Лика книга первая

 «БЕГУ НА САХАЛИН»    
    книга первая
      
       Лика

Заплачу за путь венчальным
Золотым кольцом...
И.А. Бунин


          1
– Далеко собрался, Антон?
– Да проветрюсь...
– А мне с тобой
Можно?
– Нет, не сейчас, потом...
Ты зубри и – в атаку, в бой. –
Миша*, он бы вскочил в момент, –
Позови его, – был бы рад,
Но прости, дорогой студент,
Если б знал ты, чем дышит брат...

На Садовой привычный вид:
Разнолики фасады домов,
В небо тянут хвосты дымов,
Околоточный вон стоит...

Мчат пролётки, народ снуёт,
Низко тянется над Москвой
Небо... Голубь из лужи пьёт...
Осень. Вот и извозчик: – Стой!

– Тпр-р-у-у! Далече, барин, тебе?
– До Сокольничьей рощи.
– Изволь.
Он садится. А в сердце боль,
Тянет, словно дымок в трубе.

И тревогой щемит душа,
И так тихо в ней, словно лист
Колыхнётся и, не дыша,
Долго падает, шелковист.

Паутинки словно летят
В синей ласковости небес,
Изливая жемчужный блеск.
Этим блеском они грустят.

Он улыбчив дома и мил,
И домашние не поймут:
Он у них – на пределе сил,
Весь в оковах незримых пут.

Цок, цок, цок – копыта стучат.
А возница – ох и здоров!
Бородою русой курчав,
Из московских лихих орлов.

Белозубых таких ребят
Долго помнил Наполеон...
Да, орёл с головы до пят,
И не козлы под ним, а трон –
Так сидит. И какая ширь
В его позе, какой размах!
Будто это сама Сибирь
Распрямилась на стременах.

Цок, цок, цок... А мимо дома
И в оградах особняки –
Это матушка-Русь сама
На извивах Москвы-реки.

Караваны златых церквей,
И над ними плывут облака...
Купола, как и сень ветвей,
Отражает Москва-река.

Голубиным ликом Земли
Свилась с небом Москва, она
В небо низенькое влюблена,
И века её не смели.

...Вот качнуло пролётку, и он
Остро конский почуял дух:
Экипаж катил под уклон,
Ветерком опахнуло – ух!

У возницы спина лита,
И кулак – что тебе графин,
Силой грудь его налита –
Илья Муромец, исполин.

Он тебе и коня ковать,
Борозду вести и косить,
Ну а меч – на длань – пировать
Не посмеет враг на Руси.

Потому и летят в реке
Нежным золотом купола...
Ах, Москва!.. Она налегке
Словно в душу ему легла.

Неба ль сереньким воробьём?
Или омутами берёз?
Или грустных полей жнивьём,
От которых щемит до слёз?

Иль соборов небесный лик
Так духовен и так он мил,
И ты сердцем к нему приник,
И он душу заполонил?

Но легла... Оглянись вокруг:
Она льнёт к тебе, льнёт, Москва...
Где-то море сверкает – юг,
И каштанов звенит листва.

Таганрогская пристань, залив,
И ступени бегут к воде...
Паруса кораблей вдали,
А в порту толкотня людей.

Пахнут палубы табаком,
Аромат апельсинов в нём...
Запах детства – как в горле ком
Над родимым сглотнуть огнём.

Почему-то сейчас, когда
Так тоскливо щемит в груди,
Потянуло его туда,
Где от солнца зенит гудит.

И Азовского моря волна
Катит к глинистым берегам,
Вся алмазами, как снега
Горных высей, она полна.

Ну а он стоит на яру,
Тот мальчишечка, гимназист,
Видит в волнах лучей игру,
Сам душой, как волна, лучист.

А за городом пышет степь,
Вся лиловым цветёт огнём
И, бушуя, за окоём,
Где снегами сверкает цепь
Гор Кавказа, словно летит –
Пригибаются ковыли,
Коршун в небе, курган... О вид!
О родной уголок земли!

...Цок, цок, цок... И Москва, Москва...
Чуть покачивается экипаж
На рессорах, и даль тускла,
Проплывает мимо этаж
И ещё один, и ещё...
Так когда-то он в первый раз
Безбородым, с румянцем щёк,
Чуть покачиваясь, как сейчас,
Ехал с юга на новый свет...
А потом с замираньем в груди
По ступеням, как в храм, входил
Он в Московский университет.

Здесь, под сводами этих стен,
Гений Лермонтова витал...
Вот и он через дрожь колен
На экзамен в парадный зал
Шёл. Из окон на Моховой –
Пики башен и стен зубцы,
Колокольня златой главой
В струях неба, летят венцы
Ясноликих соборов в синь,
И душа за ними летит...

И парит она, и парит
Над Москвою, куда ни кинь
Взглядом – перья сияний в нём:
Как волшебные зеркала,
Плещут нежностью купола,
Льются в небо златым огнём...

Да... А минуло десять лет...
Боже мой, как летят года!
И Москва... Он не мыслит, нет,
Чтоб покинуть её когда...

Хорошо тут, хотя зимой
В окнах рано темнеет и
Скачут зайцами мимо дни...
Но с морозца прийти домой
Так приятно! Спиной к печи
Прислониться... Потом зажечь
На подсвечнике две свечи
В кабинете – да только свеч
Надо – пропасть: недёшев свет.
Хорошо теперь — кабинет*,
Стол, бумага, море чернил
И огарочек сердцу мил.

Хорошо!.. Но щемит в груди.
Нет просвета: куда идти?
Вот бы свечечку впереди –
Темень лютая на пути.

А ведь он писатель, пророк!
Надо быть семи пядей во лбу...
Не сулил ему, видно, рок,
Не судьба – пролетел в трубу...
Цок, цок, цок – на рысях рысак,
Мчит навстречу лихач хмельной:
– Эй, Микита... твою растак!.. –
И смеётся. – Ну, озорной! –
Обернулся возница. – Жох!
– Кто такой?
– Да Терехов Пров,
Наш извозчик.
– Тоже здоров.
– Как же, валит медведя с ног.

Конь копытами: цок, цок, цок,
Он в упряжке идёт молодцом.
Ветер, ласково и с ленцой
Овевая, струит в лицо.

Да, Москва... Он в неё влюблён,
В её пушкинские фонари:
Льют вокруг они бледный лён,
Нежный-нежный, ну хоть умри;
В её улочки, тупички,
В её дворики он влюблён,
Где глядят дома-старички...
А ещё... в колокольный звон.

Улыбнулся он, вспомнив, как
Шли в пасхальную ночь гурьбой,
И ночная Москва-река
Звук шагов и шорох любой,
Замирая, ловила; и в ней
Колыхались колосья звёзд...
Тонким кружевом фонарей
Их окутал Каменный мост.

И какой отсюда охват!
Далеко огни... и река...
Ночь пасхальная коротка,
Да никто тут не виноват.

Жмутся девушки у перил,
Свет и тени... от их игры –
Блески взглядов, но сердцу мил
Облик Маши, его сестры.

Что-то есть в ней от тишины:
Тихий голос и тихий шаг...
Откликается им душа,
И ему-то они слышны.

Левитан кладёт на плечо
Ему руку, кивает: «Сестра...
Эх, Антон... И на язычок, —
Зацепи-ка её, — остра»...

Сыплет блёстками его взгляд,
Маша нравится ему, он,
Может, даже в неё влюблён,
Но... иные страсти томят
Его душу, и бьётся он,
Словно рыба об лёд, бедняк...
«Как тут здорово, а, Антон?
Чёрт возьми, хорошо-то как!»

Ночь над тихой Москвой висит,
Но забрезжило над Кремлём,
И вдали уже новый вид:
Чуть прорезался окоём,
И златится бледней звезда
Над Иваном Великим, даль, –
И как видно её с моста! –
Трепыхнулась... словно хрусталь
Невидимкой пустил лучи,
И в них облачко жемчугом
Заструилось, но тут, в ночи,
Ещё сумрак и мгла кругом.

Тихо катит Москва-река,
Словно тянет она под мост
Смутно-тёмные облака,
Золотые колосья звёзд.

Он на небо глядит, оно
Колосится, но чуть бледней,
И пьянит его всё сильней
Среднерусской весны вино.

