Арфа

                Памяти В. С. Шевченко*
         Свой прах он сбросил в прах, а душу, светлый ум
         Унёс на небеса, заботясь о благом.
                Рудаки
         1
О крышку гроба стучат комки,
Глиниста и мерзла
Земля... Вот и всё. Не пожав руки,
Ушёл, и могила его взяла.
А был он с виду чуть-чуть угрюм,
Всё брови хмурил, но взгляд не гас,
И через край словно лился ум
Глубинным светом из тёмных глаз.
Я весь в дыханье тех давних лет,
Стеклянным дымом струятся дни...
Вот вижу: входит он в кабинет,
Даёт проспект, говорит: «Взгляни»...
А сам – к окну, и взгляд – на Амур,
Усы пощупывает, и о чём
Он думает, вроде бы с виду хмур?
Глядит в окно и ведёт плечом, –
Неловко словно бы в пиджаке, –
Костюм отглажен, рубашка – снег...
Там горы в нежности, в полусне,
Трепещет солнце там, на реке.

Он сдержан, только в глазах нет-нет
Да шевельнётся – знаю – тоска,
И засквозит тогда её свет
Болью сорванного листка.

Я пробегаю взглядом проспект
И чую, как я в душе затих.
Вот это Виктор! Когда успел?
Снова серия, да каких
Книг! И мысленно вижу стол,
Тот, его, и на нём – ералаш.
Письма, письма – одно... три... сто...
Фолианты – этаж на этаж;
И сидит он, уйдя с головой...
Всё конверты и имена:
Дивин, Тихвинский, Полевой,
Алексеев, Капица... – стена
Из имён, и кострами веков,
Головешками словно дымит...
Тут Окладников и Мясников,
Деревянко и Таксами...*

Эти письма – ему, допоздна
Он корпит, он ответы строчит...
Но они – как колодец: до дна
Воду вычерпал, только ключи
Его за ночь наполнят опять,
Снова черпай – и так без конца.
А ещё редактура... – В пять
Поднимайся и в поте лица
Над страницами брови своди,
Сигарету без вкуса тяни,
Да сквозит холодок в груди:
Дни уходят, уходят дни,
И, наверно, опять не успеть,
Вон за окнами плещется май...
Ну, а ты, хоть виси, как плеть,
Хоть разбейся, а рукопись сдай.

Вот глядит он в окно – широко
Размахнулся Амур, облака,
Нежась в солнце, как отзвук веков,
Всё плывут, размывая бока.

Сыпануло на волны венцы
Солнце – блещет Амур серебром,
Брезжит в синей вуали Хехцир…
Вот попробуй-ка это пером…

Он стоит, я гляжу со спины –
Желваки напряжённые скул…
Я в глазах его чую тоску,
Хоть они мне и не видны.

Да, ему бы писать, но своё,
Чтобы проза раздольно текла,
Как Амур, и сияньем стекла
Отливали бы строки её;
И лугами они бы цвели,
Ароматами плыли бы в зной…
Но текучка… Снега замели
Те луга в круговерти земной.

Что же, в жизни бывает и так,
И коль в лямку продел ты плечо,
Так тяни её, как бурлак,
И себя не вини ни в чём.

Как бурлак… Но тот лямку тянул,
С горьким вздохом судьбину кляня,
Тупо, тупо тянул, словно мул,
И мертвецки храпел у огня.

Ну, а тут упоение, страсть,
Запах рукописей и книг…
Безгранична над ним их власть
И, как жизнь, драгоценен миг.

Ум могуч, как раскидистый дуб,
К солнцу знаний он ветви вскрылил…
Фолиант… сигарета у губ,
Чашка кофе… И как же он мил,
Уголок, где царит тишина,
Где дыханье убористых строк,
Как же мил он, такой уголок!
И душа в нём полным-полна.

Говорю: – Ну, ты и принёс!
Тебе мало тех груд и тех кип,
У тебя тяжеленный воз…
Нет, давай налегай на ДИБ*.

Улыбнулся он, рядышком сел,
Закурили – и сердцу легко.
Весь он взглядом повеселел,
Ну а был далеко-далеко...

– Знаешь, надо, – хмурится он,
А в глазах-то теплынь через край, –
«Пржевальский» готов, – баритон
Чуть басит. – Вот с него и давай*…

...Я стеклянно гляжу, а комки
Мёрзлой глины о крышку стучат...
Не пожал напоследок руки,
И ушёл, и задута свеча.

Пламя билось, наверно, дрожа...
Его сызнова не возжечь.
Ах, какой ушёл ум, а душа!..
Да чего там!.. Бессильна речь.

           2
Солнцем плещет Амур. У окна я.
Только ты… в Тонком мире ты.
Да, он тонкий, как свет звезды,
Я в нём был, и его я знаю.

Я не вижу, не слышу тебя:
В тонком теле ты, я – в ином…
Ну, а тут у нас за окном
Жизнь бушует, как лось трубя.

И струится Амур, и чиста
Цвета листьев осенних вода…
Или что-то сказал? Но уста
Не доносят мне звуков сюда.

Да, я знаю, как там хорошо,
Льётся музыкой благодать…
Отдохни, распахнись душой,
Или ты не привык отдыхать?

Только были минуты и тут,
И, свободы вдохнув глоток,
Мы кидались в её поток,
Напрочь сбросив вериги пут.

Помнишь, как заграбастал нас
В свои лапы военкомат?
И – в Совгавань, и ты был рад:
Офицеры, нам дан приказ.

