Я писал...

Кто-то выдумает небо, кто-то стешет веру в кол, чтоб другой крылатым не был и от быта не ушёл.

Так, в разгар чужого бала, правдой втоптанная в мрак, хромоножкой умирала Черубина Габриак…
Из красавицы испанки,  что для всех была мила, правда кровь из малой ранки, будто воду отпила.
Всем известно априори – для завистливых зверей – рай – глазеть на чьё-то горе в щель незапертых дверей…
И сбежалась волчья стая посмотреть, оскалив пасть, как упав, лежит святая, где позволил Бог упасть…

Только Ангел невесомый, соскользнув с её плеча, мне шепнул: «тебе знакома высота её начал, знать, наследовать придётся красоту её и боль,  чтоб за веру побороться…
Принимай талант, изволь».

Время вышло, в сроки оны, я ещё не понимал, колокольные ли звоны, или игрища ума, но привычный мир ворвался вихрем жаждущих стихий, а во мне, смеясь, рождался ветер шепчущий стихи. Ночи жгли виски до боли, кровью красили глаза. В пальцы вплавились мозоли. Била молнией гроза…

Я писал, (свои, её ли) выводя слова в строках, чёрным хлебом с белой солью заедая впопыхах...
Помню только – ветер гладил обнажённое плечо, и шептал мне: «Бога ради, не ленись, пиши ещё!»
Я писал, собрав осколки мыслей той, в ком Ангел жил…

Но уже тенями волки крались, кругом обложив, и уже кричали  жабы, вдохновляя мутный плебс: «вот его на дыбу кабы, знали б – Ангел или Бес…»
И кликушами пищали комары, дрожа в крылах, и загонщики в пищали забивали шомпола, чтобы дробь горячей стаей разрывала в брызги плоть…
Ну, а те, чья хата с краю, те стояли молча, хоть улыбались, но жалели, мол: ещё совсем юнец, а туда же, дома все ли у мальчишки, наконец?

Эхом выплеснулись залпы, загалдело вороньё...
Я спросил себя: «сказал ты правду, или всё – враньё?» И ответил сам: «не знаю,  только верю, что живу, никого не проклинаю за сомненья и молву».

Как бы ни был выбор труден, всё же, помни, человек: время – будет час – рассудит!
Правде – миг.
Надежде – век!
Не всегда и правда прАва, потому скажу вам так:

я – прямой наследник славы
Черубины Габриак!