Проступают башни Кремля,
Остриями целя в зенит,
Отдыхает вокруг Земля,
И во мгле тишина звенит.

Просветлённая эта мгла
Замерла, словно суслик во ржи,
Чутко ухо насторожив:
То не свист ли, не тень крыла?

И в ответ, как о стену лбом,
Как средь ясного неба гром,
Неожиданно, точно взлом
Тишины, покатилось: бом-м...

Звук взломал тишину. Так лёд
В реках взламывает апрель:
Бом-м – густой, как янтарный мёд;
Серебристым огнём метель
Так и плещется в звуке том:
Бом-м – и в тембре его густом
Небо сыплется серебром...
И плывёт над Москвою: бом-м.

Бом-м, бом-м, бом-м, но Москва молчит,
Он один, Великий Иван,
Разливается весь в ночи,
Как серебряный океан.

Левитан тормошит: «Антон! –
И дрожит в хрипотце слеза, –
Боже мой, Антон!» – Да и он
Очарован, хоть прячь глаза.

Бом-м, бом-м, бом-м – возликуют пусть
Люди добрые во Христе.
Почему ж накатила грусть,
Словно двор души опустел?

Да, прошёл через крест Иисус,
В буреломах людских страстей
Не увяз он, как подлый трус...
Ну а ты, а ты на кресте
Всё прибитая, вся распятая
И в железных вся обручах,
Что трясёшь головой кудлатою
С мукой праведною в очах?

И мечта твоя тает в небушке, –
Одинокий хрустальный гусь, –
Всё о нём же, о чёрством хлебушке,
Что, родимая наша Русь?
Полунищая, полупьяная,
У иного нет и кола...
Эх, заклятая, эх, бурьянная!..
Как ликуют колокола!

Клики, что ли?.. Он слышит клики
В звёздном мареве голубом...
Бом-м – исходит Иван Великий:
Бом-м, бом-м, бом-м...

Маша замерла, вся цветёт.
Он глядит – у неё в лице
Ожидание: Маша ждёт,
Мысли, – знает он, – о венце.

Вот... – и чуточку рот разинь,
И дыхание затаи, –
Вот оно! Словно капля: ди-и-нь,
И ещё одна... и твои
Нервы слухом явились: ди-и-и-нь –
Колокольцами у виска.
Бом-м, динь-динь, бом-м, динь-
динь,динь-динь –
Это грянула вся Москва.
Вот венец! И в ладонь лицо, –
Оно вспыхнуло всё, – остынь! –
Ткнула Маша. Со всех концов:
Бом-м, динь-динь, бом-м, динь-динь,
динь-динь...
Со слезою уносит грусть,
Он стоит, притих, чуть дыша.
Русь родимая, золотая Русь,
Обнажённая ты душа!

Тебе плакать, тебе и петь.
Хоть разверзни всю Землю гром...
Бом-м – летит с поднебесья медь,
Льётся шёлковым серебром.

Бом-м, бом-м, бом-м, динь-динь, бом-м,
динь-динь...
Что-то вздрогнуло в нём, и вдруг, –
Боже правый! – поплыл, как пух,
Всей громадой в робкую синь
Кремль – и башни, и стен зубцы,
И Иван Великий златой
Лебединою красотой
Плыл по воздуху, и дворцы,
И соборы, развеяв мрак,
Нежным золотом плыли вдаль...
Он глядел, и радостно так
Билось сердце! И было жаль
Ему Родины, будто он
Расставался навеки с ней...
– Тпр-у-у! – как в сказочном полусне. –
Роща, барин... – Стая ворон
На берёзу взлетела. Да,
Сокольники. – Вот за труды
Два двугривенных. – Борода
Словно бы расцвела, – ух ты! –
От улыбки. – Ну, барин, ну,
Благодарствую... И-их, пшёл! –
Бороды кольцеватой шёлк
Лихо по ветру полоснул.
               2
Ах, как льётся в гортань озон!
Словно в горле струят ручьи.
Огляделся он: горизонт
Затуманен. «Чьи-чьи-чьи-чьи...» –
Над сиренью берёз, а вон
Отливают медью стволов
Сосны, словно колоколов
Затаился в них перезвон.

И почудилось: та, одна, –
Сердцу верил, а не уму, –
Вспыхнув иглами, вся она
Потянула ветви к нему.

И навстречу он ей шагнул,
И улыбка слетела с губ,
И ударов счастливый гул
Замирает в груди... Вон дуб
Вдалеке над пологом крон,
Как в степи одинокий куст...
Серым дымом со всех сторон
Тянут тучи, воздух негуст
Ароматом лесным, и в нём
Тонкий-тонкий, но различим,
Запах снега – белым огнём
Скоро вспыхнет земля в ночи.

«Ну, берём ориентир на куст».
Странной силой к нему влеком,
Он идёт «на куст» прямиком,
Под наплывом оживших чувств.

Будто там он, в степи родной,
Что-то шепчет ему бурьян,
Что-то страстно лепечет зной,
Потянул ноздрями – и пьян.
На курган, что размыт вдали
Дымным маревом, из-под руки
Он глядит, а у ног ковыли,
И сурепка, и васильки...
А вокруг него – ни души,
Ширь, как небо, – пестрит в глазах,
Только коршун степной кружит
Недвижимо: ленивый взмах, –
Так, качнёт едва, – длинных крыл –
И парит над степью, ленив,
Шевельнёт чуть – и вновь застыл,
Душу намертво полонив...

Как-то странно, но этот лес...
Он такой же ему родной,
Как и степь до края небес
В пекле зноя и под луной.

Он идет на берёзовый свет,
Будто облако там, в лесу, –
Нежность белая навесу, –
И размыт его силуэт.

В это облако с головой
Окунулся он, береста
Вся сияет, как снег, чиста,
Чуть подрагивая бахромой.

Голых веток вишнёвый сон,
Так и хочется слиться с ним...
И к берёзе прижался он,
Словно ею от бед храним.

И обнял её, и щекой
К её гладкой коре приник...
Умиление и покой
Навевал её белый лик.

Слиться б с нею и ею стать,
Льдинкой таяла боль в груди.
Душу, душу б ему унять!
Погоди, Антон, погоди...
Не один ты, а Левитан?
Гнёт его, беднягу, в дугу...
Видно, жребий такой им дан
На неласковом берегу.

Левитан... А он?.. И куда
Ему ткнуться, куда идти?
Иль погасла его звезда?
Замело на Земле пути.

Неба звёздами пышет стынь,
И миры – в бахроме бересты...
Всюду, взглядом куда ни кинь,
Блещут россыпи красоты.

И в хвоинке они, и в листе,
И лучится ими туман,
И сияет в росном кусте
Вся Вселенная... Левитан –
Алкоголик: он жадно пьёт
Все оттенки Земли живьём,
И в холстах — словно дышит мёд
Ароматом, но вечный в нём
Непокой и разлад души...
В ночь глядит он: какая ночь!
Дрожью света полна... Пиши!

Кисть ликует... Но нет, невмочь
Ему выразить свой восторг:
А прозрачность где? А простор?
А мерцанье?.. Не превозмочь
Ему муки бессилья, нет.
Свет летит, а дрожь его где?
Да маляр он, а не поэт,
Запалённый рысак в узде.

«Чёрт возьми, Антон, не могу, –
Говорил он ему не раз,
И дрожал, как росток в снегу,
Взгляд тоскливый печальных глаз. –
Вот я вижу, вижу её,
А схватить, пойми, не могу,
Вроде – всё, а взглянул – не моё... –
И тоска его гнёт в дугу. –
Ты, Антон, – родная душа,
У тебя всё моё – в словах...
И ноздря тонка, и в ушах
Камертон, и отточен взмах
Твоей кисти... Да, да, не спорь,
Два удара – и вот она,
Эта ночь, и дыханье зорь,
И прозрачность, и глубина...
Ах, Антон, вот и мне бы так!..»
И сквозная тоска в глазах,
Словно в сердце не жизнь, а прах...
Как он дорог ему, чудак!

Запрокинул голову вверх:
Тянет в небо лиловый дым
Облетевших берёз, и снег
За туманом небес седым
Притаился... Ну, а пока
Не настал для него черёд.
Мутно тянутся облака,
Дым берёз к облакам идёт.

