Сахалинский человек книга третья

    «БЕГУ НА САХАЛИН»    
      Книга третья

    Сахалинский человек


И металлически страшно, в дикой печали,
Гуси из мрака кричали.
                И.А. Бунин

           1
На вершине горы маяк –
Башня белая с фонарём,
И кругла, и обычна днём,
Удивится разве гиляк,
Коли взглянет: ему впервой.
И та башня, во тьме лучась,
Как невидимая свеча,
Свет рассеивает живой.

Благодарно кивнёт в ночи
У штурвала ему моряк,
С ним, как в холоде у печи,
С огоньком-то, и спас маяк
Душу грешную не одну.
Ищут в море его глазок
Мореходы, блеснул и – «Ну,
Всё, порядок». Стоит, высок,
Мыс Жонкьер... А пролив суров,
Он не шутит, и с ним на «ты», –
Знают: нравы его круты, –
Не пройдёт: наломает дров,
Да таких!.. И коварен рейд,
На прицеле держи глазок
Маяка и ещё разок
Обмозгуй, как пройти, и грей
Душу мыслью, что там, во тьме,
Кто-то помнит на берегу
О тебе и твоей семье,
И нацеливай острогу
Взгляда в ночь... А там, под горой,
Три огромных останца скал,
Их и бриз озорной ласкал,
Пробегая ночной порой;
И, как ядрами, бил их в лоб
Ураган, вздымая валы
Волн чугунных, – как волки, злы, –
Оберёг, заслонил их кто б.

Но стоят, бережёт пока
Пламя вечности, и плывут,
Облаками плывут века,
А Три Брата и ныне тут.

...Он любил приходить сюда,
На Жонкьер, постоять часок.
Шёл сквозь лиственничный лесок
По дороге, и не беда,
Что измотанным был порой
От ходьбы и от тяжких встреч.
Мысли, мысли за роем рой,
Ни присесть без них, ни прилечь.
От сознания, что он здесь,
Торопился, вставал чуть свет,
Тут для лени поблажек нет,
Тут уж в каждую дырку лезь.

Он ходил по домам. Жильцы
Принимали такой обход
За чиновничий и ленцы
Не скрывали в ответах: «Вот,
Всё записывают... Небось
Переводят на материк»...
«Ишь, куда стеганул старик,
На-ка, выкусь, не в энтом гвоздь,
Для пособий пишут»... А он
Выясняет дотошно: вдов
Или холост и сколько ртов,
Коль семейный, и наделён
От казны ли? Родился где,
Православный ли носит крест
И сюда из каких он мест,
По этапу иль по воде.

Провожают – ктo с холодком,
Кто со вздохом: не дай-то бог,
Худа б не было... – кто кивком
Подбодрит: не совсем, мол, плох
Божий мир; так из дома в дом,
Надо ж с каждым потолковать
О житье, уяснить ладом.
Бедняки. У кого кровать –
Так достаток вроде... А голь –
На полу тряпьё, вот и спи
И терпи, докатился коль
До житухи такой, терпи.
Перекатная голь. Порой
Так наваливалось – невмочь,
И тоскливо, хоть волком вой,
Поначалу и ночь не в ночь.

А поднялся сюда – о жизнь!
Вольный воздух – тяни, вдыхай,
Как из ада да в божий рай,
Не поверят, кому скажи.

А дорожка – не надо вех,
Она вьётся вокруг горы
С Низа каторжного на Верх,
На приволье, как из норы.

Вот взошёл к маяку, и синь
Льётся в душу, как из ведра,
Тянет чуть ветерок с утра,
Было б солнышко там, в выси.

Но ему повезло, стоят
Дни стеклянные, – тут редки, –
Волны радужный блеск пылят,
Золотистые пауки
Словно сети свои плетут
На мгновенья, и он глядит,
И глаза отдыхают тут,
И душа отмякает. Вид
Моря, неба, останков скал
Навевает иную даль...
А нашёл ли он, что искал,
Эта тяжкая лямка та ль?

Её тянут и здесь, и там,
На Руси, и зовут, – слеза
С дрожью в голосе пополам, –
Русской жизнью, да ты назад
Оглянись, ведь и там, как здесь.
Надзиратель – ничтожный чин,
А как алчен, какая спесь!
А тюремные палачи...

