесь другое:
она, во-первых,
была одета. Да, в пальто
шотландской шерсти
в просторном, дорогом, - о Боже!
она беременна?!
Но это же чёрт знает что!
А где же этот,
Ну тот, который, муж, чудовище,
бойфрэнд-лишенец?
Но нет, бойфрэнда у такой
(“как вы посмели!”)
конечно же, и быть не может:
она же – леди.
Но почему одна? Ждёт поезд?
Чтоб лечь на рельсы?
Вослед аффектнейшей Марсо-
Софи-Карениной?
Нет, это бред: не те “O mores”
Тогда зачем?
Чтобы одной уехать в Порстмут,
на континент?
Но почему не самолётом?
На море ветер
И волны, ночь, а станет плохо –
кто пожалеет?
Так может лишь умалишённый…
О чёрт, а если..
Да нет, такого быть не может!
(здесь нота бэнэ:
весь этот ворох мыслей, Ноев
ковчег из версий
быстрее молнии пронёсся,
как всадник бледный,
в его мозгу; и, если б дольше..)
Но дольше – не было,
иначе он бы перенёсся
в машине времени
туда, к подножию Голгофы
в Его день смерти
и увидал Её – Мадонну,
Благословенную,
в немой и неподвижной скорби
и он, не смеющий
как и сейчас вот, потревожить
её, донельзя,
до грани, полной пустотой
о том,  во чреве..
И так вдруг стало жаль, до боли  -
её и всех
нас, малых сих, за их беспомощность
пред жизнью, смертью,
и стало страшно, как ребёнку
и захотелось,
чтобы вот кто-то подошёл,
обнял, утешил,
сказал бы нам, что это ложь –
никто не смертен
и всё, что будет, - хорошо,
как в дни Творения
(о, господи, ведь кто-то должен
хоть раз об этом
сказать любому – так несложно!
а если нет,
то станет всё пустым, похожим
на пустоцвет,
на лоно женское, но после…
И что за тем?
А – ничего: живут же многие,
живут же все
почти без слов, таких – тем более,
и так до веку:
иль в ожидании Годо,
его пришествия
иль в ожидании аборта:
второго, третьего..)

;II
Но так нельзя! Так не должно быть!
Ведь кто-то есть,
который может (хоть не должен),
но он же есть?!
чтобы помочь, неПроизвольно,
и пусть не всем,
а только этой леди в чёрном,
хотя бы ей!
Такой не должно быть одной,
Это неверно!
Такой – должны дарить любовь,
Одну, наверно
(тогда не ведал наш герой,
что совершенство
и одиночество – синоним,
(хоть так нечестно)).
А он? Он сам? Что, он не может?
Чтобы согреть,
Не обязательно быть богом,
и уж, конечно,
не надо блеять бестолково
о всеспасении,
иль думать, мол, что неудобно
или невежливо,
а нужно подойти и просто
лишь сделать это:
согреть, спросить, нужна ли помощь,
what happened?
В конце концов, он должен; он
при исполнении,
и он уже почти дошёл,
он был в двух метрах…
И вдруг его как аперкотом –
мгновенным, резким,
и он как громом поражённый
застыл на месте:
Она взгянула на него…
но как! О небо!
То был не взгляд, и то не очи!
В него смотрели
Два омута! Нет, два ожога!
Два дна! Две бездны!
В высоких и беззвёздных горних
два подземелья!
Две буквы О, два чёрных солнца!
Две чёрных небыли!
Не говорящих ничего,
ничто не требуя,
оттуда, из высот бездонных
они смотрели
и даже не в него, а сквозь,
куда-то в вечность;
глаза беды и превосходства –
взгляд королевы
Антуанетты – головой,
уже отрезанной.
В них было всё и ничего –
две бесконечности,
огонь и снег, огонь и лёд,
и не разделишь
и вдох и выдох: всё в одном,
проникновенном
понятьи – вздох – а что там в нём?
Благая Весть?
Добро? Расчёт? Или любовь?
Один Бог весть
(Не нужно мучиться вопросом,
что предначертано
или написано на звёздах:
потрепешь нервы,
и всё равно ничем не кончится
(а если речь
зашла уже про очи чёрные,
то здесь похлеще,
чем все загадки Эльсинора,
чем тот It`s rainy))