У берёзы изящный стан,
Оживает он под рукой...
Что сказать тебе, Левитан?
И в моей душе непокой.

И меня съедает тоска,
И глаза застилает жуть,
Словно молот стучит в висках:
Для кого, для чего пишу?

И куда зову, и зачем?
Закатилась моя звезда.
Я не вижу её лучей.
И куда мне идти, куда?

И в душе моей, друже, ад,
И ночами кривится рот...
Вот такой у меня разлад,
Не писатель я, а банкрот.

Он к берёзе прижался лбом,
Лоб, казалось ему, пылал,
А на сердце – как моря вал
Вздыбил в пламени голубом:
Налетел на скалу, в куски
Разлетаясь... Но береста, –
Как прохладны её уста! –
Гасит взрывы его тоски.

Эта ласковая кора
И задумчивых веток голь...
Тихо валится с плеч гора,
И в груди затихает боль.

С ветки стрёкот: «Нашла, нашла!
Притулился он у ствола».
И берёза, ликом бела,
Словно, – в стрёкоте, – ожила.

А сорока качает хвостом...
Голова её, грудь струят
Чёрным блеском, и в блеске том
Вьются радуги и летят.

Ну, чего ты, дурёха, ну? –
Ох, чертёнок, и хороша! –
Перестань, а не то турну,
Кувыркнёшься и – вон душа!

Поняла, полетела прочь:
На меня, мол, ты не сердись,
И тебе, – косись не косись, –
Не могу я ничем помочь.

Проводил её взглядом. Да...
По коре ладонью провёл:
«Ну, берёзонька, может, когда
И увидимся»... И побрёл.

            3
...Отзвенела осень. Она
Листобойным прошлась огнём,
И листвы золотой водоём
Погрузила в объятья сна.
Протянула она в горстях
На пути его пепел осин,
Всё грустят они и грустят,
Как и издревле на Руси.

Только сосны вовсю цветут,
Медь отсвечивает на стволах,
Хорошо же им, соснам, тут...
Он невольно замедлил шаг
И на ветви одной взглянул:
Ох и лапы! Нагнутся – хап!
Никуда бы не сиганул
Из объятий вот этих лап.

А в подстилке – литая вязь:
Под подошвой шуршат листки,
Ах, какие осень, смеясь,
Расстелила половики!

Вот и просек – как солнца луч,
Сумрак леса рассёк насквозь,
И над ним набухает гроздь
Крутобоких белёсых туч.

На песок дорожки ступил.
Белый шпиц с пушистым хвостом
Подбежал к нему. Был он мил –
Черноглазый, с открытым ртом.

Он понюхал штанину и впрыть
За хозяйкой пустился. Она,
Видно, в думу погружена,
Уходила. Идти, как плыть,
С чуть задумчивою ленцой,
С негой в талии... Нет, она, –
Было скрыто её лицо,
Но, конечно же, – влюблена.

Улыбнулся и пересёк
Он дорожку и – дальше, в лес...
Или это – Её намёк?
Той, что там, в синеве небес,
Там, в сиянье иных лучей, –
И туда уносил его сон, –
Там, в созвездии Орион,
И оттуда он – как ручей,
Её голос?.. Он навевал
Образ Кати*, и в Катю он,
Замирая, – когда писал, –
В её нежности, был влюблён.

Или это – Её намёк?
Кто, мол, грусть твою утолит,
Да и жизнь... она – мотылёк,
Так, порхает, а что сулит?..
Не жениться ли? Не вчера
Он задумывался о том,
Да что толку: потом, потом...
Ну а годы идут. Пора.

Но на ком? И разве вот так
Это делают – головой?
В тридцать лет воспылать? Чудак.
Где же опыт духовный твой?

Да, не тянет души магнит,
Потому разминулся с ней...
Но она приходит во сне
И манит его, и манит.

Серебристым туманом грёз
Овевает со всех концов,
Водопады её волос,
Низвергаясь, летят в лицо.

Нежно в руки она берёт
Его голову, ветерком
Веет ласково её рот...
Замирает он весь, влеком
Её нежностью, и бурлят,
Разливаются по плечам
Её волосы. Ну а взгляд... –
Видно, кровь её горяча, –
Полон трепета: в нём луна,
В нём сиреневые лучи, –
Они взблескивают в ночи,
Опьяняют сильней вина.

И волнуется он во сне, —
Трепет взгляда её не гас, —
Вот сейчас он коснётся глаз,
Дрожь ресницы в губах... Но снег
Налетает на них, пушист,
И, как с веткой родимой лист,
Он, кружась, расстаётся с ней.

Сон волнует, но это сон,
А открыл глаза – и, как дым,
Где-то тает шёлковый звон,
Ароматы струят сады,
Где-то дышат розы, но где?
И куда уносил его сон?
И глядел он в себя, глядел,
Вызывая ту, кем пленён.

Только нет её на Земле...
Что ж, телегу свою тащи,
Лягут бороздами морщин
Годы гулкие на челе.

И не будет ни глаз, ни губ...
Ладно... «Куст» уже рядом, вон.
Как он статен, красавец дуб!
Шелестит, разливая звон.

Не опал он, листва жестка, –
Лист о лист, словно жесть о жесть, –
В её шелесте прелесть есть,
Облаками плывут века,
Только дубу-то – хоть бы хны:
Будет он дремать до весны,
Будут плыть над ним облака;
И морозы жмут, и жара,
Полыхают над ним снега,
Вся в «оврагах» его кора,
А края их, как берега:
Речки люто вскипают в них,
Когда вдруг пронесётся, лих,
Дождь над лесом, летя в луга.

Запрокинул голову – ух!
Как раскинулся чародей!
А у ног, – оглядись вокруг, –
Шоколадинки желудей.

Он поднял один – крутобок,
Тяжелёхонек, как патрон,
Ну а выявится ль дубок
Под тенистою сенью крон?

Тут дремать ему хорошо
На подстилке мягкой лесной,
Каково-то будет весной...
И дотянется ль до земли
Корешок? Ну а если вдруг
Стадо вепрей, – свинячий дух, —
В муке голода набредёт,
Что его, этот жёлудь, ждёт?

На валежину рядом сел
И задумался: так и он,
Как вот этот живой «патрон», –
Пока дышит, пока что цел.

А писатель ли он?.. Взглянул
На стволы могучих ветвей –
И задело в душе струну,
И тоска защемила в ней.

Будто всё, что в жизни ценил,
Потерял он в какой-то миг,
И уже белый свет не мил,
Как кузнечик в траве, затих.

Дали премию*, ну а кто
Заглянул в тайники души:
Что на дне её – там, в тиши?
Да не знает о том никто.
Только он, а там – пустота,
Ни зернинки – в горсти лузги.
Как в потёмках норы крота,
Не видать впереди ни зги.

Что же делать? Куда идти?
А писатель должен вести,
Но неведомы те пути –
Ни зернинки в пустой горсти.

Да и критика всё клюёт:
«Где тенденция, злоба дня?
У него же под сердцем – лёд,
Дайте, Чехов, огня, огня!»

Им тенденции... А Человек?
Он – Вселенная, в нём же – соль!
Мало нравственных вам калек,
А терзанья души, а боль?

Человек... А ну, загляни
В его душу – змеятся там
Слепотой подобны кротам
Разноликих страстей огни.

Там и алчность гнездо свила,
Там и зависть, как страшный нож,
Закусили там удила
И гордыня, и лесть, и ложь...

Для иного прекрасно зло,
Он живёт им: глаза блестят,
Затаённо ликует взгляд,
В напряженье души весло.

И нажива – его же страсть.
Завораживает, пьянит
Золотого тельца магнит;
Дайте кресло ему и власть –
Будет красть он, и красть, и красть...
Он и Родину вам продаст,
Посули ему миллион.
С виду вроде бы и грудаст,
Только – гнида, хамелеон...

Господа мастера рецензий,
Острословов лихая рать,
Мне под ворохами претензий
Впору лечь бы да помирать.

Но merci, затыкаю уши,
Ваши карты не тех мастей:
Не тенденции – душу, душу,
Клокотанье её страстей,
Её трепеты – вот что надо,
А тенденции – ерунда...
Разнополюсны наши взгляды,
Будьте счастливы, господа!..