Нет, всё то же, только порок
В самом сгустке, снаружи тут.
Совесть выкинь, а то затрут,
И вертись иль в бараний рог
Тебя скрутят – всё так, всё так,
Как и там, на Руси, одна
Правда-матка, да тут она –
Волосатый под нос кулак
Надзирателя; он вершит
Судьбы каторжных бедолаг,
Неотёсанный, лыком шит,
Канцелярских ему бумаг
Не понять: с грамотёшкой туг,
От натуги в глазах двоит,
У него законы свои,
И попробуй-ка пикни – ух!

...Море хладное, зелено
Под покровом косматых туч,
Но сегодня синё оно,
Вон как скачет по волнам луч,
Льёт бубенчиком... За спиной
Александровск – дома, дома,
Только в них, – и стони, и ной, –
Ссылно-каторжная тюрьма.

            2
Он почуял её в порту,
В Николаевске, там «Байкал»
Арестантов с конвоем брал,
Как увидел – ладонь ко рту
Потянулась. Один, поджар, –
Видно, тяжек им был этап, –
Долговяз, тяжело дышал,
Всё ногою цеплял за трап;
И – о боже! – к ноге птенцом
Жалась девочка лет пяти.
Ей ли, крохе, вот так идти
По этапу в тюрьму с отцом?

Вся, как тоненький стебелёк,
И недетский испуг в лице,
И держалась она за цепь
Кандалов отца, и увлёк
Он её за собой в толпе.
Сам-то ладно: за ним вина,
Чаша горькая, но испей.
За какие грехи она?

И глядит он, и тухнет взгляд,
И губу закусил: «Креста
На вас нет»... И медведем смят
Словно весь в душе... А места...

Слева по борту Сахалин,
Справа сопками – материк –
Вереницей горбатых спин,
И приятен их милый лик.

Хорошо, но душа, душа
В неуёмной тревоге, всё
Будто кладь он в себе несёт,
И позвякиванье в ушах
Кандалов, а в глазах нога
Арестанта, и жмётся к ней,
Опасаясь чужих ступней,
Его дочка, полунага,
В одной юбке, а кофты нет,
Белобрысенькая, в глазах,
Словно мышь, притаился страх,
И ручонкой отцов «браслет»
Держит крепко... Идёт «Байкал»,
В отдаленье фонтан летит, –
Он так радужно засверкал,
Словно гейзер, – жирует кит.

Блещет солнце, и буруны,
Пеной вспыхивая, бегут.
Ни сомнений у них, ни смут,
Ни боязней и ни вины.

А вот люди... Сквозной виной
Сводит душу – тоска, тоска
Так и гложет... Ах, боже мой,
Что ж вы, люди, из-за куска
У вас в душах такой разор!
Ваши следствия и суды
Всё несут несусветный вздор
И не видят чужой беды.

Этих судей да вот сюда б,
В цепи бы, в арестантский ряд,
Где испугом глаза блестят
У той девочки; их на трап
В Николаевск – глядите, ну! –
Был бы нравственный им навар...
Вот он как, Сахалин, дыхнул
Перегаром тюремных нар
Ещё там, в пути... А теперь
На вершине, у маяка,
Как в раскрытую настежь дверь,
Не из дальнего далека,
Где виднелась едва-едва,
А вплотную, лицом в лицо,
Видит каторгу, и свинцом
Наливается голова.

Чувство: вроде бы постарел.
Жизни брезжущий окоём, –
Он в беде и печали грел, –
Помутился – навеки ль? – в нём.

Помутнел, а вот в первый раз,
Как взошёл к маяку, сюда,
Задохнулся: вот это да!
Так и брызнул восторг из глаз.

Зелень волн с золотой искрой
Чуть покачивалась, а даль, –
Ну не дымчатый ли хрусталь? –
Зажигала волненьем кровь.

И он радовался: он тут,
Наконец-то! А вот сейчас...
Словно свищет над миром кнут,
Ни теплинки в пустыне глаз.

То же море и синий день,
Так же блики в волне искрят,
Но незримо витает тень
Над планетой, и гаснет взгляд,
И в душе неуём – саднит,
Видно, ей не под силу груз,
Оттого голова гудит,
Оттого и плечми огруз.

Наглоталась беды душа
И увяла, изнемогла,
И, как нищенка, – ни угла
И ни ломаного гроша.

Словно селезня, – дробью влёт,
Кувыркаясь, – в траву, в кусты...
Но утишь свою боль, остынь,
Перемелется, отойдёт.

