Бокал шампанского эпилог

     "Бегу на Сахалин"
     Бокал шампанского
         эпилог

            1
Третьи сутки в постели. День
Или ночь за окном? Смежив
Веки в дрёме, он всё лежит,
В каждой клеточке тела лень.

И он чувствует, как рука,
Пот на лбу промокнув платком,
Тихо замерла... Ветерком
Словно веет, и облака
Будто дышат над ним... Жена.
Актрисуля, её духи.
Так она у него нежна,
И движенья её тихи.

Третьи сутки сидит над ним
В изголовье. И как он слег?
Все последние дни одним
Они жили, и был, как вздох
Облегченья, – домой, домой,
По Европе кружным путём,
Вот долечится, – бог ты мой! –
И покатят они вдвоём.

Рим, Неаполь... И вот те на,
Завалился же, как назло,
Словно выронил вдруг весло,
И не выгрести, и... хана.

Так казалось. И где залёг?
На курорте* – кругом врачи,
Тут все хвори-то и лечи,
Отдыхай, знай; велел сам Бог
Не стыдиться тут и ленцы:
Мол, расслабся, сними узду,
Тут сам воздух убьёт бацилл,
Ну а дома – к столу, к труду.

Оля, Оля... Вспомнил приезд,
Тот, из Ялты, – лови там мух, –
Как-то он очутился вдруг
В Эрмитаже в один присест.

Затащил Немирович, – зал
Словно в смертной болезни чах:
Пол разобран, везде развал –
Шёл ремонт – и лишь при свечах
Сцена. – Он затащил: – Вот тут
Репетируем. Кресло вам...
Не взыщите за этот хлам. –
...А на сцене князь Шуйский, крут, –
«Царя Фёдора» ставят, – князь
С Годуновым в раздоре, сам
Государь, о Руси печась,
Мирит их, да никак... Бальзам
В душу князеву, – кап, кап, кап, –
Льёт Ирина, не царь, – она,
Государыня. Молвит как!
А тона-то, тона, тона
В её голосе... И слова
Обволакивают... Бог мой!
Или вскинулись покрова
Богородицы в них самой?

Тайна голоса... Кто она,
Эта Книппер? Походка, жест
Полны грации, и видна, –
Паутинкой блестит, – в душе
Утончённая нежность чувств...
Он сидел, тихонько дыша,
И летела к душе душа
По невидимому лучу.

Это только талант так мог
Отуманить тебя, пленить.
Или чувств золотую нить
Ниспослал в её душу Бог?

Он сидел, подлокотник сжав,
Завороженный, и рука
То напруживалась слегка,
То слабела, чуть-чуть дрожа.

Глаз огромных палящий зной
По рукам и ногам вязал,
Нет, не бил он голубизной,
А, как рысь, напряглась гроза
В чёрном зное, вот-вот рванёт, –
Не укрыться и не залечь, –
И тебя, словно утку влёт,
Сбросит с неба на луг картечь.

Так мерещилось, сидя там,
В тёмном зале, и всё не мерк
Чувств сумятицы фейерверк,
Хоть и вроде не по летам.

С репетиции под дождём,
Улыбаясь в усы, шагал:
Да пушинка, а не нога,
Или заново он рождён?

Крыши мокрые, фонари,
Лужи, даже цепные псы
Умиляли, – ну-ну, дури,
Ишь, растявкался, – и в усы
Улыбался; да и потом,
Уже в поезде, мча на юг,
В Ялту, всё в полутёмном том
Зале словно сидел, и нюх
Чуял: ангел её витал,
Дух таланта. А голос! В нём
Еле брезжится окоём,
Он – как море; за валом вал
Словно катит, и нет тенёт:
То в озёрную ляжет гладь
И над нею лучом блеснёт,
То погонит волну опять...

Ольга Книппер... Теперь она –
Его венчанная жена,
И, как девочка, влюблена,
И заботлива, и нежна.

Им бы домик, хоть на песке...
Неприкаянные они:
Порознь ночи текут и дни,
В Ялте он, а она в Москве.

Вот и мечется, душу рвёт:
«Брошу театр – и к тебе, на юг».
Всё в душе завыванье вьюг
И тоски леденящий гнёт.

