МЯЧ

На песке калёном разомлев,
я лежал, скользя дремучим оком
по литым красотам королев,
и тонул в потоке колобоком.

А под боком пляжный волейбол -
детский мир затрещин и пощёчин -
танцевал на пятачке рябом,
до кости прожжён и пропесочен.

Рыжий шар в зените исчезал
близнецом немеркнущего шара -
и, прикрыв ресницами Сезам,
я лежал на краешке пожара.

А пожар тянулся от меня
золотым наливом за снарядом,
взмывшим в небо звона и огня,
чтоб упасть в песок со мною рядом.

Он ударил звоном и огнём
в двух шагах и замер без отскока
от песка - и было пусто в нём,
никакого не было в нём прока.

Но одна душа, незнамо чья,
золотой кустодиевой стати,
по звоночкам ночь волос лия,
потянулась за огнём некстати.

И рассвет в купальной наготе
хлынул к солнцу млечною волною,
распахнул немыслимой мечте
потайное, росное, ночное.

И лучи отважились прозреть
вороную дрёму пядь за пядью...
Потянись! Раздай себя! Разредь
ночь любви над сокровенной падью!

Проливную пряжу оторочь
озорными стрелами зенита -
дай струне поэта тронуть ночь,
дай иссечь родник из-под копыта!

Тот родник, которому сродни
сокровенный баловень амура,
тот нектар, что пей да не тяни:
перепьёшь - уже глядишь понуро...

Пей земля - и небо разнуздай
золотым дождём животворящим,
водопадом солнечного «дай!»
дай по капле пьющим и курящим!
 
Не на то ли «дай!» метнулась ты,
молодая, резвая, тугая,
распрягая каменные рты
и меня до камня напрягая?

Не за тем ли ты, незнамо чья,
потянулась-выгнулась в истоме,
по пескам потоки рук струя
и немея в обморочном стоне?

И не я ли звонким голышом,
малышом прикидываюсь вещим,
беззаветной болью согрешён
для пустых пощёчин и затрещин?

И, вотще пожив и разомлев,
обольщаю оболочкой вялой
золотой налив, литой напев,
изливаясь строчкой запоздалой...