Не ослеп же и не оглох,
Ну и пусть посаднит в груди,
Только Дуэ в глазах... О бог,
Никому и не приведи.

           3
В канцелярию шли втроём:
Врач, смотритель тюрьмы и он.
На крыльце арестант, при нём
Надзиратели с двух сторон.

– Это Прохоров, – пояснил
Тучноватый смотритель. – Тут
Нашалил он, возились с ним,
Дал нам шороху баламут.

А и вправду же «нашалил»,
Взял, касатик, на душу грех:
Из тюрьмы учинил побег,
Остров, видите ли, не мил.

Сняли в море его с бревна:
Гнали катер, и вот он тут,
В канцелярии. Свищет кнут,
Видно, в мыслях: ну всё, хана.

Вот, поник головой, стоит,
Стрижен наголо, кареглаз,
Губы пухлые и на вид
Добродушен. Попал тотчас,
Как отчалил... – Рубаху скинь, –
Говорит ему доктор. Как
У бедняги влажны виски,
Вон и струйка ползёт и – кап,
Капля пота, губа дрожит.
– Дай послушаю... Хорошо.
Повернись. Да ты не тужи,
Обойдётся, коль чист душой.

Обмакнул в чернила перо:
– А теперь мы напишем акт.
Понапрасну тебя? Ах, ах!.. –
А несчастный, видно, нутром
Сжался весь. Смотритель взглянул:
– Ну, что снилось тебе, скажи.
– Позабыл, вашскоброд. – Ну, ну,
Вспоминай. – Но губа дрожит,
Капля пота ползёт с виска
И душевный надлом в глазах:
До последнего волоска
Пробирает беднягу страх.

– Ты-то думаешь за побег
Мы тебя? За него потом.
А забыл ли детишек тех?..
Ты за что осуждён судом –
Казака и двоих детей
Загубил и попал сюда.
По тому же суду плетей
Тебе следует, «борода»
За тобою. Вот и прими. –
Надзирателям: – Отвести. –
Только жалобный скрип дверьми.
«Мама родненькая, прости».

В надзирательской жертву ждёт, –
Снял сюртук уж, – палач Толстых.
Он – силач, и его «крутых»
На «кобыле» принять – не мёд.

От каких-то плюгавых розг, –
Шпарит так он, что только свист, –
У бедняг туманится мозг,
Ум за разум – такой артист.

А уж плети... Но вот зашли.
Посерёдке стоит скамья,
Чуть покатая – для дранья,
Не взаправду – и ляжешь ли?

А под плети... да нет, не в жизнь...
Деться некуда. – Ну, давай, –
Изрекает палач, – ложись,
И порты до колен сымай.

Ах, порты... самому бы лечь...
И понятлив Толстых, кладёт
Пятерню ему промеж плеч, –
А с бедняги уж градом пот, –
Пригибает к скамье, штаны
Махом стягивает, потом
За подмышки, – ноги длинны, –
Подтянул, – а несчастный ртом
Ловит воздух. – Но вот провёл
Пятернёю от ягодиц
До затылка, – а сам-то цвёл,
Из-под рыжих его ресниц
Блеск летел, – провёл не спеша,
Видно, в эти мгновенья жил
Полной жизнью и, чуть дыша,
Упивался дрожью души.

И каким же он дома был, –
Вот привязывает к скамье
Руку жертве, – в своей семье?
Словно курице, отрубил
Жене голову, – так, одну
Привязал... А бедняга – тот
Каждой жилкой торопит: «Ну, –
Весь под рёбра втянув живот, –
Ну скорей же», но у Толстых
Ритуал и особый смак.
Розги – семечки, мелочь, так...
А вот плеть – святая святых.

Палачу она для утех,
Плеть-трёххвостка, а ну-ка, мать,
И берёт в ладонь рукоять,
Мол, не выдай, родная, йиех!

Поддержись!.. А поодаль он,
Доктор Чехов, он чует, как
Ходят ноздри, – не сон, не сон, –
Весь – как стиснутый в кровь кулак.

Перед ним человек, он гол
До колен, по рукам, ногам
Скручен, чтобы не сполз на пол
И ловчей бы палач стегал.

И растянут он на доске,
Как лягушка, – на, полосуй,
Кляп ещё ему в горло суй,
Ведь она же на волоске,
Жизнь бедняги: плетей, – о бог! –
Только вымолвить – и упасть,
Девяносто. Случись напасть,
Тут и слон бы издохнуть мог.