Но а был бы хорош супруг,
Растопчи он её талант, –
Сапожищем бы да бриллиант, –
Ну уж нет, и, как пробка глух
К её стонам был; да и сам,
Что в тюрьме: кричи не кричи –
Не пускают в Москву врачи,
В Ялте сох он, и по часам
Цедил время, и желваки
Набухали порой у скул,
Ах, в Москву бы ему, в Москву!
В театр... к жене, и её руки
Ощутить тепло, и упасть
В заводь глаз и тонуть, тонуть...
И уж в мыслях вдыхала грудь
Воздух русской равнины... Всласть
Надышаться б и... помереть
В подмосковной родной тиши,
Где берёзы и сосен медь,
А не туя и не самшит.

«Актрисуля моя, жена,
Мы и видимся-то с тобой
Всё урывками, ты одна,
И отважился б не любой
Такой жизни хлебнуть, мой друг.
Но вот мы, наконец, одни,
Вместе, рядышком... да недуг
Скомкал нам на чужбине дни».
Никаких заграниц – домой,
Только б выкарабкаться, а там –
Лбом к берёзовым бы устам,
По снежку бы... Ах, боже мой!..

           2
Встать бы на пол – увы, увы!
Дверь балкона открыта, в дом,
Растекаясь у головы,
Катит воздух; и он с трудом
Поднял голову: листьев сень
Над балконом и блики в ней,
Словно грани горят камней
Драгоценных... – так гаснет день.

– Что ты, милый? – Всё хорошо.
Знаешь, Оля, иди пройдись.
Вон за окнами плещет высь,
Подыши, отдохни душой.

– Тебе легче, мой Дусик? – Да.
Ты иди, погуляй в саду.
– Но... – Не денусь я никуда.
Ну уважь. – Хорошо, пойду. –
Удалились шаги. Смежил
Веки, и перед ним опять
Словно рядышком встала мать:
«Т-с-с, Антоша, лежи, лежи.
Ты, видать, приболел, сынок,
На с малинкой чайку попей...»
Но не свесить с кровати ног,
Доигрался, и нет глупей
Положенья... А как гурьбой
Жили все – и отец, и мать –
Там, в Богимове, – благодать,
Позавидовал бы любой.

Сняли дачу. Река, луга...
Лишь взглянул – и душой обмяк,
Серебристые берега –
Ивы, ивы... И особняк,
Парк с аллеями, лодка, пруд,
Караси в нём, садись, лови,
И безумствуют, и поют, –
Май за окнами, – соловьи.

В доме комнат полупустых!..
Занимай. А увидел зал –
Не поверил своим глазам,
Восхитился и так застыл.

Зал с колоннами и хоры
Для оркестра – Вивальди, Бах... –
И уж чудится: кружит бал,
Возбуждённые от игры,
Музыканты... Парад свечей,
Блеск бриллиантов и речи глаз...
Но всё в прошлом. Ручьи речей
Отжурчали, и блеск угас.

А с колоннами, с эхом зал
Стал ему кабинетом. О,
Как писал он там, как писал!
То, открытое в сад, окно...
Подоконник вместо стола,
Нежно дышит прохладой сад...
И, ликуя, сирень цвела,
Волновал её аромат.
Так хотелось ему тогда
Видеть Ликy, небесный плёс
Её глаз и туман волос
Золотистых!.. И чтоб звезда
Со дна пруда несла для них
Дрожь лучей, как бесценный дар,
Так хотелось втянуть угар
Влажных губ её, хоть на миг!

Грезил ею и по ночам,
Дорогие её черты, –
И не ангел ли их качал? –
Наплывали из темноты.

Звал в Богимово, письма слал:
«Обещали приехать, ждём
И ночами мы вас, и днём,
Не томите...» Ну а финал?

Он печален. Молчанье, но
Всё надеялся, вновь писал
Письма ей и глядел в окно, –
Не появится ли? – и зал
Знает разве, как всё ходил
От угла до угла, вздыхал,
Ночь плыла за окном, тиха,
Но и пруд под луной не мил.

