Гойка или море то назвали средиземным...

Еврейская этиологическая баллада, основанная на этнографичесом материале большого Тель-Авива

1

Строился в прекрасном Тель-Авиве
небоскреб до самого до неба.
И пахали там с утра до ночи
дюжие рабочие румыны.

Был средь них прекрасный парень Гойка.
Хоть и Гойка, а прекрасный парень.
Штукатур, маляр и облицовщик –
на все руки был он классный мастер.

Он работал, чтобы заработать
для семьи своей на пропитанье,
чтобы вкусно ели его дети
и жена его спала спокойно.

Он за длинным шекелем погнался
и искал его где только можно,
в мутных водах Ближнего Востока,
на Святой Земле Обетованной.

Вкалывая до седьмого пота,
тосковал он по жене Елене,
по глазам её и поцелуям,
телу, что светится доброй ночью.

Слышал её голос за работой.
После возле таханы гуляя.
По ночам нагой во сны являлась,
и его в обьятиях сжимала.

Он стонал и просыпался потный,
шел во двор, курил зловонный «Ноблес».
Доблести румынской не хватало,
чтоб преодолеть тоску кручину.

А порою пробуждалась ревность,
била сердца языком по ребрам,
словно в колокол. И наполняла гулом
его череп как романский купол.

2

Словно чуя гойкины страданья,
собралась к нему жена Елена,
чтобы утолить мужскую жажду,
и себя свиданием потешить.

Собралась она, сходила в церкву,
там на образа перекрестилась,
чтоб была ей скатертью дорога,
и погран-войска не лютовали.

И еще просила божью матерь,
чтобы муж любимый её встретил,
без сомнений в стороне далекой,
без упреков, веря в её верность.

Говорила непорочной деве,
о земной любви – телесной, сладкой...
Так как может говорить об этом
женщина томимая разлукой.

Но тревожно свечи ей мигали.
Жалобливо на неё глядели
с образов суровые святые.
И как буд то ангелы шептали:

Не езжай, дорога будет длинной,
долгой, неожиданной и трудной,
и в конце её ты пожалеешь,
что пустилась в дальнюю дорогу,

что преодолела расстоянья,
муки расставанья не стерпела,
и препятствия прошла не дрогнув,
не умом ведомая, любовью.

Но она уже решила ехать,
пусть конец далек, пусть путь не близок,
если бабе в сердце что вломилось,
то она идет своей дорогой.

3

Накрепко детей поцеловала.
Отвезла к родителям в Дипешты.
Слушайтесь, сказала, бабу с дидом
и перед едою мойте руки.

Я ж поеду к бате на свиданье
(страшный грех такое говорити,
будто срок мотает он далече
за какие-нибудь преступленья,

будто бы не на Святую землю
и не за деньгой – святое дело,
будто бы не по своей охоте
в Тель-Авив подался Гойко-мастер).

Я ж поеду к бате на свиданье...
-так она детям своим сказала.
И не понимала баба – дура
героизма Гойки, что поднялся,

будто древний рыцарь крестоносец,
как шелом строительную каску
под стрелою башенного крана
нацепил на кудри молодые.

Я ж поеду на свиданье к бате...
И возможно возвращусь к вам с братцем,
мы посмотрим как там прилетает
аист на вершины телебашен.

А еще вам привезу подарки,
так что будте милые послушны
слушайте вы бабушку Марию,
подчиняйтесь деду Александру.

Эти речи с влажными глазами
за вязаньем слушала Мария
и просила дочь свою остаться,
но она уже решила ехать.

4

Райско й птицей утром голубиным,
над землею поднялась Елена
и уселась задом на телегу.
После пересела на попутку.

И помчалась на свиданье с милым,
сокращая думами дорогу...
Но узнал про то каблан жидовин,
что заглавным был на этой стройке.

А ему жидовка изменяла!
Как ему жидовка изменяла!
Так ему жидовка изменяла,
что прожгла кишечник злая язва.

Повышалась в животе кислотность,
если видел он чужое счастье.
И лихие замыслы рождались
в голове каблана полыселой.

И когда узрел каблан жидовин,
что Елена к мужу приезжает
и везет ему гостинцов кучу
и любовь, вскормленную разлукой,

появились в головешке сердца
узелки подвоха, черви гнева.
Кожа на ногах запузырилась.
Лысина покрылась желтой рябью.

Заплясали на ресницах вошки.
Забурчала в животе сварливость.
Заскреблись в печенке злые кошки
Ибо там душа его селилась.