А за окнами оттепель – март.
Упиваемся стуком колёс,
Как мальчишки… Со школьных парт
Поезд словно бы нас понёс.

Вот бы высунуться в окно, –
Эй, лети, паровоз, лети! –
И как в детстве бы, как в кино:
Шибче, – свистнуть ему, – крути!

Да, швырнули нас, как кутят,
Из кипящего варева книг…
Или рукописи летят
Вслед за нами, а мы от них?

Нет, они в кабинетах, а мы
Мчим в газету на край земли, –
Там туманы и корабли, –
И сидим, и молчим, немы;
Улыбаемся: в молодость мчим,
Подождёт фолиантов гора,
Мы – туда, где маячат в ночи
Субмарины и крейсера.

Помнишь мичмана? Он вихлял, –
Ну, походочка! – А умел
Дело делать, и он одел, –
И шинели, и кителя, –
Нас с иголочки. Вышли мы
Капитан-лейтенантами. – Ну-с, –
Ты с улыбкой потрогал ус, –
В лето вынырнули из зимы.

Да, нырнули… Иные края…
А потом – понеслось ходуном:
Дух редакции… Что это я?
Я же начал совсем не о том,
Затащило… Тяну я нить
Не к тому… Ты, усы теребя,
Всё любил говорить, говорить,
А я слушал и слушал тебя
И молчал, а теперь вот и я…
Так мне хочется по душам
Говорить с тобой!.. Чем дышал,
Что хранил, от иных тая.

Я о вечном… С чего же начать?
Да, пожалуй, с Москвы… Я люблю
Этот город, он в нежных лучах
Наплывает, когда я сплю.

Она с детства во мне, Москва,
Нет на свете её милей…
Слушай же… Колыхалась листва,
Вился в воздухе пух тополей…

Я с трамвая сошёл у ворот
На Ваганьковском кладбище, и …–
Сам собою раскрылся рот, –
Боже мой! Дорогие мои,
Сколько вас! И откуда вы тут?
Кто налил в вас такой синевы?
Все пылание неба – вы,
Трепет духа… И вас продают!

Васильки… Я букетик купил
Синей нежности, взял на ладонь,
Был, как Родина, мне он мил,
Словно неба живой огонь.

Я к Есенину шёл… Вот она, –
Лёг букетик, к надгробью припав, –
Дорогая могилка. Скромна.
Холмик грусти в оборке трав.

Мир тебе, вдохновенный певец,
Где небесная арфа твоя,
Что, рыдания не тая,
Разбивала затворы сердец?

И за душу хватали до слёз
То лоскутик родимых небес,
То кудрявые ливни берёз,
То овраг, то пригорок, то лес…

Арфа, арфа твоя… Так и пусть,
Пусть озвучивает струна
Ту, твою, родниковую грусть,
Пока льётся на небе луна;
И пускай он, души твоей луг,
Вечно тонкий струит аромат…

Обогнул я могилку, и вдруг
То надгробье… поодаль, и взгляд
Отвести от него я не мог:
Глянец мрамора и… тот портрет… –
Отшумели потоки лет,
Но он словно листком засох
В моей памяти. Я стоял
У надгробья с биеньем в груди
И, дыхание затая, –
Да суди меня Бог, суди, –
Всё глядел и глядел на лицо
Незнакомки: сиянье из глаз, –
Не луны ли? – венец за венцом
Наплывало и кутало вас.

И глядела она на меня, –
На любимых вот так глядят, –
Лился, лился он в душу, взгляд,
Полный трепетного огня;
И ласкал дуновеньем небес,
В нём улыбка, как ландыш, цвела,
Или ангел плесканьем крыла
Серебристый навеивал блеск?

И не мог я, не мог, не мог
Взглядом вынести этот блеск
И закрыл глаза: то ли всплеск
Мне почудился, то ли вздох…

Но, незрячий, я в нём уловил
Ликованье струистых волос,
Ветер золотом их бурлил,
Словно волны прибоя нёс.

А когда на мгновенье стихал,
Разливались они в лучах,
И ручьями текли по плечам,
И весь воздух благоухал.

Уловил я сияние губ,
Абрис шеи, мерцание плеч,
Словно бы в трепыхании свеч…
А я рядом… О, как я груб!

Я виденье сморгнул, но она
И с надгробья струилась в меня,
Душу полнила мне до дна,
Всё маня к себе и маня.

Глянец мрамора мглисто сиял
И… – ничем не изгладить, ничем, –
Эпитафия, – вздрогнул я, –
Слово только одно: «Зачем?»

Что «зачем?» Оно – как удар,
Это слово, и – тайна в нём,
Словно стужею пышет жар
И кромешная темень днём.

Может, мечется кто-то впотьмах
В лепетанье немых речей:
Не уснуть, не забыться… «Ах,
Ну, зачем тебя нет? Зачем?
Так журчал он, – ну, как ты могла! –
Так он лился, любви ручей!..
Почему же туда, где мгла,
Ты ушла? Ну, зачем? Зачем!»
И во мне это слово мольбой,
Как слеза в ликованье лучей,
Как молитва, как свет голубой –
В темень ночи, как стон: «Зачем?»

Да, зачем на Земле Человек?
Рыбкой, пойманной на крючок,
Бьётся, бьётся… и вдруг – молчок:
На погосте, ушёл навек.

Над могилкой, где он лежит,
Светлой грустью лучится туман…
Что же жизнь?.. Или это обман?
Или призрак какой, скажи?