А потом он узнал: гостит
Его муза в Покровском, там
Её тётушки; не грустит
Она, видимо: Левитан
В её обществе... Друга знал.
Затеснилось в груди, сглотнул
Он комок: «Ну и ладно, ну...
Вон за окнами-то – весна...»

Гарью чувств он писал рассказ
«Попрыгунья», и в нём блесна
Зацепила щуку: узнал
Левитан себя, и уж глаз
Показать перед ним не смел
И руки подать года три.
Только ныло, видать, внутри,
Будоражило и во сне.
Как побитого привезла
Его в Мелихово Кума*,
Словно лодочку без весла,
На бечёвке вела сама.

Руку сжал ему, но слеза
Билась в горле... Ах, бедный друг:
Пробежали ручьём в глазах
И раскаянье, и испуг.

Как тебе там, на небесах?..
В Ялту, в гости, совсем больной
Приезжал, а в глазах, в глазах...
В них тянуло такой виной!

Друг ты мой, отчего она?
Вроде жили с тобой не зря,
Жили, мучаясь, но горя,
Отчего же в глазах вина?
Вот и я виноват... Скажи,
Что наделали мы с тобой?
Или я, как пустышка, жил?
Или сердцем ты был тупой?

Но виновны... И холмик там,
На могилке твоей, зарос...
В чём виновны мы, Левитан?
К стенке ставит такой вопрос.

Ну а Лика?.. Она была
Той же с ним волоокой, той,
И манила к себе, звала
Ослепительной красотой.

Да вот что-то оборвалось
У него в душе, и угас
Пламень сердца, и плёсы глаз
Не пронизывали насквозь,
Как бывало... Вошла, свежа,
Его Оля: – Дусик, скажи,
Тебе лучше? Лежи, лежи.
Или спину ты отлежал?

Может, на бок? Я помогу.
Вот, вот так, – и касанья рук
Были милы, – о нежный друг! –
Ну же, лучше тебе? – Угу.
Хорошо мне. – Она платком
Промокает ему виски.
Как и в письмах, они близки,
Не женился бы ни на ком
Он, не встреть её... – Мы с тобой,
Помнишь, Оля, на лошадях
На Ай-Петри катили... – Ах!
Дусик, милый, была судьбой
Та поездка, ведь мы тогда
И не венчаны были; тай,
Тай от счастья, кружи, летай, –
Говорила себе, – звезда
Улыбнулась твоя, пари
Над землёй и над морем, – ах!
Я была – это ты дарил –
Не в коляске – на облаках.

– Ну, ну, ну, какой монолог,
Ты, бабуся, заметь, не там,
Не на сцене, но, видит бог,
Хорошо, когда вместе, нам.

– Да, родной, и ты знай, ты знай:
Твою душу люблю, люблю
И всего тебя, даже сплю,
И во сне любовь – через край.

Так бы вечно была с тобой...
А ты, знаешь, похорошел,
Вот гляжу я – и май в душе,
Закружила б тебя – хоть пой.

– Да, мы завтра, моя душа,
Погуляем в саду вдвоём.
Так мне хочется подышать
Вольным воздухом!.. А, пойдём?

             3
Полночь, видно... И Оля спит
На диване, но в унисон
Словно дышит с ним и глядит
В темноте на него, не сон –
Дремота. Шевельнись – к нему
Подлетает: «Дусик, подать
Что-нибудь?» Словно в детстве мать.
Не спугнуть бы и потому
Не шевелится: пусть поспит,
Уж четвёртую ночь над ним,
Как над маленьким. Им двоим
Чутко дремлется. Не коптит
Огонёк тишины впотьмах.
Хорошо им... И он взалкал:
Вот искристого бы бокал,
Опрокинул бы в один мах!

И припомнился Петербург
В зимней стуже – друзья, балы,
Лица, лица и все милы,
И бокалы вскипают – ух!

Рвут на части: пожалте к нам,
Чехов, Чехов, какой сюрприз!
Пробки хлопают тут и там,
И от звучных хлопков и брызг, –
Не фонтаны ли? – пенных струй,
От весёлого смеха дам,
Долгих взоров, – конечно, вам,
Доктор Чехов, – пируй, пируй! –
От поклонов, пожатий рук,
Крепких шуток, как никогда,
Весел он: он увидел вдруг,
Как сияет его звезда,
Светит солнышком свысока...
И шампанское в хрустале
Мечет искры, – не бойся, лей, –
И не знал он цены глотка.