Давит, давит в груди, и тоска
Подкатила к горлу комком,
Ненавистный её оскал
Уж привычен ему, знаком.

Он тягучей болью идёт
Под лопатку, стучат виски
С перебоями, и вот-вот
Затуманит взгляд от тоски.

Понавешали всех собак...
Но и всё же – куда идти?
Так и этак крути-верти...
Может, плюнуть и, как Щербак*,
В рейс податься на Сахалин?
И не думать уж ни о чём,
Он же в море там не один,
Вот и мне... судовым врачом...
И плевать я на всё хотел,
И чтоб голову не ломать...
Мало, что ли, на свете дел?
А на рукописи – плевать!

Но забилось в груди сильней...
Это ты, ретивое, ты?
Осади же своих коней,
Так несутся... Или мечты
Ты боишься предать? Очнись.
Тяжко, но – кричи не кричи,
Заковыриста она, жизнь.
Всю до точки её прочти.

Тишина. Но что там шуршит?
А-а, синичка, клювиком – раз!
Чёрной ягодой светит глаз, –
Листья жухлые ворошит.

Раз – и лист отскочил, другой.
Ножки-ниточки: тик-тик-тик –
Пробежит короткой строкой –
Раз! – опять... И он весь затих:
Не спугнуть бы, вот она, вот,
Руку, кажется, протяни
И... Но словно водицы в рот
Набери и, как мышь в тени,
Затаись... А синичка – зырк,
И себе, кажись, на уме:
«Да моргнул ты, а лес – не цирк,
Тут корягою быть умей.
Ну, гляди на меня, гляди»...
И он понял её и ей
Улыбнулся. «Вставай, иди
И гляди на мир веселей».
            4
Да, на Кудринской хорошо.
Нет скитаний минувших лет.
Можно тут отдохнуть душой:
Так уютен его кабинет!

Тут ходи от угла до угла,
Руки в брюки или сиди
И гляди, как синяя мгла, –
Так тепло от неё в груди, –
Всё густеет там, за окном...
На подсвечнике две свечи,
Насладись же, словно вином,
Сладкой мукой – пиши, строчи.

Гладит пальцами чистый лист,
Гладит, гладит, боясь пером
Прикоснуться к нему, и чист
Он покуда; но грянет гром, –
Он-то знает, – вот-вот в душе,
Словно вздыбятся небеса, –
Напряглись они все уже, –
И ударит, как смерч, гроза;
И польются каскады строк,
Хлынут радугами на лист...
Но пока он, как мрамор, строг,
Но пока он, как небо, чист.

Хорошо одному вот тут,
Все домашние наверху,
Мать, сестра... и дел у них – пуд:
Каждый тянет свою соху.
Миша курс кончает, студент,
Без пяти минут он – юрист...
Каждый сыт, обут и одет,
Всё отлажено, но горист,
Весь из терниев его путь:
Хлеб-то надобно добывать,
За спиной и отец, и мать –
Тут никак не передохнуть;
Тут пиши, пиши и пиши,
И в газеты строчи, и в журнал...
А вот так чтобы, для души,
Чтобы дух твой огнём вспылал,
Чтоб, трепещущий на ветру,
Бился он, исходя в строку...
А потом бы уснуть к утру –
Вот бы так на его веку!

Но для этого надо быть
Белым парусом над волной,
Белой яблоневой весной,
Обо всём на свете забыть.

Быть свободным, как облака,
Как сиреневый ветер в степи,
Как задумчивая река...
А не псом сидеть на цепи.

Только где она, благодать?
Вот сейчас над «Лешим»* сиди:
Подшаманить его и продать...
Да и та же тоска в груди.

Дверь открылась: – Антон, извини, –
Это Миша. – Ты знаешь, там... –
Весь он – будто бы по кустам
Пробирается и звенит
Ветерок, – притаённый весь:
– Там такая... К Маше, Антон,
Там... – Да лезь же ты в дырку, лезь.
– К Маше... там... – растерянный тон
Его голоса говорил,
Что запахло палёным. Встал.
– Ну, пошли-ка... – И у перил
Он увидел её. Настал
Миг – им грезил он по ночам,
Он искал её в свете звёзд,
Зыбкий сон перед ним качал
Её образ и лунный мост
Наводил к ней, и он всё шёл,
Он бежал, вот сейчас, сейчас
Он обнимет её... но шёлк,
Нежный шёлк её взгляда гас
И чуть брезжил, как светлый плёс
За речным перекатом... и он
Был так жадно во сне влюблён,
Наслаждался усладой грёз!

Вот же, вот она* – наяву,
Он узнал её – это она!
И явилась она к нему
Из сиреневой дымки сна.

Те же плёсы огромных глаз,
Водопад золотых волос, –
Он ласкал их во сне не раз, –
Или ангел её принёс?

И она плеснула на миг
Ленью перистых облаков –
И он словно растаял в них
И поплыл в глубину веков.

А она не могла поднять, –
Набежала тяжесть, – ресниц,
Сладкозвучным щебетом птиц, –
Не унять его, не унять, –
Лес души её ликовал.
Всплеском взгляда – какой-то миг,
Но схватил он его, постиг,
В сердце заживо заковал, —
Она словно всего прочла –
С плавных линий его чела:
Мягкий свет светло-карих глаз...
Он окутывал теплотой,
Как ребёнка, он гладил вас,
Веял негой и лаской той,
Что пронизывает насквозь,
Разливаясь у вас в крови;
И во взгляде струится гроздь, –
Переливы её лови, –
Доброты. Этот чуткий взгляд
Был восторженно удивлён,
Она видела, как горят
В нём лучинки: «Да он влюблён!»

И она плеснула опять
Перекатом из-под ресниц,
Боже праведный, не унять
Стуки сердца! Из сонма лиц
Она взглядом бы обняла
Только это – его! – лицо:
Духа трепетного венцом
Оно было; и вся вняла:
Или токи в неё текли
Прямо в душу, струя нектар
Доброты – драгоценный дар
Лона Неба лону Земли?

А каштановая волна, –
О, как вьются они! – волос...
И густа она, и вольна,
Он её так открыто нёс.

Всё до крапинки она вмиг
Уловила в его лице:
Как кустятся загибы их,
Этих длинных ресниц!.. В конце
Они блещут металлом... Нос
Прям и длинен, губы пухлы,
Как, наверно, они теплы!
Словно солнышко с них лилось...

И припухлость скул у висков,
И над полной верхней губой
Льётся прозолоть волосков,
Обрамляя её собой.

Тёмно-русой бородки сень...
Где-то брезжит в чертах лица,
Дышит капелька от юнца –
Чист и ясен, как божий день.

Вот он рядом, но не взглянуть,
Охватил её душу страх,
Навалился медведем – ах!
Пособил бы ей кто-нибудь.

Слышит: тихо скользят шаги,
Шелестят по лестнице – вниз.
«Маша, милая, помоги!..»
Словно ангел в сиянье риз,
Появилась Маша, взяла
Его под руку: – Вот, Антон, –
Bся естественна и мила, –
Это Лидия. – Голос, тон
И весь облик Маши сиял,
И высокая бровь – дугой:
«Ошарашен, братец? И я
Это знала, мой дорогой».

Да, он скомкан, ошеломлён,
Он не помнил, как помогал
Снять пальто ей, шляпу, а лён, —
Он так тонко благоухал, –
Её светлых волос пленил:
Он рванулся подобно лучам
Из-под облака и по плечам
Золотую волну разлил.

Они с Машей ушли наверх.
Он стоял один у окна,
Нежным светом была полна
Вся душа, и игривый бег
Лёгких мыслей его уносил
В лоно перистых облаков;
Словно выскользнув из оков,
Полыхали фонтаны сил
В каждой жилке; лучился дух,
Лился радостно и сиял...
Он один у окна стоял,
Улыбался. И чуток нюх:
Воздух бережно ему нёс
Тонкий запах её волос.

           5
Так, уже подписан контракт,
Ставят «Лешего» в декабре,
Но торчит в нём четвёртый акт,
А уже снежок во дворе.