Ты живи, ты рождён для любви,
Рад ты солнцу, травинке любой,
Одуванчики вон гурьбой,
Как цыплята, бегут… живи!

Льётся пусть необидная речь
И струится любовь горячей…
Отчего ж содрогание плеч, –
Словно стон в тишине ночей?

И, как отклик в полночной тиши,
Плачут ветры, снега, тополя…
И зачем она, эта Земля?
И откуда она, скажи?

Но сознаньем я словно оглох,
Был в мозгу окоём его мглист,
Я молчал, я ответить не мог,
Я, заядлый материалист.

…И кладбищенской стёжкой я шёл,
Незнакомкой моею дыша,
С полной нежной печали душой…
О, душа моя, о, душа,
Сохрани её, не расплесни
В шуме светлую эту печаль,
А потухнут земные дни –
С нею в лютую тьму отчаль.

         3
Так я думал тогда и потом
Тут, в Хабаровске… Милый овал
Тот, с портрета на камне том,
Отуманивал, овевал.

Знаешь, Виктор, я всё не мог,
Заслониться не мог ничем
От вопроса того: «Зачем?»,
Докопаться хотя б до крох.

Да, зачем Человек? Кто он?
И откуда он? И куда?
В гору ль? Или же под уклон?
Или топчется в никуда?

Что есть «я»? На себя гляжу:
Руки, ноги и голова…
Ем, и пью, и сплю, и дышу,
И хожу, говорю слова.

Это «я»? Ну, конечно, нет.
А вот если замрёт в груди
И из сердца, – хоть пруд пруди, –
Хлынет тёплым потоком свет
И встрепещет душа твоя… –
О, пронизанный дрожью свет,
Лейся, лейся в бездонность лет! –
Это дух мой, вот он-то – «я».

Он трепещет с осенним листком,
Или с вьюгой бежит по полям,
Или гнётся лозой, упрям,
Под ветрами, иль кипятком
Разольётся в щеках от стыда:
Ах, как мерзко я поступил,
И когда это было, когда!..
Годы минули, но не мил
Белый свет, и сосёт, сосёт
Червь раскаянья душу, и как,
Как я тошен себе, бедняк!
Только знаю: не занесёт
Снегом памяти мою боль,
Так и буду тащить, как ишак,
Эту муку в себе, – доколь! –
Вот он – «я». О, душа, душа!

Вольно или невольно грех
На себя ты взвалил, но плати.
Вот закон. От него не уйти.
Будешь корчиться, не до утех –
Жизнь – не в жизнь, он настигнет, палач,
Он достанет и под землёй,
Вот он, дух мой: о-ё-ё-ёй!
Хоть от боли рычи и плачь.

Что мирские законы людей!
То космический вечный закон.
Даже Пушкин, – о, даже он! –
Духа трепетного чародей,
Даже он! И над ним я стенаю:
«И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю
И горько жалуюсь,
и горько слёзы лью…»

О, Пушкин милый! Он слёзы лил,
Сам – божество, он проклинал себя
И, трепеща, был себе не мил
И горько жаловался, скорбя.

Значит, стоны души затая,
Изливаясь в изломе рук,
В этом яростном крике мук,
Ты своё выявляешь «я»?

Ну, а если строка под рукой
Не кипит, как по камням струя,
И не рвётся с пера, а покой
Дремлет в ней? Это вовсе не «я».

«Я» – когда она в схватке со мной
Жарко дышит, как загнанный зверь,
Иль печальной прольётся струной,
Словно скажет: «Я – та, поверь».

Тело – форма моя, ну а «я» –
Из лазури, оттуда, с небес,
Там и солнце, и реки, и лес...
Там сейчас и душа твоя –
Там ты, Виктор; и только там,
Сбросив грубое тело – тюрьму,
Там разгадку нашёл я всему...
Да вот только она крута,
Та стезя...

          4
Слушай, было всё так:
Койка, тумбочка, тюль на окне...
Я лежал, под ребром – кулак,
Моя язва притихла, и мне
Хорошо было. Вдруг тошнота…
Кровь из горла... коляска... врачи...
Лампа... стол... – а в груди стучит, –
«...Так, укольчик» – и... темнота.

И с собой в темноту я унёс
Жар и струи огня в крови,
Липкий пот у корней волос,
Милый образ жены – «живи».

И – провал. Но звенит тишина.
Да, я явственно слышу – звенит,
И куда-то всё тянет она,
Словно гвоздик какой на магнит.

И лечу я, как будто в трубе,
А куда и зачем – не пойму.
Тьма кромешная, хоть убей,
Где я? Что я? И почему?

Вдруг я словно вдыхаю озон
И лечу, – а легко как – ух! –
Так от ветра взлетает пух, –
К потолку и, – о, боже, – вон
Моё тело... медсёстры… хирург
Хлёстко бьёт по щеке... «Пульса нет», –
Слышу голос, – халаты вокруг,
Шёпот и… наплывает свет.

Свет! Я жив! Так домой же, домой!
Лишь помыслил и… – я у дверей.
Ну, – за ручку. Входи скорей,
Этот дом, без сомнений, – твой.

Что такое? Как странно… Рука, –
Словно воздух: сую и сую –
Ручка двери сквозь руку мою
Протекает… и даже шелка,
Пусть тончайшие, были б грубы,
Протяни их меж пальцев, а тут
Пальцы сами сквозь ручку текут,
Как сквозь воздух вода из трубы.