;III
Вернёмся, впрочем, к нашим брошенным
воображениям
(хотя здесь можно  и закончить,
было б эффектно:
Она смотрела на него,
она смотрела…)
но он-то нет!
Верней сказать, что он не понял,
смотрел иль нет!
Он вообще всё плохо помнил
с того момента,
как утонул в тех преисподних,
и потемнело
не лишь в глазах, а в мире Божьем,
во всей вселенной..
Но грум наш думал не о нём,
а то, как сделать,
как бы не грохнуться с позором
вот здесь, о землю:
он весь был как парализован,
всё онемело,
и он не чувствовал ни рук ни ног
(и альтер эго,
что вдруг бы снова отошёл, -
сказал, наверно,
что это не было враньё,
хоть и легенда
насчёт Горгоны: тот, второй,
с чего бы это? –
и вправду как солёный столб
стоит, как этот…)
да, он стоял, заворожённый,
как кобра-змейка,
иль как уродец двухголовый
перед Венерой,
и был готов на что угодно
довольно жеста! –
и он бы стал её рабом,
шутом иль тенью,
если б она сказала слово,
одно, - о, если!
И он бы смог и двинуть горы
до поднебесья,
и перепрыгнуть Рубикон
и сжечь деревню,
только одно – ну что ей стоит!
Всё вздор на свете
И всё бессмысленно без зова,
хотя бы эха;
 а если молвить по-простому,
и без поэзий –
знать, что ты нужен, хоть одной
душе на свете
и знать, что есть и будет солнце
не лишь в туннеле,
а каждый день – в её оконце,
душе и сердце,
а коль в её, то и в твоём…
Несчастье, если
когда тебя никто не хочет
ни знать ни ведать
и не зовёт тебя, не просит,
не звонит в двери,
когда ты можешь, хочешь, волен,
а вмест ответа
одно пустынное безмолвие,
когда от пледа
тепла и нежности поболе,
чем от соседа.
Но если не было бы Слова,
и нас-то не было!
ведь и тогда, ведь было что-то
до Понедельника,
и попросило – Иегову,
чтоб пожалели,
Он пожалел, и было Слово
и Сотворение
всех нас, дотоле нерождённых,
земли и неба,
чтоб мы познали всё, всё, всё..
да так и сделал.
А если не было бы просьбы?
Кого жалеть?
И всё бы было по-другому,
но без людей!
Блажен молящийся о помощи!
Даждь днесь
ему, просящему, чуть больше,
чем nine-eleven,
родной души тепло – не в горних,
а на земле,
и да найдётся тот, кто сможет
без сил небесных
помочь всегда тому, кто тонет
и кому скверно –
(бывает же, что просто плохо?)
обнять за плечи,
погладить..это очень много!
И вот поэтому
да, жалость больше чем любовь,
она – не временна,
да будешь ты в миру и звёздах
Благословенна,
предтеча слёз, любви и слов, -
всего предтеча!
и он вдруг пересохшим ртом:
Mam? Can I help you?

;IV
О, для него это был подвиг
куда похлеще
чем те, нарочно все подстроенные
для Геркулеса:
он сам не ведал, как он смог
себя взять в клещи,
чтоб произнесть четыре слова,
но вот зачем,
о, идиот! – какого чёрта
он ляпнул мэм?
Она же ведь…и он вдогонку
уже хотел
ей буркнуть что-то вроде “Sorry”,
если бы не
он не услышал звук пощёчины:
You – can`t.
О, он бы вынес что угодно,
только не это!
Ведь он же к ней со всей душой,
За что – you can`t?
You can`t? Неправда! Он всё сможет
И всё сумеет!
Хоть ничего он в жизни прошлой
ещё не сделал,
но он же сделает! Он молод,
он не успел же!
Но он тех слов не произнёс,
он вдруг стал белым:
он понял, что всю жизнь его
отсель до веку
два слова те, как приговор,
зловещей тенью
будут преследовать его,
чтоб он ни сделал.
Он знал: все будущие годы
и ежедневно
он будет лезть из кожи вон,
чтоб опровергнуть
несправедливость этих слов
(хоть знал, что тщетно!), -
Но то для них, не для него!
Ему важнее
знать самому, что он-то может,
ведь в самом деле
You can`t и смерть – одно и то же
(стих двадцать третий)
и значит: ты умрёшь как только
поверишь в это.
(но правда и – наоборот!
что если веришь,
что да,ты можешь – ты живой
(завет-eleven):
И если веришь, значит сможешь
и на последнем
одре ты скажешь: да. Я смог,
Я жил на свете.)
Да, да, но господи как больно
услышать эти
слова, что ранят так же в сотый
раз, как и в первый!

