Выяснение отношений с собой, воспоминания о прошло

Я собой недоволен. Я собой раздражен.
Вид лица моего неприятен мне.
Я в бореньях с собою пойду на рожон!
Я пошлю себя к чёртовой матери!

Чем же всё-таки я недоволен в себе?
В чем, кому уступаю по доблести?
Отказавшись от крупных претензий к судьбе,
я уже снисхожденья сподобился!

Был я  точен – по мне проверяли часы,
Неуклонно держал своё слово.
Были руки мои пред едою чисты
и чурались деяния злого.

Никогда мной не правили зависть и страх,
и судьбе за подачки удачи,
не желая ходить у неё в холуях,
я платил и не спрашивал сдачи.

От долгов и от долга тем боле
не увиливал я, как от боли,
и в коллизиях должности с должным
я до нынешней должности дожил.

Все тип-топ! Превосходная версия,
но сомненья мои до сих пор велики,
что непрочно мое равновесие,
как у эквилибриста на проволоке.

Я как будто бы сразу в двух лодках стою,
я в ладони держу два арбуза.
Мне б спокойнее было в тюрьме и в бою.
Мне б и небо держать не обуза.

Балансируя так, словно в шутку,
на покой и не мыслю проситься я.
Положенье моё очень шатко,
но не поза оно, а позиция.

Я из двух этих лодок не усядусь в одну,
никакого не брошу арбуза, –
пусть отсохнет рука, пусть пойду я ко дну,-
только так облегчусь я от груза.


Вот я дома, и только что сыт и не стыну,
врач - не рвач, не стукач, не имею наград.
Почему же мне всё-таки вроде как стыдно?
Если стыдно, то в чём-таки я виноват?

Вроде просто ответить на этот вопрос,
вспомнив тех, с кем стою я не вровень,
чьей судьбы не хочу, до кого не дорос:
я не жертва, и этим виновен.

Но что пусто в тюрьме моё место,
не вина ведь моя, а беда.
Мне бороться за что, если честно?
И родных мне девать куда?

Я опять задаю себе тот же вопрос:
наш разлад из-за ча и на кой нам?
Не такой уж я самый последний отброс,
чтоб с собой не поладить спокойно.


Я себя вспоминаю  в больничные дни:
как мы жили в согласии дружном,
как уже оттого, что мы были одни,
всё другое казалось ненужным.

Сделав клизму вечернюю, чистые, как
херувимы, в палате  у столика
мы читали, смакуя армянский коньяк,
то Плутарха, то Сенеку стоика.

Как умели мы времени бег умерять
и под вечер не думать про утро.
Неужели нам нужно всегда умирать,
чтобы жить величаво и мудро?


Чтобы малость свою и своей маеты
мне яснее постигнуть сознаньем,
выйду я на балкон, в океан темноты,
сопоставлю себя с Мирозданьем.

Надо мной небосвод звёзд сверкающих полн,
уходящих в бескрайность, - не счесть их.
Я средь них аки утлый космический чёлн,
дух мой, аки вселенский Чичестер.

Но куда и зачем устремлён этот чёлн?
Где планида моя и планета?
Я себя вопрошаю, и, в слух обращен,
от себя ожидаю ответа.
 
Сам ли  курс я держу иль меня колея
направляет отсель и дотоле?
И не пуст ли сей чёлн? Не скорлупка ли я
без ветрил, без руля и без воли?

Что же движет меня – сила духа иль ветра?
Если я неподвижен, - что держит меня:
колебанья мои или стойкость и вера
в то, что мне своё место и не нужно менять?

Есть ли мудрость во мне не стремиться к той дали,
где вперяется взор в горизонт-окоём?
Есть ли доблесть держаться по гроб своей доли?
Есть ли воля  суметь устоять на своём?


Твёрдость стали испытывают молотком,
драгметалл – кислотою крепчайшей,
силу духа – не водкой и не молоком,
а сомнений горчайшею чашей.

И не буду я знать, какова мне цена,
будет всё во мне смутно и  призрачно мнимо,
если я эту чашу не выпью до дна.
Пронеси её всё же, о Господи, мимо!
…….х……х……х