И чуть-чуть я налёг на дверь,
И… – о, боже, – внутри я. Проник!
Да, я в комнате, – верь не верь, –
И жены моей милый лик –
Вот он… Дочка… Кидаюсь к ним.
– Знаешь, трудный был педсовет.
Мой – без двоек… Ты ела? Нет?
Тогда скоренько поедим
И – в больницу, там папа… – А я
Улыбаюсь ей: – Погляди,
Тут я, тут… Дорогая моя,
Ну, иди же ко мне, иди.

Но на кухню идёт – не ко мне.
И я – к дочке: – Маняша!.. – Но дочь –
Мимо, к матери: видно, помочь,
Что-то делают там, в глубине.

Я не верю глазам, подхожу
И за руку беру я жену:
– Ну, чего ты, мамуленька, ну?
– Это папе… – Да я схожу
Иль сошёл с ума? И лечу, –
О, противная дрожь колен!
Что со мной? – лечу в АПН*.
Друг мой тут, я его – по плечу:
– Женя! – Боже, рука протекла
Сквозь плечо, он не чувствует, нет. –
Женя! – в ухо кричу. – Привет! –
Он строчит. У него дела.
Он не слышит в потоке дел.
«Женя, Женя, старинный друг,
Ты…» – и тут я похолодел:
Так меня резануло вдруг.

Я же умер! Я в мире ином.
Моё тело… над ним врачи.
Оно там, за больничным окном,
Потому и кричи не кричи –
Не услышат… Звонит телефон:
Вызывает Москва… А я…
Меня нет. Ни друзья, ни семья
Не услышат мой горестный стон.

К другу мчался, не чуя ног,
Вот он, в трубку диктует текст,
Но а я-то, а я... одинок,
И смятение душу мне ест.

Да, я волен, как облака,
Куда хочешь, туда и лети...
Сквозь бетон я могу пройти,
Нет мне дальнего далека;
Вижу всё, но не видят меня
И не слышат: я в мире ином
И один... и тоски не унять,
И её не залить вином.

Да... Но что это? Что там звучит?
Разноцветные стёклышки словно
В этих звуках, они любовно,
Как ласкающие лучи,
Нежат слух и стеклянно звучат,
Забираясь всё выше и выше,
Всё тянусь – и внизу уже крыша;
И Земля уже там, внизу,
И в лазури стеклянные, слышу,
Льются звуки, – о, эта лазурь!
Таю в ней, – и всё выше, выше
Забираюсь; а звуки влекут,
И лучи их ласкают так нежно...
Словно весь я в шелках белоснежных,
А они, чуть касаясь, текут,
И в касаниях я замираю.
Где-то ветры позёмку метут...
Ну, а тут, в дуновении рая,
Ни часов тебе, ни минут.

Слышу шелест. Не в листьях ли ив
Так крадётся за птичкой кошка?
Иль по ним ветерок, шаловлив,
Пробегает на тонких ножках?

Обернулся – пахнуло весной.
Он! – О, как он по духу близок! –
Я узнал, и шелка его ризы
Белоснежны. О, Ангел мой!

Изумлён я – и он удивлён,
Улыбнулся я – и улыбка
В его взгляде качнулась зыбко,
Словно синим цветеньем лён
Окатил меня… Вот он какой,
Мой хранитель! Высокая шея,
Златокудр… И шепчу в душе я:
«О, мой Ангел!» – А он рукой
Мою руку берёт, и мчим мы,
Близок путь наш или далёк,
Но мы – знаю – неразлучимы,
Не был, не был я одинок.

И… небесную арфу он,
Грациозно откинув руку,
Словно лебедь, весь расклылён,
Держит, только она – ни звука.

Зачарован, на арфу гляжу,
И душа моя волнами грусти
Катит, льётся – не погашу…
И, как ива под ветром, гнусь я.

Улетели мечты, как дым…
Ну да ладно, сглотни комок:
Где-то там, за туманом седым,
Скрылся утленький твой челнок.

Вдруг – «кап-кап», и я вновь пленён:
В звуках стёклышки ловит слух.
«Кап-кап-кап» – прокатился звон,
Вспыхнул словно бы и потух.

Или это во мне звенит?
Снова капнуло и опять…
Или что-то даёт понять
Мне таинственное зенит?

Звуки чистые, как слеза,
Не из детства ль они летят? –
Мама… ёлка… возня котят… –
Слышу их – и плывут глаза…

И впиваю я их нектар,
Он пьянит, и я не пойму:
Он кому, этот чудный дар?
Мне ли? Ангелу ли? Кому?

Но, – о, боже, – где это я?
Изумрудные цепи гор,
И вершин снеговой убор,
И, дыхание затая,
Вижу в царственных ликах их
Я родное… Я был тут, был!
Помню смутно, но тут мой стих
Пил и нежность, и грусть, и пыл.

Синь утёсов… Вон тот один –
Не обитель ли это муз?
А громада в кошме седин –
Не Эльбрус ли? Или Эльбрус?

Взгляд отвёл – и в сверканье брызг, –
Мне бы в капле блеснуть лучом, –
Скачет, льётся хрусталь ручьёв…
Не Архыз ли? Или Архыз?

Водопады, шелка полян,
Розы, лилии, васильки…
Свет озёр… Да окинь, окинь
Это взглядом, вдохни – и пьян!

Но ведёт меня Ангел мой,
Я вдыхаю озона мёд,
Умиляюсь. Иду, немой,
А куда он меня ведёт?