А теперь... Да и праздник тот
Был минутным, иным, иным
Ум забит был: весна вот-вот,
И хоть ночи пока длинны,
Но страниц бесконечна рать,
Одолеть бы её, но как?
Невельской, Муравьёв, Бошняк...
И не только журналы брать
И подшивки газет... Да, да,
Он завален был с головой
Фолиантами. Боже мой,
Как же грезил он им тогда,
Сахалином!.. А пыл-то, пыл
Переплёскивал через край,
И свободен, как ветер, был
Он в пути, – да не жизнь, а рай.

Жизнь... Как ниточку, он её
Перед взором сейчас тянул.
Незавидно житьё-бытьё,
Словно бы приглушённый гул
Перекатывался вдали,
Но угаснет он скоро, знал.
В сердце осень... Была ль весна?
Окликали ли журавли
С неба? Мол, оглядись вокруг:
Степь цветёт и звенят ручьи,
В сарафане ромашек луг
И в берёзах снуют грачи –
Оглядись... И как отзвук гроз,
Брезжит детством лавка отца...
И гимназия... и клирос –
Пели с братьями – и конца
Службе нет; в душе молчалив,
Он поёт, а служба идёт,
Там, на море, растаял лёд,
Парусами цветёт залив...

Порыбачить на пристань бы,
Не выходит: родитель строг,
Не ступить порой за порог,
А ослушайся – и чубы
Затрещат... А потом Москва.
Бедность... лекции... беготня
По редакциям… стук в висках
И во взгляде туман: ни дня, –
Всё студенчество, – чтоб поесть
Было досыта, уж потом, –
Видно, Боженька всё же есть, –
Из подвалов в приличный дом
Перебрались с семьёй... Да что!
Был он всё-таки счастлив, был,
Пусть без зимнего жил пальто,
Но как сладостно лился пыл
Из души на бумажный лист!
Пусть печально она, строка,
Изливалась, но сердцем чист
Перед Богом, не на века, –
Пять – семь лет пролетят, а там
И не вспомнят, – творил он, нет.
Не заглядывал в рот «китам»:
Знает цену себе поэт!

Был он счастлив, конечно, был...
Как по той же Сибири мчал
Под шатром голубых светил...
Улыбался он их лучам.
Весь он словно в мерцанье звёзд
И сейчас... Борода, лицо
В пряже инея... Тает «мост» –
Млечный Путь, – и бежит трусцой
Пара серых... «Такой виток, –
Говорил Потапенко*, – зря
Поднимал, мол, ты якоря
И выплёвывал кровь в платок;
Сахалин и книга о нём,
Может, в целом и неплоха, –
Говорил он, – да вот суха,
И не всякий сглотнёт живьём».

Так задумана, но и всё ж
Драгоценная дрожь в груди, –
Она в тюрьмах хватала, дрожь, –
Всё сидит в нём и всё сидит.

Да, о чём бы он ни писал, –
Повесть, пьеса ли иль рассказ, –
Всё сквозило на лист из глаз
Сахалином; словно влезал
В тот колючий халат с тузом
Со щемящей тоской в груди
И всё слышал далёкий зов,
Будто кто-то шептал: «гляди,
Человек же»... Будто молил
Сахалин о несчастных, тех,
Им-то, бедным, и свет не мил,
Не бери, мол, на душу грех,
Не забудь их... Ещё сказал
Он, Потапенко, мол, в груди
Твоей булькает, навредил
Ты здоровью, и вся буза
От поездки... Ну нет, окреп
Он в Сибири, дышал тайгой
Днём и ночью и, дорогой,
Не повязывай – рано – креп,
Поживём... Ну а кровь в платок...
Да и было-то пару раз,
Ерунда, натрясло чуток:
Ходуном ходил тарантас.