Надоело латки сажать,
Закругляй его – и с концом...
Вот же сценка, – ну, молодцом! –
Так изящна она, свежа.
А вот эта... не тот аспект,
Уберём... А из головы
Не выходит Мишин конспект –
«Тюрьмоведение». И – увы! –
Мысли в фокус ему никак
Не собрать, а идут на ум
Арестанты... набитый трюм...
Спёртый воздух... доктор Щербак...

Вот в гостиной всплеснулся смех.
Как им весело наверху,
Но ему-то не до утех,
Сам с собою, как на духу.

Изнывает душа... Но вот
Озарённый, словно лучом,
Вспыхнул радужно небосвод –
Это тронул струну смычок.
И в потоке живых лучей
Льётся голос – он чист и юн.
Ах, и как же виолончель
Будит душу бархатом струн!

Льётся голос в лучах луны,
В нём тоска сквозит и печаль.
Кто там плачет, лиясь в лучах,
Словно падая с вышины?

Одинокой летит мольбой,
И не сам ли, не сам ли он
Изливает вот эту боль,
И в лучах не его ли стон?

Ну, Семашечка*, чародей,
Вот бы слышал тебя Сен-Санс...
Смертным клёкотом лебедей
Он озвучен, твой ренессанс.

Ну а здесь, среди толкотни
И словесных этих заплат –
Трюм зияет... И в нём – взгляни –
Арестантский с тузом халат...

А в гостиной, как бы в ответ,
Звуки дивные полились.
Они тонкий струили свет,
Забирались в звёздную высь –
Серебрились, мерцали там,
Танцевали на пиках гор,
Изумрудами по снегам
Полыхал их незримый хор;
Плыли в них караваны лун,
В них сверкали хвосты комет,
И прозрачная синь лагун
Отражала их звёздный свет.

И он сразу узнал – она!
Лика! Трепет её души:
Вся лучится она до дна,
Слушай, слушай и не дыши.

Пётр Ильич... А ведь он вот здесь,
Вот на этом стуле сидел*,
Головой – серебряный весь:
От бессонных ночей седел.

Он, Антон, от него без ума,
На «Онегине» – не дышал:
Так и втягивала душа
Красоты золотой туман.

«Лика, ангел ты мой, мой Бог»...
Вот возьми она и уйди –
И он весь бы, как лист, засох,
Обмелело бы всё в груди.

Да, она поселилась в нём,
Нет, была она в нём, была!
А сейчас вот душа огнём
Полыхнула, колокола
В ней ожили, – и как звучат! –
И летит к ним небесный свет,
И в незримых его лучах
Страстный шёпот иных планет;
И небесных энергий ток
Высекает огонь в крови,
И в ней буйствуют соловьи –
И цветёт он, души цветок!

Вспомнил, как он стоял один
Здесь, у этого вот окна,
Во дворе привычных картин
Он не видел: а вдруг она
Никогда уже не придёт?
Но явилась, потом опять...
И мамаша, бывало, ждёт:
Это Лика! Идёт встречать.

Вся – гармония: голос, слух,
И с пелёнок почти – языки...
А как волен, раскован дух,
Словно ивушка у реки!

Из гостиной звуки плывут,
Будто бы фонари гондол...
Слышит их, но его зовут
Те, иные края: подол
Размахнула донская степь,
В знойном мареве ковыли...
Даже суслику лень свистеть,
Только коршун парит вдали.

Так истерзана солнцем ширь!
Ветерок, ты повей, повей...
Точкой катится по траве
Рубашонки красный пузырь.

Во-он, а точка растёт, растёт,
Да ведь это бьётся флажок,
Нет, горит за спиной костёр...
Эй, Егорушка!* Ты, дружок?..
Встал и быстренько к ним – наверх,
Мах по лестнице и – туда,
И увидел он сразу всех,
Улыбнулся им, как всегда,
И присел; Иваненко* тут,
Миша с Машей, Семашко и...
И она, на плечах – огни,
Они вспыхивают и снуют.

Лебединые шеи рук...
Вся в сиреневом, при свечах,
В бликах их по её плечам, –
Словно так изливался звук, –
Тёк стеклярус: вот луч блеснёт
Изумрудом полярных льдин,
То всплеснётся, а то уснёт...
То кроваво мигнёт рубин,
Иль – откуда, с какого дна? –
Турмалина повьётся газ,
Иль на шею, – она бледна, –
Гейзер блеска пустит алмаз...

Пальцы клавиш касались чуть,
Словно лаской манили звук,
Соловьиная песня рук
Зачаровывала свечу.

Руки, руки! Сюита рук:
Словно волны качают их,
В них и томность, и трепет мук,
И улыбки счастливой миг;
В них и лепет пылкий, и смех,
И мольба, и обиды боль...
В них пылает сама любовь –
И гибки, и белы, как снег.

Светлой музыки тёк ручей,
А стеклярус мерцал, звучал...
Вот он, тихий земной причал, –
Ангел в ласковости свечей.

Напряжённым горячим лбом
Прислониться б к её плечу
И покачиваться чуть-чуть
В нежном мареве голубом.

Бог с усладой её ваял,
Небо в душу её вдохнул,
К ней и камень холодный льнул,
Её ангельский лик сиял.

Златокудрая Лидия... Лика!
Блика лик на белом снегу...
Как под снегом свежа брусника,
Так и алость Ликиных губ.

Спинок шёлковые изгибы –
Грациозный бег соболей,
Эти брови... Они могли бы
Полонить и навеки – к ней,
В её ласковую прохладу
Окунуться, уйти от мук,
От терзаний, от этого ада,
В золотые туманы рук.

А она... – чуть только вошёл –
Заметалась в душе зверьком,
И на клавишах дрогнул шёлк
Её пальцев, и к горлу ком
Подлетел, и не превозмочь
Сладкой боли, и не унять;
Он один – её светлая ночь,
Неужели ему не понять?

Вихрь словно её помчал
На звезду в синеве густой,
Голос дрогнул и зазвучал
Изумительной красотой:
«Отчего я люблю тебя, светлая ночь, –
Так люблю, что, страдая, любуюсь тобой!»...
И от чувств ей было невмочь,
Красотой исходила боль –
Зыбью нежного серебра,
Изливаясь до волоска...
Ледяная словно гора,
Тает в звуке её тоска.

Плыл и он в ресниц её лес,
Плыл в надломленный болью взгляд,
И, как тайна, как знак небес,
Тонкий плыл к нему аромат.

Вот он, тихий земной причал...
Замирает последний звук –
И встает он во власти чар
Её глаз, и волос, и рук.

Он идёт к себе в кабинет,
С облегченьем садится за стол.
Две свечи и стопка листов,
И колышется полусвет.
Закрывает глаза, но нет –
Её образ небо струит...
Ему чудится: кабинет,
Чуть покачиваясь, летит.

Вот качнулся и видит он
В звёздном небе прикрытых глаз
Блеском пышущий Орион,
И под «поясом»... мутный газ
Лёгким облаком разлился,
Звёзды страстно трепещут в нём,
Они льются живым огнём,
И туманность ликует вся.

И в лучах, как в чудесном сне,
Словно ветром уносит прочь:
«...я люблю тебя, светлая ночь...»
А за окнами пышный снег.

             6
Снова утро, и будет день,
Видно, ясный: вон, на снегу,
Как от облака на лугу,
От ограды упала тень.

Но покоя его душе
Нет, и лёгкости в ней былой,
Будто чья-то она мишень,
И в неё стрелу за стрелой
Кто-то мечет, и раны в ней
Не затягиваются, саднят,
И больнее всё, и больней,
И изломан он мукой, взгляд.

Что-то мучает без конца,
И на сердце – будто плита,
Вся, незримая, отлита
Она словно бы из свинца.

И глядит он в себя: пигмей,
Что ты есть? И на что горазд?
Ни страстей в тебе, ни идей,
Хоть бы раз один, хоть бы раз
Дух рванулся, взлетел в ночи,
И ты замер, как мышка, и
Понеслись бы в душе ручьи
Строк таких бы – что хоть кричи.

И узнал бы: оно, оно –
Краски свежи, живы, чисты!..
Всё – в дыхании красоты
Золотое его руно.

Но он, видно, не пчёлка, мёд
Не собрать всё ему никак.
Вот настроился вроде, так
Молодцом же – идёт, идёт,
Но торопят: спеши, досыл!
«А, да ладно, добью потом
В корректуре...» А там остыл
И... вертись оно всё винтом.