Судей, судей сюда б – глядеть,
Тех, кто походя, без затей
Девяносто даёт плетей,
Показать бы её им, плеть,
Пусть бы знали... Но вот Толстых
Мягко, кошкой подался в бок:
– Поддержись! – и стучит висок,
Плеть сверкнула в руке, как вспых,
Словно молния, – сверху вниз
Жжах! – и кожу вспорол удар.
Но молчанье. Иль речи дар
Потерял несчастный? И... визг,
Нет, не скрежет зубов, не крик,
Не мычанье, не хрип, не стон –
Визг откуда-то изнутри
Поросячий – вот так хвостом
Ослепила беднягу плеть.
Надзиратель считает: – Раз. –
Нет, уж сразу бы помереть,
Сразу «муху» бы между глаз
Без мучений всадить свинцом...
И опять ослепило: жжах! –
Два. – И в судороге лицо,
Весь он, доктор, – как на ножах.

Машинально рука в карман,
К портсигару, на волю – вон,
А в глазах молоком туман,
Визг утробный в ушах и стон.

Губы слепо ищут мундштук,
Затянулся – и сладок дым, –
А тому бы воды, воды... –
Нагляделся он всяких «штук»
В этой жизни: и по судам
Репортёром мотался – хлеб, –
За копейку ночами слеп, –
Добывал – да чего уж там... –
Резал трупы, но чтобы так,
Как лягушку... Ведь он живой!
А из окон то хрип, то вой...
Каторжанин, уже в летах,
Мимо шёл, на окно мельком
Поглядел и ускорил шаг:
Видно, рухнула мотыльком
И забилась навзрыд душа.

Быстро-быстро пошёл, но тот,
Полный ужаса, взгляд задел:
Ты, мол, барин, наш хлеб не ел,
Но и видно – не живоглот,
Не из тутошних, погляди,
Наша долюшка – вот она,
И дорожка у всех одна,
Аль по-божески, посуди...

Провалиться бы, сгинуть, но...
Бьют набатом, гудят виски,
И хрипит за спиной окно.
«Аль по-божески?» По-людски.

            4
У подножья Трёх Братьев свал –
Рифы, словно бы их циклоп,
По утрам разминаясь, – гоп! –
Так, играючи, накидал.

И, накатывая на риф,
Пеной вспыхивает волна.
Не подводного ль табуна
Плещет белое пламя грив?

И над рифами, и в выси,
Над останцами скал, излом
Крыльев чаек, и писк висит, –
Не котята ли? – и бело
От подкрыльев, словно снуют
Хлопья пены, как пышный снег.
И недаром сюда, на Верх,
Его тянет, как бы в уют
Из казённых тюремных стен.
Вот коснулась волны и – всплеск:
Чайка взмыла, и на хвосте
Капля вспыхнула, её блеск
Ослепил на мгновенье синь
Солнцем крохотным, и легко
Чайке дышится там, в выси,
Нет людских для неё оков.

Там свобода... A тот бедняк
На «кобылу» лёг за неё...
Всё мерещится то битьё,
Всё он видит сплошной синяк
Кровоточащий на спине
Арестанта, как тот обмяк
И обвис на скамье и как
Сняли путы... Будто во сне.

Дали капли – кyсал стакан,
Зубы стукали о стекло,
Муть во взгляде... но повезло:
Пожалел его истукан,
Не забил до смерти, и что ж,
Отойдёт и бега – забыл?
Да ты дай ему сто «кобыл»,
Да ты хоть ему – к горлу нож,
Оклемается – и держись,
На уме у него своё,
Пропади, мол, такая жизнь,
И плевать на ваше битьё.

Ведь к пятнадцати-то годам
Уж с десяток накинут, факт.
Нет – в бега, на Сибирский тракт,
Мило дело бродяжить там,
Христа ради-то подадут...
Нет – на волю, туда, в бега,
Не мытариться ж вечно тут,
Не ступала бы и нога
На проклятую землю... Так
Думку вяжет наверняка,
А пока он сидит, бедняк,
В Воеводской, в цепях пока.

Там похлеще – куда кнутам! –
Там дышать-то – едва-едва,
Посиди-ка с годика два –
Взвоешь голосом. Был он там.

Сопки плотной стоят толпой,
В них змеёю вползает падь,
Ей не страшен заслон тупой,
А куда ползёт – не видать.

