отречение

Хватит насиловать томную музу.
Она очень устала,
                поэтому: хватит.
Сейчас вдохновенье - макулатура и мусор,
а муза, как шлюха, лежит на кровати.

Поэт припадает к лодыжкам
её, грезя об пунцовом плоде губ,
или слюнявит грудь и плечи слишком
усердно, чтобы заглядывать в глубь
больших, сапфировых глаз...
И разве кого-то мучает совесть,
что муза с поэтом рядом улеглась,
на определённую сумму условясь?

Бросьте же в пламя иллюзии,
перестаньте спрашивать:
                "Неужели
больше не нужны романтики музе, и
почему стихи, как ворчанье, надоели?"

Поэты не способны изменить мир:
им бы в мраморные мантии статуй
облачиться, притворившись детьми
невинными,
                хоть виноваты.

Волшебной флейте не околдовать,
не спасти пропащие души.
Бессмысленны хлёсткие слова,
когда сытым людям насущнее ужин.

Поэзия мир торгашей не изменит:
стёрлись с древних свитков знаки
пророческих, библейских знамений -
на свитках забвения накипь.

Не откроет истины вино.
Поэзия становится чем-то иным:
затупел неточных рифм клинок -
не вспороть им брюхо тишины.

Кругом душераздирающая мгла
вовсю разбушевавшейся ночи.
От поэтов толпа отреклась,
не поняв будоражащих строчек,
но до сих пор
сердце верно идеалу,
невозможному в вязкой форме.
Ненасытным мечтам
земного мало -
эта обречённость
вдохновение кормит.

Словами испещрён тернистый путь.
В конце плевать, что с поэзией станет,
и плевать
на каких-нибудь
искателей новых страданий.

Костью в горле их ржавые лица
слюнтяев, до славы
                и лести падких...
Как же самому писать остановится?
От этого вылечусь, как от лихорадки,
и наконец-то останусь один -
без музы,
                обрёкшей меня на проклятье.
Ей крикну:
"Проваливай!
Слышишь!
Уходи!" -
и прошепчу:
"Лучше б верным был ****и".