;V
Любой другой сказал бы просто:
ну нет, так нет,
и не бери ты это в голову,
бери полегче.
И он и верно, успокоился,
но не поэтому:
после того, что только понял,
всё было легче.
Но не для плоти: на перроне
он всё по-прежнему
стоял, как будто был стреноженный
на том же месте
и слушал, слушал, удивлённый,
как постепенно
его душа вмест злости полнилась
какой-то нежностью
вот к этой женщине, за то
что, боже, бедная,
она не знала, что он понял,
вообще не ведала,
что в нём сейчас произошло
перерождение:
ведь он же смог, он подошёл,
и он всё сделал,
чтоб одолеть свою беспомощность,
а прочее – тленно.
Он вдруг услышал за спиной
шаги, движенье
и слева, справа от него
мелькали тени,
он повернулся к ним лицом
 и тут опешил:
там были люди, на перроне,
мужчины, женщины,
всего, наверное, штук восемь,
а то и десять
(их было столько, сколько зонтиков –
да, он заметил:
все под своим), хоть все по двое,
но в то же время
как будто вроде не знакомы,
как резиденты
разведок двух – иль четырёх? –
на тайной встрече:
на полустанке, в дождик, ночью
(вдали от слежки)
ходили взад-вперёд, но молча,
и вроде вместе,
но было видно: больше врозь.
Ну, насмотрелся!
Какие к чёрту здесь шпионы?
Ты заболел?
Тут надо выяснить другое:
откуда здесь
вот эти люди, что тут ходят,
и что тут делают?
И в этот миг, непроизвольно,
его вдруг слева
ударил больно кто-то в бок
складной тележкой,
и он открыл уж было рот,
чтобы ответить –
что, мол, какой же ты неловкий,
такой ты эдакий,
но он не смог сказать ни слова:
он наконец-
то понял, недоросль, на что
она смотрела:
наверх, на циферблат часов!
Они висели
сзади него, над дверью входа
и там – о, небо!
О, ужас: на больших, метровых,
на них горело
то, что страшнее трёх шестёрок
(по крайней мере,
так для него): один три восемь.
Что ж это деется?
Час тридцать восемь – значит, поезд
минут чрез десять?
И, значит, там, под козырьком…
О, d-damn!
За это могут и уволить,
(если заметят)
И для него в другую ночь,
в другую смену
это была бы катастрофа,
только не в эту:
он был сейчас почти спокоен,
на удивление:
он весь был полон тем, что понял:
отсель – he can!
Да и несчастье помогло –
вот та железка
его и вывела из комы,
и он теперь здесь
ходил уверенно и ровно
со всеми вместе,
но было всё это недолго:
пространство, время
как будто с горки понеслось
лавиной, смерчем,
смешалось всё в головоломке
и люди, звери
(да, кто-то с кошкой был – он помнил)
и всё быстрее,
как будто кто на перемотку
включил кассету,
он помнил – да, того, с флажком,
мужчину с кейсом,
того носильщика с возком,
её в трёх метрах..
и будто бы из шляпы кролик, -
уже на рельсах
стоял большой тот самый поезд,
паруя светом
(людей, что странно, он не помнил –
они исчезли
как и возникли, с той же скоростью)
но помнил: леди
вошла спокойно в свой вагон
по всем ступенькам
и поезд, фыркнув, отошёл –
она уехала.

;VI
Он подошёл на край перрона
и посмотрел
на поезд, уходящий в чёрный
сплошной туннель
и думал: всем своя дорога,
свой путь и крест,
и что там будет с нею после,
и с ним – Бог весть.
Всё может быть. Всё что угодно:
беда, успех,
но в жизни это ненадолго:
на фейерверк
она - любая не похожа:
она, скорее
на эту  рифму-однотонку
на “о”, на “е”..
Но грум наш не был и пророком.
Он лишь смотрел
И вдаль, и в ночь, но по-другому:
он повзрослел.
Он стал другим. Он стал спокоен.
Спасибо ей.
Сейчас неважно то, как долго
в его душе
будет так тихо и покойно –
по крайней мере,
он знает, что это такое.
Спасибо ей.
И потому он будет помнить
отсель до веку
чтоб ни случилось, эту ночь,
слова той леди,
и даже не слова, а тон
словотворения…
А после вдруг – постой, а может,
он что-то недо-
или -расслышал, недо-понял,
и в то мгновение
она промолвила иное –
наверно, Thanks…
Он улыбнулся в ночь: какое
теперь значение
имело то, что было ночью
до Сотворения?
Никто не спросит ведь у Бога,
да и зачем?
Да и какое было Слово
на самом деле,
а важно то, что будет после
и что изменится
от Слова: то ли Саваофа,
то ль этой леди –
ведь всё так зыбко и непрочно
на белом свете!..
И он сейчас хотел не много,
он лишь хотел:
доедь туда, куда ты хочешь,
Lady in black!
Дай бог тепла тебе и долго –
тебе и детям,
туда, где дышится легко, -
дай бог доехать.
И чтоб в глазах твоих, озёрах,
забрезжил свет,
и чтобы ты не знала горя
ни днесь ни впредь.
Дай Бог доехать ей в тот Портсмут,
где нету бед,
туда, где птиц золотопёрых
не молкнет пенье,
туда, в страну, где на перроне, -
совсем как этот
ждать будет тот, кто того стоит,
чтоб к нему ехать.
И он вдруг понял, что он молится
о ней и всех,
у кого нет такого Портсмута,
то есть о всех.

*********************************
              Март- июль 2010.