Да и кто он такой? О чём,
Что поведает и кому?
И кому подсобит плечом?
В этой жизни, в её дыму,
Он, незрячий, стучит клюкой, –
Где-то тройка летит – держись! –
Не понять её, эту жизнь,
Вот и корчись, коли такой.

Не понять её, не объять,
И слабее тростинки ум...
А во взгляде сквозят опять
Пароходы и душный трюм.

Боль людская там, сердцем с ней
Слейся в горести и сдружись,
И забрезжит тогда ясней
Голубиным рассветом жизнь.

Да, туда, в Добровольный флот,
Корабельным врачом, туда –
Небо, палуба и вода,
Арестанты... Он там поймёт...

Стоп! А если прямее в цель:
Не на борт посреди воды,
А туда, в саму цитадель
Слёз и стонов. Их там – пуды.

Карту, карту быстрей достань...
Вот она! – Эти пальцы... дрожь, –
Вот, гляди: Ярославль, Казань,
Пермь... потом до Тюмени... Что ж,
Это здорово! Ну а там,
За Тюменью, такая ширь!
На буланых через Сибирь,
За весной, по её пятам,
Через горы, реки!.. Бедняк,
И чего же ты раньше ждал! –
Эти пальцы... прыгают как! –
За Урал – туда, за Урал!

На Россию свою взгляни,
Ведь её голубиный лик
И светился, и грустно ник –
Всё манил тебя, всё манил...

Так давай по следам весны,
Когда вскроются реки... Но...
Но весной, – и уже давно, –
До натуги, до белизны
Кашель бьёт его по ночам,
И тогда в носовой платок,
Словно зарево в злых лучах,
Алой капли летит цветок.

Ты подумай: Сибирский тракт,
Тарантаса трясучий бег,
Стужа, грязь, полуталый снег
И колдобины – сгинешь, факт.

Сам же врач... Да ну, ерунда,
Так... сосудик... лопнул – и всё...
Нет, на остров – туда, туда,
Словно ветер его несёт.

Ладно, пусть, ну а как она?
И вот тут он осёкся, и...
Задрожала в душе струна,
Душу тронули соловьи.

Словно облаком белым сад
Опустился в неё с небес,
После дождика словно, лес
Рассыпал серебро рулад.

Небо ясное – вся она,
Светлый ангел, или забыл:
Без неё не цвела луна,
И ты думал – навеки пыл
Угольком под золой угас,
Но взглянула, – о чудный миг! –
И понёс твоё сердце стих
В отенённые плёсы глаз.

Нет, он помнит, он не забыл.
В нём жила пустота души:
Ешь, и пей, и спи, и дыши...
И, бывало, он волком выл.

А явилась она – и дни
Засияли, как небеса,
Златонежная их краса
Разве чудному сну сродни.

Но он едет, и знает Бог,
Что там будет и где, и как...
Ну а если без рук, без ног
Упадёт в кювет и – табак?

А не ехать? Опять тянуть,
Вновь мочалить души кудель...
Нет, на тракт, на Сибирский, в путь,
И – туда, туда, в цитадель.

Он в запале сжал кулаки.
Там, за стенкой, Миша – к нему:
– Где тут грешные мужики?
– Ты чего? – не понять тому. –
Бесом смотришь. Да ты чего?
Не валяй, Антон, дурака.
– Я чего? А того, того,
Я кому-то давно бока
Не ломал, а ну-ка, иди... –
Ураганным порывом сил
Он сграбастал брата, сдавил,
Обхватив поперёк груди.
– Ой-ё-ёй! Ты чего, чудак?
А-а-а... пусти, а то закричу. –
Отпустил и ласково так
Потрепал его по плечу.

             7
Воскресенье, февральский день.
Мягкий, тёплый, без ветерка,
И снежинок тихая лень
Вьётся в воздухе, облака
Где-то в небе, но не видны;
Воробьишки журчат – к весне,
Под ногами пушится снег,
Да, рукой подать до весны.

На Петровке полно людей.
Хорошо иногда в толпе,
В суматохе очередей
Потолкаться. Чей-то напев
Ловит издали его слух,
Рядом шорохи, скрип шагов,
Дверь трактира хлопнула: «Бух!»
Запах лука и пирогов,
Осетрины в своём соку
Прямо в ноздри наотмашь – раз!
И раскатистый рядом бас:
«Слышь, Федюха, хлебнём медку...»

Лица, лица – куда ни глянь,
Словно весь появился свет,
Тут и щёголи, тут и пьянь,
И блондин тебе, и брюнет.
В магазинах всего полно:
И сыров, и колбас, и вин...
Бесконечной бегут волной
Речи вывесок и витрин.

Но он лицами упоён:
В них такое из-под ресниц...
Разгадай эти тайны лиц,
Эти взгляды... Но знает он,
Знает: истина там, в душе,
И не просто её постичь,
Не коснётся чужих ушей
Её тихий призывный клич.

А снежинки... то вьётся рой,
То опять их охватит лень...
О задумчивый, нежный день!
Оживлённо и на Страстной*.

Греет душу московский вид:
Русью пышет, как из котла.
Не Горыныч ли то летит?
Не спалит ли он Русь дотла?

То Тверская, а ну, рвани,
Ты, рубаха-душа Руси!..
Вон летят они, закусив
Удила, рысаки-огни.

В дорогой кошме кошева,
И, как птицы, – два вороных,
А в глазах лихачей дурных:
«Однова живём, однова!..»

«Бер-р-регись!» – и вперегонки
Тройка серых, под серебро,
Иль купчина, или банкир:
Лисья шуба, крутая бровь,
Борода на грудь пролита,
Соболь шапки сжат в кулаке...
На запятках, как мышь, – лакей:
У хозяина длань крута.

И-ех, касатки! Побер-реги-и-сь!
Под полозьями гаснет свист,
Тройку словно вдохнула высь –
Над дорогой дым серебрист...

Эх, она!.. На Тверской бульвар
Через улицу он ступил.
«Пушкин, здравствуйте! – сердцу мил
Опекушинский миру дар. –
Снег на кудрях у вас... В Большом
Ваш «Онегин». О, как излил,
Как озвучил своей душой
Ваше сердце Чайковский! Сил
Не хватает восторг унять.
Льётся музыкой ваш роман,
В сердце нежности и огня
Загорается океан.

Но печально глядит погост
В неге звуков, и весь мотив
Так пронзителен, так правдив
И, как в поле былинка, прост!

Да, Чайковский... Как он посмел
Замахнуться на ваш роман?!
Но забрезжил он сквозь туман
Вдохновенья, а гений смел!

Ваш «Онегин»... В нём слово, жест –
Как дыханье, как бег ручья...
Незатейлив вроде сюжет,
Он струится, лиясь в лучах
Ваших милых ремарок; в них
И раздумья, и грусть, и пыл... –
Белизной лебединых крыл
Очаровывает ваш стих.

Только можно стезёй иной
На Эльбрус красоты взойти.
А поднялся – пари, лети
И звени на ветру струной.

Как? А просто: к чему сюжет?
В нём – искусственность. Жизнь бежит,
Она тянет и тянет след
В белой тундре твоей души.

Так бери любую версту
И пиши, но правдиво и
Просто, искренно, как твои
Размышленья, как сердца стук.

Вот и всё, и будет роман,
Иль поэма, или рассказ...
Если голос от Бога дан
И пробил озаренья час.

Впрочем, это – моё, моё...
Александр Сергеевич, я
Покидаю Москву, жильё...
Но ликует душа моя.

Да, я счастлив, я там, вдали,
Там цветёт голубым огнём,
Весь таинственный, Сахалин...
Он и ночью меня, и днём
Всё зовет, всё зовёт, зовёт,
И все мысли мои – о нём,
Я объят голубым огнём,
Льётся в душу он, словно мёд.

Далеко? Ну а вы, а вы?
На Камчатку, за край небес,
Так хотели! И головы
Не щадили... Подлец Дантес...

До свиданья, я к вам приду...»
Поклонился он и пошёл.
Как же всё-таки хорошо
Плыть вот так на свою звезду!