Каторжанин скажет: «тоща»
Эта падь. Корпуса тюрьмы
Пупырями, как три клеща,
Впились в сопку. Они немы,
Три барака, лишь прошуршит
Глухо галька под сапогом
Часового, и всё кругом
Вновь утонет, замрёт в тиши.

Воеводская падь – беда,
Нету участи солоней
Арестанту – попасть сюда,
И начальство – ему видней –
Шлёт отчаянных бедолаг
В Воеводскую, что почём
Там узнают, мол... И сечён,
И кручён, и растоптан в прах,
Он, касатик, сидит вот тут,
В Воеводской тюрьме, считай,
Похоронен – сидит, гнетут,
Гложат мысли... И этот «рай»
Навевается, как туман...
Он зашёл и наотмашь – ух! –
Фу ты, дьявол – сойти с ума, –
Колом в ноздри ударил дух
От параши; ещё, тупа,
В душу ящерицей ползёт
Вонь раздавленного клопа,
И воротит тебя, трясёт
До икоты... Но он же врач,
Отвращение скомкал. Встреч
Встали узники – словно меч
Над тобою занёс палач,
Миг – и ты обезглавлен, – так
Неожидан был облик их.
И невольно он сжал кулак,
И в душе, как сурок, затих.

И какой же оплёл паук
Их цепями от рук до ног?
Им, беднягам, душевных мук,
Видно, мало, но чтоб не мог
Ты, зверюга, отсель уйти,
Прикуём тебя к тачке: на
«Жёнку» ладненькую, она
Пособит, мол, тебе в пути.

И теперь куда он – туда
И «жена», неразлучна с ним,
Ни к параше и не усни
Без неё, а случись беда –
Делят поровну... Вот стоят,
Лица серые и тупой,
Безучастный, – иной тропой,
Вроде бродит, – увядший взгляд.

Эх, соколики!.. – Ну, скажи, –
Обратился смотритель, – ты, –
Коренастый стоял мужик
Перед ним, но костляв, худы,
Словно светятся, плечи, грудь,
Щёки впалые, весь оброс
И штаны до лодыжек, бос,
Гнутый, видно, и ниже гнуть
Уже некуда. – Отвечай
Господину доктору, ну,
Ты за что попал? – За жену.
– Уж не скурвилась, невзначай?
– То-то скурвилась... – А сюда
За какой засудили грех?
– А по глупости. За побег.
– И напарника кокнул? – Да.

И смотритель тут пояснил:
– Вот типичный рецидивист.
Он убийца. Возились с ним...
Испоганен, душой нечист.

Видит, с деньгами новичок,
Подобьёт на побег, а сам
Там, в тайге, по темечку – чок,
И напарника – к праотцам.

Восемь душ загубил злодей.
Приковали... – И он глядел,
Доктор Чехов, с лицом, как мел,
На стоящих в цепях людей.

А когда, возвращаясь, шёл
К бричке, воздух хватая ртом,
Шаг неровен был и тяжёл,
Будто в доме тюремном том
Наглотался он мышьяка.
Сел и воздух вдыхал, вдыхал.
Как в пустыне, гортань суха,
И противно дрожит рука.

            5
Все селенья, где побывал,
Обошёл – бараки, дома,
И повсюду пуста сума
У несчастных; и словно вал
Впечатлений встаёт, шипя,
Как в пучине морской, в душе
И затягивает в себя,
И сомкнётся вот-вот уже
Над тобою; и муравьём
Только лапками ты сучишь:
«Караул!» Но не внемлет тишь,
И блестят голубым огнём
Небеса... Вот зашёл, и мать –
В Дуэ – с выводком, мал мала
Меньше, и с табуретки встать, –
Облепили так, – не могла.

Один кроха в подоле вяз,
Да и сбоку ещё малыш
За коленку держал и тряс,
Мол, гляди, я какой крепыш.

А ножонки кривы, тонки...
Тут же ползал у ног другой,
И тряпчонку сосал грудной
На изгибе её руки.

Три семьи в лачуге одной,
Вечно впроголодь: «Мама, дай».
И не дети ли тут виной
Нищеты? И сиди, гадай.

Вот барак, двери настежь, но
В спёртом воздухе гниль и вонь,
Стены – кажется, пальцем тронь –
И развалятся: сгнил давно.