          5
Солнцем плещет Амур, и чиста
Цвета листьев осенних вода...
Или что-то сказал? Но уста
Не доносят мне звуков сюда.

Так ли Ангел тебя принимал
И стеклянная музыка ввысь
Так звала? И ты ей внимал,
И все мысли твои неслись
К ней – всё так ли? И так ли пленён,
Очарован был миром иным
И за Ангелом шёл, опьянён,
В умилении тая, как дым?
Так ли? Так ли остаться хотел,
Как и я, на века, или нет?
Или вновь – в суету сует,
В одеянье физических тел?

Я б остался... но когда тут,
На Земле, очутился опять, –
О, я в трепете тех минут! –
Вся она, её малая пядь,
Её воздух, трава, облака,
Ручеёк и берёзка над ним,
И овраг, и... прожилки листка –
Всё в ней было таким родным!

Помнишь, Виктор, как там, в Постовой,
В тихой бухте, на кромке Земли,
Где метели мели и мели
И буранов катился вой,
Мы стояли... И там, где обмяк
Остеклённый лучами сугроб,
Налегал на лопату Бошняк:
Рыл могилы, наморщив лоб.

Он, начальник поста, долбил, –
А матросов валила цинга, –
Мёрзлый грунт из последних сил,
А вокруг-то снега да снега;
А вокруг-то звенит тишина,
И глядит равнодушно тайга,
И её заливает луна,
Да позёмкой пылят снега...

У сугроба часовенка, ей
Мы пришли поклониться, и тут
Долго-долго минуты текут,
И удары в груди сильней.

Ах, Россиюшка, шла ты и шла
За Урал, за Сибирь, – и беда
Не беда, коль пылает душа, –
За Чукотский Нос и сюда.

По степям, по полярным льдам,
Сквозь тайгу продиралась ты,
Шла и шла и то тут, то там
Всё кресты твои, всё кресты...

У причалов сигары судов –
Субмарины, а вон УТС*,
За подлодкой не видно следов,
Но, незримый, всё он же, крест.
Там покоится славный фрегат**,
И сомкнута над ним вода,
И летят, и пылают снега...
Ни часовенки, ни следа.

Мы закуриваем, и ползёт
В синеву сигаретный дымок...
Знаешь, Виктор, мне чудится всё,
Что и ты тут и мёрз, и мок,
И в цинготном метался бреду,
И в торосах упряжку тащил,
Где собаки валились без сил...
Только в юрте гиляцкой, в чаду, –
Это рай же, о, господи, – рай! –
Падал сам и без рук, и без ног...
А вот юрты нет, – загорай,
И ты, ночь коротая, дрог
У сугроба, а мысли там,
На Петровской косе, с Невельским...
Снег ребристый... землянка... пески…
И привольно гулять ветрам.
Да, ты тот, ты из тех, из них,
С ними мёрз ты, и мок, и гиб...
И твоя она в шелесте книг
Лебединая песня – ДИБ.
И во взгляде твоём я ловлю
Ту тоску, что изводит в ночи, –
Ax, я знаю её, молчи,
Ведь и сам я порою не сплю.
…Мы в редакцию молча идём,
И туманом в озёрной тиши, –
Столько нежной печали в нём! –
Тянет грусть в закоулки души.

Да... Но каждому, видно, своё…
Вот и мы… что там выпадает нам…
Всё летим «по морям, по волнам»,
Всё торопимся, всё снуём.

Воздух северным солнцем поит,
И сугробы в стеклянной зерни,
Чуть сощурь глаза и взгляни –
Всплеском радуги зернь летит.

Вот и ели весёлой толпой
Окружили и влажно блестят,
Лапы пышные… и я твой
Вижу полный теплыни взгляд.

– Знаешь, – ты – мне, – походим тут, –
И ноздрями смолистый настой, –
Ели льют его, льют и льют, –
Тянем жадно, и пахнет весной.

– Вон красавец какой, гляди, –
А сугроб, словно лёг отдохнуть,
Весь алмазами так и летит,
Плещет в нас, не даёт шагнуть.

Чуть подтаял он сбоку, и вон
С ноготок, но сосулька, и ты
Ледяные ль увидел цветы,
Иль сосулькою полонён?

На ней капля, она горит,
Вся небесных полна огней:
И рассвет, и разлив зари… –
Вся гармония мира в ней.
Воздух крепок… Пушистая ель
Тянет лапы к шинели твоей.
Знаешь, флотская эта шинель…
Ты как будто родился в ней:
Так к лицу она… – Ну, идём? –
Ты замялся: – Давай постоим. –
И стоим, и чего-то ждём…
И сугроб… и любуемся им…
И о чём-то молчим… Но опять
Занесло меня, я ж не о том…
Только память… её не унять.
Ну, так слушай, что было потом.

            6
Сияет небо, пустынно в нём –
Лазурь, и только висит одно
В нём облако, и живым огнём
Как бы подсвечивается оно.

То розоватым, то золотым…
Да это облако… Чуть дыша,
Я замер: господи, в нём… – душа!
Её я чую, как звери – дым.

Оно глядит на меня, а взгляд –
Тону я в омуте доброты.
На внуков бабушки так глядят,
А тут такое… и с высоты.

Оттуда ль ласковость в меня льёт?
Но Ангел – за руку и идём
Ладонь в ладонь и ноздрями пьём
Благоуханий тончайший мёд.