И почудилось: Пушкин вслед
Улыбнулся ему, кивнул...
«Ай да Чехов! Куда махнул!
Да храни тебя Бог от бед!»

А снежинки летят, летят...
Та зацепится, та скользнёт,
А иная к веку прильнёт,
Словно ловит пытливо взгляд.

И они на тебя струят
Свежесть ландышевую небес –
Льётся ласковый аромат,
Вёсел словно бы тихий всплеск...

По бокам дворцы тополей...
Ах, Москва, ты белым-бела,
Сердцу русскому ты мила,
А в задумчивости милей.

Околоток этот Тверской –
Уголок поэтов, ведь он
Тенью Пушкина осветлён,
Его счастьем, его тоской.

Встрепенулось что-то в груди,
И снежинки словно кричат
Стайкой вспуганною галчат:
«Чехов, Чехов, гляди, гляди!»

Сквозь оснеженный белый сон... –
Сердце дрогнуло, боже мой! –
Словно солнцем, он ослеплён
Светом радости неземной.

Лика! В снежную канитель,
В нимбе розового огня,
Грациозная, как газель,
Наплывает под люстрой дня.

Улыбаясь издалека,
Она машет ему рукой... –
Шея лебедя – не рука, –
Лика, солнышко!.. День какой!..

«Вальс цветов» над Москвой летит,
И куда ни глянь – лепестки...
«Руки, плечи её близки», –
Воздух словно бы шелестит.

Лика! Шарфика лёгкий газ
Овевает шею, и вон
Оперённое небо глаз...
И понёс колокольный звон
Его словно бы, а она
Тоже видит чудесный сон:
Вот идёт по бульвару он,
И душа у него нежна,
Как задумчиво-чуткий плёс, –
Чуть дохнул ветерок и смял,
И сиянье небес унёс,
Только плёс опять засиял.

Он идёт, и стихает ложь:
Так духовен он и высок.
Он один, он ни с кем не схож,
Чистый колос в толпе осок.

Вон идёт, его шаг упруг,
Весь улыбчивый, молодой,
Он – в мечтах – дорогой супруг,
Он, и их не разлить водой.

Он – в мечтах – её муж, отец
Её крошек, её детей...
Тьма на грешной земле путей,
Бог послал его наконец.

            8
– Лика, милая, вы куда?
– Так, гуляю...
– Пойдёмте к нам.
По пути завернём к прудам.
Маша дома, согласны?
– Да.

А снежинки, – зиме обнова, –
Тихо вьются, и дети их
Ловят, ловят... Город взволнован,
А на Малой Бронной притих.

И они вдвоём, а снежинки,
Опускаясь на плечи, на мех,
Словно белые балеринки,
Пролетают... Не чудо ль – снег?

В его ландышевом дыханье
Хорошо им идти без слов,
Где-то в небе дымит сиянье
Нежным золотом куполов.

И касаясь плечом легонько
О плечо, и не по следам,
А по снежному пуху тихонько
К Патриаршим идут прудам.

– Антон Павлович, вы чему
Улыбаетесь, а?
– Да так...
И щеки её рдяный мак
Светит ласковостью ему.

На ресницах у Лики звёзд
Небоструйных сияет рой,
И лучится живой игрой
Глаз её удивлённый плёс.

Её взгляда прозрачный мёд
Льётся в соты его души.
О, как чист он и как душист!
И душа к нему так и льнёт.

В белых шапках стоят дома,
На деревьях пушистый снег,
Будто яблони по весне
Белым дымом зажгла зима.

Вот и пруд. Он в глубоком сне,
В берегах опал гамаком,
Пышет небом пушистый снег
И они вдвоём, и легко
Так им дышится, и в гортань
Льдинкой катится холодок,
Словно дарит лесная рань
Родниковой воды глоток.

– Антон Павлович, вы чему
Улыбаетесь всё же, а?
– Да вот снег...
– А тогда почему
Вы грустны и ваша душа
Неспокойна? – Они вдвоём,
И её удивлённый взгляд, –
Дуновенье тревоги в нём, –
Как речной бежит перекат.

Его голос басист и глух:
– Грустен? Что вы, да весь лечу я,
Как на крыльях...
– У меня нюх,
Антон Павлович, – чую, чую...
Я всё думаю: ваша Катя...
Верно в «Скучной истории» вы
Её дали... Кому-то платья,
Мишура... А она, – увы! –
Гибнет... Что бы, казалось, надо?
И прелестна, и так умна...
Деньги бешеные, наряды...
А вот выхода нет – стена.
Погибает мечта о сцене,
И любовь летит под откос...
Кто порывы души оценит?
Так ответьте же на вопрос:
Что ей делать?

Ах, Лика, Лика!
Губы пухлы, чиста, юна,
Словно ангел небесный, ликом,
А туда же вот и она...

В этот омут, где он кутёнком
Всё барахтается, и вот
Сил уже – с волосочек тонкий,
И удавом – водоворот.

Что ей делать? Да если б знал он,
Не ворочался б по ночам,
И горела б души свеча
Не колеблясь, – светло и ало.

Топь вокруг, и не видно гати,
Вот и гнёт по ночам в дугу,
Гнёт отчаянный голос Кати:
«Не могу так жить, не могу!»

Катю выдумал он, а Лика –
Вот она, и душой тонка,
И ему дорога до крика,
Вся – как в зареве облака.

Что ответить? Ну что сказать ей,
Не взорвав этой жизни сон?
В муках гибла, сгорая, Катя,
Но ведь сердцем терзался он!

Есть же люди – всё у них ясно,
Путь тенденции не тернист,
Но не видят они, как гаснет
На берёзовой ветке лист.

И души такие не греют...
Их газет крикливый хорал:
«Снова Чехов? Да он безыдеен»...
«Чехов? Он же не либерал»...

Всё хотят пристегнуть к упряжке.
Нет, милейшие господа,
Пусть и тошно ему, и тяжко.
Только метите не туда.

Нет, писателю не до блоков,
Он – художник! Его звезда
Угасает под вашим оком.
Будьте счастливы, господа,
Счастьем искренним и незыбким...
– Антон Павлович, это я... –
И, дыхание затая,
Она ловит его улыбку. –
Где-то вы далеко сейчас,
Но я с вами, не улетайте,
А не то привяжу я вас
На суровую нитку – знайте.
Не сказали вы, как ей быть?
Как из цепких уйти объятий
Этой жизни? И как ей жить?
Неужели не жаль вам Кати?

И взглянула ему в глаза
Отенённым прозрачным плёсом –
Трепетали в нём небеса,
Юных радуг неслись колёса.

Он стоял перед ней, смущён,
В дуновении светлой грусти,
Тонкий запах волос и щёк, –
Знал, – его уже не отпустит.

«Как ей быть?» Но он не пророк,
Он не мессия, в самом деле,
И над ним нависает рок,
Та же мельница жизни мелет.

Если б знал он... Да если б знал!
То и песня была б иная,
Не глодала б тоска... Сказал:
– Я не знаю, Лика... Не знаю.

Тихо-тихо падает снег,
Овевает пушистым чудом,
И снежинки и с ним, и с ней,
Словно вальсом, плывут над прудом.

– Антон Павлович, вот и я
Вслед за Катей хочу в актрисы,
Сцена – это мечта моя,
Снятся оперные кулисы;
Всё мне чудится: я пою,
Всюду сцена, куда ни гляну,
Всё я вижу её – мою,
Мою вдумчивую Татьяну.
Ведь Чайковский такой, как вы...
– Полно, Лика, Чайковский – гений.
– Да, под крышами всей Москвы
Он да вы, а иные – тени.
И столица – пуста... Толстой?
Он ценим по особой метке... –
С неба снег повалил густой,
Пухнут, никнут на клёнах ветки.

Гимназисты бегут гурьбой,
Повалились, – шинели, ранцы
В снежной каше, – вскипает бой,
Щёки – яблоками в румянце.

Малыши от них в стороне
Ком огромный для бабы катят...
– Антон Павлович, ваша Катя...
Вот прочла и тревожно мне.
Все мечты её, её цели
Улетели, как дым в трубу,
И я думаю, неужели вы
Подглядели мою судьбу?
Голос Кати коснётся слуха –
И мне чудится: это я,
Я сама... И в гортани сухо,
И душа стеснена моя,
Я боюсь... – Он взглянул на Лику,
И откликнулся её взгляд
Лебединым призывным кликом:
Так зовут они лебедят.