А зашёл в него – боже мой!
Нары, нары во всю длину
Общей камеры – ну и ну! –
Голова к голове... Зимой
Промерзает барак насквозь,
Стены в инее, а в углах
Нарастает он, словно гроздь,
Аммиаком барак пропах.

Поросёнок вон пробежал,
И под нары залез другой,
Завозился там, завизжал:
Видно, в щель угодил ногой.

Пол замызган, и не понять,
Он дощатый иль земляной,
Грязь лоснится, и мой не мой –
Ею всякая блещет пядь.

Да ведь это ж тюрьма, ей-ей:
И параша, и нары... Всё,
Как и там, ну а кто ж пасёт, –
Кто позволил! – в тюрьме... свиней?

Нет, семейные тут живут.
Вот и сами, гляди, они –
Жёны, дети, – двое ревут, –
Без мужей и отцов – одни.

А кормильцы-то их пока
Допоздна пластаются там,
В чреве мрачного рудника,
Хлеб насущный голодным ртам
Добывают. Вот и дели
Арестантский паёк на всех:
Хлеб, три фунта... Да это ж – смех,
О прибавке и не моли.

Пайка хлеба, да тут она
На вес золота, так отдай, –
За горбушку, как свечка, тай, –
Свою силушку, и сполна.

Был он в копях – иной рудник,
Чем под Нерченском, где в цепях
Декабристы, – душой не сник
Ни один в ледяных краях, –
Били заступами руду, –
У Некрасова так, – и к ним
Со светильником, на ходу
Шубу сбрасывая, одним
Чувством пышущая, неслась
Вглубь Волконская, ямы, рвы, –
Под землёй-то! – Да головы
Не сносить ей... О сердца власть!

И в цепях в подземелье том
Добывали руду, а тут
Уголёк, высота пластом
Продиктована, тут встают
На карачки и тащат вверх
Сани, – сопка с пластом крута, –
И одна-то саженька та, –
Ну а их полтораста всех, –
Ох тяжка!.. Нагрузили – вниз
С угольком, и сочится пласт
Над тобой, и ты мокрый вдрызг;
Надзиратель ещё поддаст
Там, на выходе, как кнутом:
«Ты, скотина, давай живей!..»
Но некрасовских нет цепей,
Как у тех, в подземелье том...

Есть и «старый» ещё рудник
В дуйских копях, но жидковат
Он пластом, и туда проник
Каторжанин, и крепкий мат
Гаснет где-то в его нутре.
Там-то, в «старом», ползи ползком
И отхаркивай в горле ком
С пылью угольной, и горе
Шли проклятья, но уголёк
Выбирай да и не ропщи:
Вольной волей на брюхо лёг,
Вот и двигай – такие щи.

Каторжанин, отбывший срок,
В поселенцы идёт – живи
Своим домом, но чтобы впрок
Вёл хозяйство, – не норови
Увильнуть от труда; а он
Покрутился с годок – тык-мык,
От начальства-то только рык,
А в хозяйстве один урон.

Денег нету? Пойди добудь.
И пришёл он в рудник и впряг
Себя в сани, мол, как-нибудь,
За потягом ещё потяг,
Мат сквозь зубы, но всё ж вперёд:
Ведь по найму, «за интерес»,
Сам, никто не шпынял, залез.
И корячится, жилы рвёт.

И служители рудника
Привечают таких, зовут:
За двоих дают уголька,
И выходит дешевле пуд.

Поселение – вот оно,
Хуже каторги, только – ох!
Только тяжкий с надрывом вздох,
Или небушком суждено?

День уродуйся, а вот ночь, –
Измочален весь, – отдыхай,
И к услугам тебе ну в точь,
Как родная тюрьма, сарай.

Те же нары, но теснота,
Прикорнуть бы хотя б в углу,
Да уж заняли – маята,
И под нарами на полу
Земляном до пяти утра
Коротай... И когда в сарай
Он вошёл, чуть свет, – до нутра
Дух зловония, – не сыграй,
Право, в ящик, – прошиб: тела, –
Но в одежде, как были там,
Под землёй, подобно кротам, –
Копошились – куча мала.

А одёжку снимать нельзя,
Ни обуток и ни рубах:
Украдут, и сарай пропах,
И ворочается, разя
Кислым потом, углём, землёй,
Человек, сам в чесотке весь,
Весь он преет, и смрада смесь
Виснет в воздухе; жалкой тлёй
Тут он видится, копошась, –
Не тела копошатся – прах, –
Еле теплится в нём душа,
И тупая тоска в глазах.