И я, счастливый, гляжу окрест:
Вон склон горы и кусты, кусты –
Всё розы, заросли их густы.
А вот поляна и… и… оркестр!

Оркестр! Не эллины ли стоят
В одеждах белых? И среди них, –
О, я зажмурил глаза на миг, –
В кисейных струях, – текут до пят, –
Арфистки, много их, но одна…
Взглянул, и кинулась кровь к щекам:
Она! Таинственная… Она!
Её запомнил я на века.

Та Незнакомка, её овал
Лица с надгробья того… О, миг!
Ладонью слышу: и он затих,
Мой Ангел, но чуть заметно дал
Оркестру знак и к нему шагнул,
И плавно музыка потекла;
В ней всплески тоненького стекла
Струились, льдинкой всплывал, тонул
Прозрачный звон… От неё я млел,
Она как будто тебя несла
Над лёгким всхлипываньем весла
В озёрной ласковой полумгле.

Но взглядом словно бы я присох
К ней, Незнакомке моей, – живой.
О руки, вскинутые над головой, –
Как вдохновенья глубокий вздох!

Коснулись струн они – и дрожит
Слезой в ресницах волшебный звук,
Он – ликованье её души,
Что воссияла в горниле мук.

Густые волосы, как они
Летят свободно, какой каскад!
Так дуб под ветром бурлит, взгляни,
Он и с тайфуном сразиться рад.

Стекает с плеч её кисея…
Вся, вся – духовность, до ноготков.
И так мне радостно и легко!
И улыбаюсь, и плачу я.

Мой добрый Ангел идёт ко мне,
В улыбке розовых губ бутон, –
А я весь в чарах, я весь в огне, –
И струны арфы ласкает он.

И льются звуки из-под руки,
Они как будто тебя несут,
И я в их нежности на весу, –
Как ива в ласковости реки.

И тут он арфу мне протянул.
О, боже, руки мои дрожат,
Я мнусь, а он, ободряя: ну?
Беру и – зайцем в петле душа.

И вдруг раскаты над цепью гор –
В испуге вздрогнули небеса,
Но звуки чистые, как роса, –
Где он, невидимый дирижёр? –
Полились в душу, и словно сад
Кружит в ней яблоневой пургой...
Щиплю я струны, но нет, не в лад
Иду с оркестром, не той ногой
Ступаю будто, но вот опять
Обвалы грома иль океан
Встал на дыбы – небеса разъять?..
О, дирижёр, пощади, титан!

И в звуках тонкого хрусталя
Погасли громы. Иль услыхал?
И воздух заблагоухал,
Как на рассвете у нас поля;
И небо, скинув голубизну,
Открыло звёзды, и их лучи
Сияли усиками в ночи
И лились музыкой; но блеснул
Лоскут огня, и – о небо, о! –
Я слышу хоры алмазных звёзд,
Роями словно летят из гнёзд,
Как пчёлки, вставшие на крыло,
Их голоса; и как бы в ответ
Сияньем плёса на всход зари,
Ликуя, взмыли они – замри –
Фальцеты бисерные планет.

Весь Космос радостно трепетал,
Он музыкой изливался весь,
Лучился весь, серебрист и ал, –
Не грезь же, всё наяву, не грезь, –
Взгляни, ведь это они, они,
Лучи гармонии мировой,
Струятся дрожью они живой,
Переливаются... О, взгляни!
Взгляни, ты всё красоту искал,
Так вот фонтаны её – гляди.
И я гляжу, и прибой в висках,
И затаённая дрожь в груди.

А музыканты... сквозь души их
Весь Космос льётся, как водопад,
И он, их струн вдохновенный стих,
Звучит с гармонией мира в лад.

И только я, я один – не в тон,
Ну, хоть разбейся и всё круши,
Так где он, где он, твой камертон,
Ведь арфа – лакмус твоей души!

Но льётся музыка не во мне,
Она гармонией сфер звучит,
Сияют, плещут её лучи,
Так не зевай и пусти к струне
Сквозь душу трепет их, и она
Вся оживёт и польётся стих
Созвучий дивных… лови же миг!
Но… деревянно звучит струна.

А было, было и у меня!..
Мне в душу музыка так лилась,
И лаской трепетного огня
Всё я не мог надышаться всласть:
То женским взглядом лилась, и я
Весь замирал под сводом бровей,
То паутинкою, блеск лия,
В лазури вилась, а то в траве
Ползла, – сквозь душу, – она шмелём
Или на ветке дрогла листком…
Всё это было, но… далеко,
Где и когда поросло быльём?

            7
Трепещет Космос, и хор планет
Летит в гармонии мировой,
Но только в дрожи её живой
На голос мой и намёка нет.
Да, я отторгнут. О, Человек!
Кто ж он такой, на кого похож?
И отчего же из века в век
Душу его оскверняет ложь?

Страсти откуда – гордыня, лесть,
Алчность и жажда повелевать?
И к власти по головам, но лезть,
А совесть если вскричит – плевать.

Весь он в трясине страстей погряз,
Зависть съедает его живьём,
Остро отточенный её глаз
Цепко прищурен, сверлит огнём.

Всё озирает она кругом:
«А-а, у него, а не у меня…»
Друга она обернёт врагом,
Душу алчностью ослюня.

Власть ему дали – и лезет спесь,
Видит себя на белом коне…
Ну, а прижмёт косая к стене, –
Где что осталось – наруже весь.