И нахлынуло, накатило...
Набежала в груди волна.
Лика! С ним и такое было.
Как понятна ему она!

Да, он знал: подобна лучу
В лунной пряже – неуловима
Эта смутная замять чувств,
Эта нервность души ранимой.

И сказал: – Боитесь? Зачем?
Просто надо поменьше лени,
А иначе к финалу – с чем?
Ведь недаром Чайковский гений.
Он жесток к себе... – Тает снег:
Влаги блеск на щеке у Лики...
Вся она, – как в чудесном сне,
И на шапке – «Иван Великий».

– Антон Павлович, вы – поэт,
Да такой, каких мало в мире...
– Полно, Лика...
– Вы чуткий лирик,
Вы с Чайковским... Подобных нет.
Ваша «Степь»... Как она звучит,
Вся струится на звёздном фоне,
Изливается вся в ночи
Красотой неземных симфоний!
Само небо...
– Всё, Лика, всё,
А то уши мои синеют...
– Да, мелю я ни то ни сё,
Но молчу, не буду, не смею.
Только ваша душа... чуть-чуть
Я в неё приоткрыла дверцу
И смогла на миг заглянуть,
Прикоснуться смогла к ней сердцем.
Дух витает у вас в груди,
Дух печальный и очень нежный,
И мне чудится: он глядит
Взглядом мудрым и безмятежным,
Само небо...
– Небо песцом
Улеглось на плечах у вас, Лика... –
Близко-близко её лицо,
Всё сияет небесным ликом!

Одуванчиками летят
Хлопья пышные, валят пухом,
Они словно глядят, и взгляд
Их невинен... Коснулись слуха
Звуки арфы: они с небес,
Они колются льдинками, льются...
И ресниц заснеженный лес,
И сияющих плёсов блюдца,
Золотой завиток у виска,
Губы вишенны, щёки ясны –
До последнего волоска
Вся, как небо, она прекрасна;
Вся она, – как дрожащий луч,
Манит, манит призывным взглядом...
Словно ангел с небесных круч
Опустился с тобою рядом.

Руки в муфте, под локотки
Он едва протянул ладони –
Она, словно боясь погони,
Вся – на цыпочки, на ноготки,
Запрокинув голову, – вся,
Вся к нему, и ресниц бессилье... –
Они словно смыкали крылья,
Плёсы радужные гася;
Вишни губ излучали свет,
В нём одна ликовала нота:
«Ну же, ну?.. Ну, сейчас»... Но что-то
Ему властно сказало: «Нет!»

И ладони он опустил
И растерянно мялся взглядом:
«Дорогая моя, прости,
Но иначе нельзя... не надо».

Она вспыхнула, смущена,
И весь облик её был жалок,
Как осинка, она дрожала,
Вся увяла словно она.

– Антон Павлович, мне домой...
Мама ждёт... я совсем забыла... –
Боли, боли во взгляде было
И тягучей тоски немой!

Скрылась в белую кутерьму,
Свесив голову, в позе жалкой –
Как безмолвный укор ему,
А ещё – как наотмашь палкой.

И кричал он вослед, кричал,
В его крике немом слезинки
Проносились, а на плечах
Никли грустные балеринки.

            9
Отзвенела давно капель,
Вскрылись реки, прошла шуга,
Облаками плывут снега
В ясном небе... Весна. Апрель.

Где-то совы кричат в ночи,
И на талых комьях полей
Деловито снуют грачи;
А у клёнов и тополей
Ветви голы пока, но плуг
Землю тронет уже вот-вот,
И потянет, потянет дух
От неё; и весна взорвёт
Почки клёнов, осин, берёз –
И забрезжит зелёный дым,
Вспыхнет облаком негустым,
Умиляя тебя до слёз.

Жизнь! О жизнь!.. Но гудит вокзал,
На перроне всюду снуют
Пассажиры, и вздохов тут,
Смеха, взглядов – глаза в глаза.

У вагона Чеховы: мать,
Маша, Миша, и брат Иван,
И отец тут, и Левитан,
И ещё друзья, и внимать
Надо всем, и она, она
Тут же с ними, она глядит,
Чуть рассеян и странен вид,
Словно чем-то удивлена.

Эти светлые плёсы глаз...
Ну а душу терзает сплин.
Улыбнулся он: – Лика, от вас
Бегу я на Сахалин.

И она улыбнулась, но
В её взгляде надлом и грусть...
Он всё шутит, ну ладно, пусть,
Ей понять его мудрено.

Вот он, рядом, и мягкий свет
Льётся в душу из милых глаз.
Так крадётся в окно рассвет
В ранний-ранний, до зорьки, час.

И всегда: вот он с нею, с ней,
Льнёт она к нему, льнёт душой:
Нет на свете его родней,
Весь – её он, но и... чужой.

Между ними что-то, оно
Слиться каплям – им – не даёт,
Только взгляда его вино
Льётся в душу, как летний мёд.

От него, – от волос, от глаз, –
Веет облаком грозовым,
Как бы духом его живым
Всё оно наполняет вас.

С ним тревожно – хоть не дыши,
И тепло с ним до немоты,
Словно жмуришься сладко ты
В нежном свете его души.

Да скажи он, скажи, скажи
Одно слово ей, позови,
И, не глядя, на всю бы жизнь
Она кинулась, – ну, лови! –
В пламя, – радостно, с головой, –
Его крепких объятий. Ну?
Дай в глаза твои загляну,
Или камень ты неживой?

Я с тобою, хоть на хребты,
Хоть в пустыню, хоть в гладь равнин...
Я в дерюге, – скажи мне ты, –
И – этапом на Сахалин.

Ну, любимый?.. Но он молчит,
Улыбается, а она –
Как огарок его свечи,
Как оборванная струна.

И в овале его чела,
В глубине его тёмных глаз, –
Боже правый, только сейчас! –
Чуть не вскрикнув, она прочла:
Никогда ему с ней не быть!
Это что-то, этот Атлант,
Он не даст, и его не убить,
Это что-то – его талант.

Это он его искусил,
Он, как сказочный исполин,
Весь ликуя цветеньем сил,
Его тащит на Сахалин.

Он не даст, не даст... Динь-динь-динь!
Торопливы пожатья рук,
И свисток вечернюю синь
Огласил, и медленный стук
Потянулся по рельсам, и он
На подножке – высокий, прямой, –
И плывет от него перрон:
«Лика, милая, ангел мой!
Где же ты?» – он дыханьем стих.
Вон, в толпе, по перрону... Ах!
И блеснуло ему на миг
Удивленье в её глазах.


20.11.98 –28.04.99


*М.П. Чехов – младший брат А.П. Чехова.
*В 1886 году после смены в разные годы
 нескольких московских квартир Чеховы
 поселились в двухэтажном особняке Корнеева
 на Садово-Кудринской, где у писателя был
 свой кабинет.
*Катя – героиня повести А.П. Чехова «Скучная история».
*"Дали премию..." В 1888 году за сборник рассказов «В сумерках»
 А.П. Чехову была присуждена Пушкинская премия
 Академии наук.
*А.В. Щербак – корабельный врач, сопровождавший
 ссыльнокаторжных на Сахалин.
*Пьеса «Леший», написанная для Александринского
 театра, была забракована Театрально-литературным
 комитетом. А.П. Чехов доработал её и продал в
 частный театр Абрамовой.
* "... вот она – наяву..." Речь идёт о подруге
  Марии Павловны Чеховой Лидии Стахиевне Мизиновой,
  учительнице гимназии Ржевской, где М.П. Чехова
  преподавала географию.
* Семашечка  М.П. Семашко – виолончелист,
 близкий знакомый семьи Чеховых
* "Вот на этом стуле сидел ... " Пётр Ильич Чайковский
 приходил на Садово-Кудринскую,
 чтобы поблагодарить Чехова за намерение посвятить
 ему готовя щийся к печати сборник рассказов «Хмурые люди».
*Егорушка – герой повести «Степь»,
 шедевра чеховской лирики.
*А.И. Иваненко – флейтист, близкий знакомый
 семьи Чеховых.
*Страстная площадь.