5

А каблан был хитрым каббалистом:
ведал он все тайны букво-чисел,
имена сокрытых заклинаний
и сиянье недоступных смыслов.

Он забрался на леса и с выси
посмотрел на мир залитый светом,
на Елену, лучезарной точкой
мчавшуюся к мужу на свиданье.

Снял он каску. Из-под каски кипу.
Кипу отряхнул от древней пыли.
Ветхость облаком взвилась над крышей.
В ней стал чудодействовать жидовин.

В клубе пыли находясь над миром
бормотал он дивные словечки,
прошипел суровые заклятья,
пропищал старинные проклятья.

Прошептал «умейн» и бросил кипу.
Тьмою среди дня летела кипа.
Острием небесный свод задела
и упала прямо пред Еленой.

Прямо пред Еленой... верст за сорок,
с точностью саддамовой ракеты,
грохнулась на землю черна кипа.
И в том месте продавила землю.

Придавила и утрамбовала,
впадина в земле образовалась,
непохожая по форме с кипой,
только глубиною содержанья.

Небеса томимы рваной раной,
будто в оны времена потопа,
излились слезою в эту яму
громом говоря о дикой боли

6

Дождь пошел и превратился в ливень.
Ливень вышел водяною стенкой,
и стена плашмя упала наземь
с штукатуркой волн, валов и пены.

От паденья кипы и потопа
средь земли образовалось море
стопоря возлюбленным дорогу.
Море то назвали Средиземным...

Но не может даже сине море,
бурно море, беспокойно море,
море, что глотать людей готово,
возвратиться вспять заставить бабу

если бьется страть в её сердечко
и в места иные бьется тоже,
если согревает душу пламя,
а места иные разжигает.

Что ей волны? Что ей непгода?
Что ей шторм и порванное небо?
Что ей содрогание вселенной
если плоть дрожит в преддверье встречи?

И она поплыла. Переплыла
море, что шумнее харедимов,
когда те на митинг соберуться,
дабы слушать своего раввина.

И Шаломахшавников шумнее.
Мереца премного энергичней.
Переса упрямей. Вероломней
самых черных замыслов Шарона.

Море то зовется Средиземным...
А плывешь не видно середины,
и земли вокруг совсем не видно,
будто черной кипой ты накрылся..

7

Как она доплыла – это знает
только тот, кто знает тайну мира,
то есть автор нашей дерзкой песни
ведающий все в пределах текста,

что творит по прихоти и власти,
под диктовку ритма и сюжета,
в мире сущем собственный мирочек,
честную насколько можно сказку.

Падшею звездою входит в душу
право создавать, желанье рушить,
раздвигать пределы тесной суши,
выжимая стих наполнить море.

И пустить в него младую бабу,
дать возможность ей доплыть до брега,
подчинить любви попутный ветер,
верный ветер буйных песнопений.

Что есть песня – это только пена,
пена золотистого напитка,
что вливают в дерзкий кубок сердца,
люди из флакончика любви.

Время осушает влагу страсти,
люди пьют или сдают бутылки,
щели пробирают старый кубок...
Что же от событий остается?

Что же от любви нам остается?
Что же остается нам от жизни?
Остается людям только песня,
только песня – то есть только пена.

И любовь зовут пенорожденной,
правильней – рождающая пену.
Пусть она непрочна, легковесна:
жизни смысл – любовь, а страсти – песня.

8

И пока плывет моя Елена
мы пофилософствуем немного.
Это ведь любимое занятье
всех моих собратьев в этом мире.

Называют нас народом книги,
так себя мы сами называем.
Вот такой народец толкователь
Прозреватель тайного подтекста.

Дайте нам две точки, между ними,
сами мы веревочку протянем,
на нее гипотезу повесим,
и трепачкой выбьем содержанье.

Высосем из пальца снова тему:
Кого можно называть евреем?
А кого лишь обзывать жидами?
И насколько это актуально?

Говорят, что все евреи слабы,
слабы, хилы, вялы и тщедушны,
много есть неправды в этом мире,
только эта стоит всех дороже.

Вы представьте бытие как море!
Буйно море! Беспокойно море!
Все народы – волны в этом море,
лишь один пловец – народ еврейский.

Захлестнуть его хотят стихии,
потопить иль подчинить теченью,
опустить на дно, разбить об скалы
или отнести куда подальше...