И говорю я себе: «Ты – дрянь,
Вот чем забита твоя душа,
Страсти терзают её, душа,
Глянь, как ты жалок, несчастный, глянь».

Ангел кивнул – и оркестр замолк.
Снова лазурь и облако в ней,
Тень от него, как прозрачный шёлк,
Нет, я не видел таких теней!

Ангел обнял меня, но печаль
Нежно светилась в сени ресниц, –
Нет, я не видел прекрасней лиц,
Кудри рассыпаны по плечам... –

Прячу глаза от стыда... и тут –
Звуки, и стёклышки сыплются в них
Так разноцветно! Они на миг
Смолкнут и снова текут, текут,
Переливаясь... Они? Ну да!
Да, я узнал этот звон, узнал,
Так вот хрустально звенит вода,
Когда оврагом идёт весна;
Я словно таю в разливе вод,
И льётся музыкой он в ушах,
Так льдинки колются в ледоход,
И откликается им душа.

Но что я вижу? Плывёт... плывёт
То облако. И ко мне, ко мне!..
В нём всадник словно бы на коне,
И так чудесен его полёт!

Родным повеяло, взликовал
Я, как росинка в лучах зари,
Как будто кто меня овевал, –
И было сладко так, хоть умри, –
Дыханьем утра; и пил я, пил
Небесной свежести аромат,
И облик облака был мне мил,
Я был ему несказанно рад!

Тут Ангел мой на колени пал,
Полилось золото кудрей с плеч...
А я растерян: ни сесть, ни лечь,
Но дух мой радостно трепетал.
И отчего мне так хорошо?
И добротою я весь свечусь,
И к облаку я тянусь душой,
Как тянет шею в полёте гусь.

И вдруг из облака: – Сыне мой, –
Я – на колени, ошеломлён.
О, что я слышу? Создатель? Он!
И я – не я, а вопрос немой.

– Как жил? – И я головой поник.
Пуста котомка: ни слов, ни дел.
А жизнь... она мелькнула, как блик,
И ничего-то я не успел.

– О, Боже милостивый, прости.
Я нищий духом перед Тобой,
Не знал я в жизни, куда грести,
И брёл наощупь, словно слепой.

Я не завидовал, не убивал,
Не предавал и не плёл интриг…
Но Любви Твоей не постиг,
Хоть всем сердцем и призывал.

То ль бездумно себя рушил,
То ль душой очерствел, оглох,
Только другу отдал бы душу,
А врага полюбить не мог.

Ещё хотел я… хотел до нерва
Докопаться в созвучьях слов,
Всё меня к облакам несло,
Я мечтал создавать шедевры;
Но не выдался жребий мой,
И ничто мне сейчас не мило,
В пустяках я растратил силы
И, как видишь, с пустой сумой.

Рядом Ангел со мной стоял,
Как и я, на коленях, и плакал,
Его щёки пылали маком.
То ли тронула речь моя?

Ну, а я… У меня в висках,
Словно в колокол, били удары,
Всё, – до ногтя, до волоска, –
Всё во мне ожидало кары.

Тут из Облака – слышу я:
– Верно, сыне, ты жизнь итожил,
Верно, и потому не зря
Жил. Ступай же туда… – О, Боже!
Пощади, я туда не хочу,
Ты же Милостивый, ну, внемли
Иль спали меня, как свечу,
Прах развей, но туда, на Землю, –
Я молю Тебя – не посылай,
Я прошёл через смерть и… хватит!
Там опять у страстей в обхвате, –
Хоть по-пёсьи скули и лай.

В жизни, в призрачном этом миге, –
Зависть, алчность, коварство, ложь,
В нём, как змеи, ползут интриги,
Совесть в нём продают за грош;
Всё в нём, всё в нём, как у Шекспира, –
Тот сонет, шестьдесят шестой, –
Ведь страстей у нас – лес густой,
И они – до скончанья мира;
Не гони, заклинаю, внемли,
Ведь опять я вернусь ни с чем…
И зачем Ты создал её, Землю
И Вселенную всю – зачем?!

Так молил я и ждал ответа,
И мой Ангел печально глядел:
Видно, был я лицом – как мел…
Что ответит? Но тёплым светом
Лилось Облако, и добротой
Весь пронизан я был и окутан.
Ах, откуда она, откуда
Эта ласковость? Там, в крутой
Завирухе земной юдоли,
Я такой доброты не знал,
Словно бы в васильковом поле
В душу лилась голубизна.

И я чуял Его улыбку,
Ею как бы меня овевал…
Наклонился и краешек зыбкий
Я у Облака поцеловал
И почувствовал: льюсь ручьём
И струюсь, изливаясь любовью,
А куда и к чьему изголовью,
Но – прижаться, обнять горячо.
– Вот таким приходи. Ступай. –
…И мы с Ангелом мчимся, пылят
Мимо звезды… А вон и Земля,
И бушует садами май.

           8
Я открыл глаза: в глубине
Медсестра и больничный покой.
Койка, тумбочка, тюль на окне,
Люстра… пошевелил рукой,
Бинт нащупал на животе
И всё понял, а только в глазах
Трепетали и плыли – ах! –
Лились музыкой звёзды те…

Стал я, Виктор, иным, иным,
Словно свет в преломлении призм,
Улетучился он, как дым,
Мой кондовый материализм.

Я увидел, как он бескрыл…
Мне поэтов загубленных жаль.
Сколько их, кому вены он вскрыл,
Нежность душ переплавив в сталь!