Был он счастлив, да был же, был!
Там, в избушке у Иртыша,
У печурки, где в грёзах плыл,
И неслась в облака душа;
В Воскресеновке, где лежал
Он на сене в сырых штанах,
Замирала-то как душа
В луговых ароматах – ах!

А на Томи, где тот старик,
Станционный писарь... А «дщерь»...
Весь до чёрточки он возник,
Её облик. Тарелку щей, –
Аромат их пьянит, пьянит,
Растекается по устам...
И как будто сейчас он там, –
И тарелку, – а ну взгляни, –
Ставит, полную до краёв,
Перед ним она... Помянуть
Он на смертном одре её
Обещал... – и вздохнул, и грудь
Бульканула внутри... Хлопки,
Свист и шиканье... Да они, –
Ну и люди, им всё с руки, –
На смех «Чайку»... – взгляни, взгляни,
Посходили они с ума.
Прочь из Питера, да, туда,
На вокзал... Но везде вода,
И встают на пути дома.

Но бежать, на крышу, а там
По трубе водосточной... «Стой!
А-а, попался, Антон, ты – мой,
Никому тебя не отдам,
Сам зажарю»... – и зарычал
Великан. И душе невмочь,
Давит так... Одеяло – прочь:
– Оля. – Что, дорогой? – Врача.

Выключатель щёлкнул. На миг
Полыхнуло потоком стрел –
Тонких лучиков золотых.
Входит доктор, и он – сестре,
На больного взглянув мельком:
– Дать шампанского, – и она
Словно выпорхнула мотыльком
И бутылку внесла вина.

На подносе стоял бокал.
Доктор сам наливал вино,
Пеной вспыхивало оно,
И в нём молниями сверкал
Электрический свет, и он
Сел в кровати, хватило сил.
– Умираю, – сказал. Искрил, –
«Так изысканно огранён», –
Промелькнуло в уме, – бокал
На изящной ножке. Со дна
Пламень взбешенного вина
Языками змеил, мигал.

А алкал-то он, так алкал
Этой влаги! И вот поднос
Перед ним, и он взял бокал
И неспешно к губам поднёс.

Улыбнулся: – Давно не пил
Я шампанского. – И свело, –
Словно льдинка – в гортань, – чело,
И с глотком он словно ступил
На курган; и вздыбил пузырь
Его красной рубахи, рвёт
Её ветер, и вся плывёт,
Ковылём пригибаясь, ширь.

Пил и видел, как дождь скакал
В ковылях, и под ним он мок...
И до капельки весь бокал
Осушил, и на левый бок
Лёг и веки закрыл. В груди
Булькануло и хрипотца.
Слышит голос: «Иди, иди»...
Кто-то, что ли, зовёт? Лица
Он не видит. Издалека
Слышен голос. Постой-постой...
Да, он словно во ржи густой
Светит нежностью василька.
Серебрится весь, как ручей,
И сверкает... И вспомнил он, –
Застучали виски, – пленён
Был когда-то он им, и чей
Знает: в Дербинском... там, в ночи,
Он лежал во дворе тюрьмы
В том амбаре... Стучит, стучит
Дождь по крыше, летят из тьмы
Капель дробные табуны...
А откуда-то из-за туч,
Ниспадал в изголовье луч
Из разверзнутой глубины,
Гладил волосы и уста,
Веки, брови, тепло струя,
И хрустальное: «Это я,
Тайна Мира»... И вновь блистал
Юный голос: «Иди, иди...
Ты узнал меня. Это я.
Тут исчезнут печаль твоя,
И сомненья, и боль в груди;
Тут ни лжи, ни интриг, ни смут,
Ни измен и ни мук, как там,
Пушкин, Лермонтов, Гоголь тут
И Чайковский, и Левитан...
Улыбнулся ты, вижу – рад.
Ты хотел подышать в саду.
Так иди же, иди в мой сад,
Милый Чехов». – Иду, иду...


* "На курорте* – кругом врачи..." Чехов лечился
в Баденвейлере (Южная Германия).
* Кума – Татьяна Львовна Щепкина-Куперник,
писательница, близкая знакомая А. П. Чехова и
его семьи.
* И.Н. Потапенко – писатель, товарищ А.П.Чехова.