Кто он, перешедший постороний,
чуждый дикой массе, средь которой,
должен выжить, выдержать, пробраться,
к смутно видимой, но высшей цели.

9

Вот уже вдали желанный берег,
но курсирует патрульный катер
и нельзя им крикнуть помогите.
Тут же депортируют обратно.

Странная она страна Израиль
вроде бы нуждается в туристах,
а в любом приезжем сразу видит
проститутку или нелегала.

Впрочем часто справедливо видит.
Наводнили понимаешь Арец
гойками и всякою ****вою,
что охотится на диких зайцев,

поднимают сельское хозяйство
где-нибудь в киббуцах и мошавах
в их теплицах исконно еврейских
на полях пропахших сионизмом,

совращают юношей в масажных
кабинетах и махон бриютах...
Свеетловласы и голубоглазы
лаборантки этих институтов.

Разве собственных шалав нам мало?
Так зачем, скажите мне собратья,
мастерицы виноватых взоров
просочиться к нам спешат в обьятья?

Ведь сказал Давид сын Гуриона,
лишь тогда нормальным государством
будет медина исраэлитов,
когда собственные проститутки

собственные улицы заполнят
выгонят оттуда чужеродных...
Это к сожаленью не случилось.

Вот вам и причина всех несчастий.

10

В этом ли причина всех несчастий,
что святые сионизма планы
воплощает Гойка, гойи, гойки,
на объектах всенародно важных?

Приезжают в гости на работу
и снижают уровень зарплаты,
а потом вытягивают семьи:
жен, мужей, братанчиков и дядей.

В этом ли причина всех несчастий?
Я не знаю. Утверждать не буду.
Только мой сосед, угрюмый шасник,
убежден, что, без сомненья, в этом.

Заявил однажды откровенно:
«Потому не любы мне олимы,
что они похожи на туристов,
особливо джинджи и блондины.

Разве им понятны тайны свитков?
Иль для них открыты пита с лафой?
Разве им постичь мимуны святость?
Иль они изобрели фалафель?

Чужды им родные Палестины,
где любой по пояс деревянный
корни отпустил поглубже в землю,
а иголки выпустил наружу.

И они чужды народу книги,
потому читают слишком много
и на русском книги покупают
приходя в свиный магазины.

И не ведают дезодорантов,
водку пьют, а после Русью пахнет.
Мне любезней запах эфиопа
в море умерщвленном нашим потом».

11

Мой другой сосед с площадки верхней
черносотенец Иван Петрович,
что женат на толстой тете Розе,
думает однако по другому.

И козла в беседке забивая
так, что каждый ход подобен грому,
возвещает русский буревестник
о людишках, что сидят напротив.

О пингвинах в сюртуках литовских,
о гагарах, что в трусах гуляют,
волочайках в вечно мятых юбках
и о прочих таро-маро-канах.

Разве, это – говорит – евреи?
Шо я никогда жидов не видел?
Шо мне, понимаешь, тут втирают?
Да они же просто некультурны.

Вот у Розы брат Илья Натаныч,
он мне все пр Кафку да про Фрейда.
Ты с ним... А он интелллегентный.
Ну а это просто бабуины.

Бабуины это! Бедуины!
Русских, понимаешь, ненавидят.
Лучше б ненавидели арабов
и не целовали Арафата.

Дали б им как русские чеченцам.
Посадили б в грузовик и быстро...
Нет они такие извращенцы,
что взасос целуються с раисом.

Носятся как Горбачев с Раисой
с этой волосатой гнусной рожей
и не помнят Фрейда... Как не стыдно?
Это ж воплощение межножья.

12

В разжиганье межобщинной розни
много раз уже я был замечен.
Поздно каяться! Но я на этом
деле, вам признаюсь, не нагрелся.

И теперь грустней чем Инна Стесель,
после совещанья в горсовете,
я вам всем доступно объясняю:
«Я не разжигал – я сжечь пытался»

Я пытался сжечь перегородки.
Я пытался выжечь предрассудки.
Пламени предать не анекдоты,
сеющие рознь, а розни семя.

Я кричал давайте разберемся,
а со мной пытались разобраться
никогда не быть мне членом братства
скованных единным заблужденьем

Я считал, что дважды два – не восемь
потому не вышел в патриоты,
и меня на сборищах сердито,
сволочи зовут антисемитом.

И теперь вы ждете чем я кончу,
чтоб потом совсем со мной покончить.
Фигу вам ребята не дождетесь!
Дальше можете придумать сами...

1999 год