Дай телесность ему – и глядит.
Ну, а ангелы – о, ни-ни!
Всё – материя, куда ни взгляни,
Так учил ещё Демокрит.

Вот и мы… мы конечны, тлен:
Комья глины, могила и – прах.
Ну, а отсвет тоски в глазах,
А сиянье, а дрожь колен?

Ты подумай, где логика, где?
Вот живёт человек, живёт,
Тянет лямку в своей борозде,
Надрывает в потугах живот.

Всё прошёл: были взлёты и крах,
Предавали и били под дых,
И сидит он, – душа в синяках, –
Весь обкатан на горках крутых.
Он законы небес познал
Тут, на хлебе и на воде,
Стал добрей и... – туда, в отвал…
Так ответь же, где логика? Где?
Где прогресс? Расщеплён уран...
Лазер... полупроводники...
Это, что ли? А сколько ран
Кровоточит в сердцах – прикинь!

Дней земных отзвенит ручей,
Ну а после? Как у Хайяма:
Рот, набитый землёй, и яма?
Глиной стал он, огонь очей?

Только этот огонь... он – дух,
Он – «моё», это – «я», он вечен,
Сбросил тело он, но не потух,
Он Всевышним Самим примечен.

В тонком теле так вольно ему,
Словно он из темницы вышел,
Да, он сбросил свою тюрьму
И взлетел, и летит всё выше.

Вот и Ангел всплеснул крылом...
Только, Виктор, я в Тонком мире
Всё не мог забыть о былом,
Всё мне душу давили гири
Тех грехов, что я на Земле
Натворил, обуян страстями.
Их не скрыть и в кромешной мгле,
На Земле не оставить в яме.

Да, и там я себя казнил,
Выявляя в страданьях Бога,
Но душа набирала сил,
И... опять я стоял у порога.

Вновь – на Землю, в телесную тьму,
Вновь – и радость, и боль, и муки...
Но уже на ступеньку к Нему
Стал я ближе... и стёклышки-звуки,
Знаю, снова, – язык их речист, –
Позовут, а тела... пусть тлеют,
Как осенний листок, но, клеек,
Почка выплеснет новый лист.

Да, я знаю теперь, зачем
Человек и небесная мреть,
И не сбить меня уж ничем,
И легко мне теперь умереть.

Эволюция духа – вот,
Вот зарыта собака где!
Грезил я о моей звезде,
А копался в земле, как крот.

Слушай, Виктор, вот ты сейчас
В Тонком мире, но это – «ты»,
Дух твой светится весь, лучась,
Нежной аурой доброты.

Знаю, ты б там остаться мог,
Ведь душа у тебя чиста,
Излучается ею Бог,
Изливается красота.

Но вернулся туда ты не весь.
Вижу я желваки твоих скул:
Ты не в силах забыть тоску,
Ведь её ты оставил здесь.

Да, не выплеснул ты себя,
Эта ноша ох как тяжела!
Храмы мыслей твоих клубят,
Так и льются их купола…

Не грусти, ты не первый, нет,
Ты с пометой, помета – в крови.
Он столетьями зреет, поэт,
И рвануться всё норовит
Дух – на лист, но держи узду,
Пусть попляшет на месте скакун,
Он норовист, да только юн,
Он помчит тебя на звезду,
Твоё время придёт, постой,
Ведь и Пушкин веками к себе
Продирался… Века Толстой
Оставлял на своей тропе.

Или Лермонтов, мальчик-пророк,
Из каких он небес, скажи?
Сколько адских за ним дорог,
Содроганий и мук души!

Или Моцарт… Концерты играл,
Только скинув пелёнки, он как?
Прямо так: с корабля – на бал?
Нет, не так, и за ним – века.

Твоё время придёт, не грусти,
Не одним будем живы днём…
Он рванётся – и ты отпусти
Ту узду, и мы мир тряханём!

Тряханём, чтоб от страха поблек,
Захлебнулся бы болью людской
И завыл бы он волчьей тоской,
Проклиная себя, Человек.

…Солнцем плещет Амур, и чиста
Цвета листьев осенних вода…
Или что-то сказал? Но уста
Не доносят мне звуков сюда.

Но я вижу: нахмурил ты лоб…
И душа моя дрожью листа
Замирает: тропинка… сугроб…
И сосулька… и капелька та…


24.11.199 –31.01.2001


*Виктор Сергеевич Шевченко – известный на Дальнем Востоке
редактор, с которым в Хабаровском книжном издательстве долгие
годы работал автор.
*Ученые – историки, этнографы, археологи – руководители и
сотрудники научно-исследовательских институтов России, которых
В. С. Шевченко привлёк к созданию книг серии «Дальневосточная
историческая библиотека», открытой Хабаровским книжным изда-
тельством в 1969 году книгой Г. И. Невельского «Подвиги русских
морских офицеров на крайнем Востоке России».
*ДИБ – Дальневосточная историческая библиотека.
*Книгой П. К. Козлова «В азиатских просторах» – о жизни и
путешествиях Н. М. Пржевальского – издательство открыло в 1971
году историко-биографическую серию «Первопроходцы» – при-
ложение к ДИБ.
*АПН-агентство печати «Новости».
**Фрегат «Паллада» был затоплен в бухте Постовой в феврале
1856 года из опасения захвата его англо-французами, так как Россия
находилась в состоянии войны с Англией и Францией и неприятель-
ский флот блокировал побережье Татарского пролива.
*УТС – учебно-тренировочное судно, подлодка.