От строфы до катастрофы

ОТ СТРОФЫ ДО КАТАСТРОФЫ

Что-то темное нависло и сгущается… Кажется, уже некуда сгущаться, а оно все чернее и чернее. В железных лабиринтах вентиляций ветер гудит, – дикий, косматый – лазает по воздуховодам и гудит; да так страшно, что на доме антенны поднимаются дыбом. Ржавый стон повис над домом, ржавый, как моя тоска. А может, это и есть моя тоска: ненасытная и вечная, жестокая и невидимая, скорбная и ржавая. Вместо человеческого сострадания – звериная жалость, вместо звериной жалости – глухое порицание. И что-то тяжелое падает на мою проржавленную грудь. И слышно, как слова мои стучатся чугунными лбами в бетонные стены: Бум-бум! Бум-бум! Бум-бум! Никто не слышит, никто не придет. Хочется втиснуть тело в глухие недра вентиляций, чтоб лохматый ветер нашел и сожрал меня, как сжирал Минотавр своих жертв, брошенных в мрачные лабиринты. Не дождешься, слышишь! Я тебе такой радости не доставлю. Ты, – ты не ветер. Ты нечто, что лазает, лазает внутри и изъязвляет каменные внутренности здания. Нет! Не по дому лазаешь ты, ты лазаешь внутри меня, изъязвляя, как ненасытный паразит, мои внутренности. И воешь не в воздуховодах, ты воешь в моей голове. Вылезай, вылезай оттуда, слышишь!..
Комната проваливается сквозь землю.
Нависло багровое небо, под ним - антенны, вздыбленные, как шерсть на черной испуганной кошке. Какие же страшные эти антенны! Как люди не замечают этого ужаса?   
Тогда Иисуса распяли на кресте, сегодня его распяли бы на антенне, - такие они ужасные. Может, это всего лишь слова… Бум-бум! Бум-бум! Бум-бум! Бьются эти «всего лишь слова» своими чугунными лбами о стены. Просто слов не бывает. Бывают – просто люди.
Просто люди, не ощущающие, и не пытающиеся ощутить прочную связь самих себя с многогранным алмазом природы. Бывают люди, которые не замечают легкости и свежести обыденности… свежесть обыденности. И это говорю я, обладатель самой большой и скорбной тоски во вселенной! Это говорю я, который минуту назад хотел быть сожранным диким ветром! Да, это говорю я – многогранный, как сама природа. Над серыми многоэтажками, в облупленных и оплеванных российских подъездах, повисло что-то тяжкое, густое, едкое, как табачный дым. И грудь моя все больше ржавеет, и горло мое изнутри покрывается оранжевой ржавчиной. Подступает к горлу что-то огромное, и скатывается, подступает и скатывается, нарастая, как снежный ком. Только это не снег, Это кровавая оранжевая ржавчина. Это – чистейшая скорбь. Её так много, что она уже становится заметна. Не все замечают мою скорбь, но когда она хлещет горлом,   
невозможно не заметить. Что-то свершается, свершается давно и упорно. Целая жизнь - лишь итог этого безудержного свершения, - плавного, незаметного, обыденного, как голубиное урчание. Но голубиное урчание может оказаться прекрасным,  если уметь правильно слушать. Свежесть обыденности и постылость новизны – вот что присуще гению! Гений прост, как первооснова, непонятен, как мироздание и несчастен как все живущее, когда либо жившее, и грядущее к жизни.
Комната появилась.
Что-то темное нависло и сгущается. Я знаю, что это: ритм. Сгустился ритм, нависли строфы. И проза требует строфы; а от строфы – до катастрофы рукой подать! Не надо судий и суда! Маячит скорбь туда-сюда. Маячит скорбь. И имя этой скорби – я. Полезла боль через края моей души. Залаял ветер позади и взвыл - на цепь хоть посади, его, как пса! И лбом чугунным наобум стучат слова мои: Бум-бум! бум-бум! бум-бум!..