Из сарая вышел – «дыши»,
Словно взмаливалась душа.
Всё мешало ему: мешал
Рокот моря и сон глуши,
Чаек писк и воротничок, –
Тёр он шею, – куча камней
У кювета, ещё плечо
Так тянуло, в груди сильней
Стуки сердца... «Ах, боже мой!
Где я? Что я? Попал куда?»
Как, бедняги, они зимой,
Люди каторжного труда?

           6
Лучизною пролив сиял,
Чайки вились, а вдалеке,
Словно лёгкая кисея, –
И неведомо, в чьей руке
Та косынка, – летит в лазурь
Материк, ты вглядись, вглядись,
Видишь? Ну-ка, глаза зажмурь –
Журавлями курлычет высь,
Слышишь? Родина... А тебя
Запекли бы сюда, как ты,
Душу грешную загубя,
От конвоя тайком в кусты
Сиганул бы? «Случись беда,
Пусть на шее петля туга,
Но и всё же – туда, туда,
К той косыночке бы – в бега».

Да тайга же кругом, куда?
Там валежины, топи, мхи
И в болотинах гниль-вода,
А деревья к беде глухи;
Ходит тучами комарьё,
В ноздри, в уши, в глаза – мошка,
Ведь тайга же, тебе её
Не осилить – тонка кишка.

«Но зимою ни гнуса нет,
Ни болотин, одни корчи»...
А мороз? И на елях сед
Мох олений, зови, кричи –
Не услышат. Буран тайгу
Тряханёт, и сугробы – в рост,
И барахтайся там в снегу...

Нет, тайга... ты и гол, и бос
Перед нею... «А вдоль неё,
По-над берегом?» Там посты,
Поджидает тебя зверьё,
Но двуногое, или ты
Пули в лоб захотел? «О да!
Пусть и в лоб, но бежать, бежать... –
О как сладко дрожит душа
Жаждой воли! – туда, туда,
Через море, на материк,
Хоть на льдине, и пусть несёт,
И лети оно в пропасть всё...»
Вот души запалённой крик.

Чаек выстрелил ввысь фонтан,
Нежась, плещутся в синеве,
Овевает, – овей, овей, –
Небо синью их... Славно там!

Но такие деньки редки,
Ну-ка вспомни, как ехал ты
В лёгкой бричке туда, на Тымь,
В ту долину большой реки.

Мыс Жонкьер позади, и зло
Шевелил Татарский пролив
Оловянной волной – отлив,
И от берега отнесло
Пляску волн, обнажив песок;
Он прикатан – ни луж, ни ям,
Справа берег – горист, высок,
Слева море; то там, то сям
Ламинарии на песке
Влажным блеском мерцают, их
Жизни, словно на волоске;
Жалко бедных и звёзд морских
Жалко, ну-ка возьми звезду
На ладонь – шевельнётся чуть,
Мол, волну приливную жду,
Всеми мыслями к ней лечу.

Ждут и раковины, с собой,
Как и водорослей, и звёзд,
Их не взял отлив, не унёс,
Ждут: быстрей бы прибой, прибой.

Небо низко висит, и даль
Затуманена, и волна
Ходит, небом ослеплена,
Словно ищет дорожку: «Та ль?»

Оловянным словно бельмом
Воздух щупает... Хмурый день.
Небо сдвинуто набекрень,
Иль шатнулось оно «умом»?

Катит бричка, и конь рысит,
И песок под копытом твёрд.
С моря свежестью тянет норд,
И ворочаются в выси
Гималаи набухших туч,
Размываются в дым, плывут
Над проливом, а дым, ползуч,
Уж касается волн. И тут
Живут люди... Возок бежит.
Волны ходят, и рокот их, –
На мгновенье хотя бы стих, –
Словно цепи, гремят в тиши.
Сбоку сопка горбит спиной,
У подножья россыпь камней,
Зацепились с пяток на ней
Ножек кривеньких с пестриной, –
Тут такие берёзки, – падь
Между сопками пролегла,
В ней туманами бродит мгла.
Только солнцем и разогнать.

А вот солнышко – редкий гость,
Вон как ходят громады туч,
И продрогли они насквозь,
Те берёзки, а в небе луч
Не аукнется, и с мольбой
Ветви к небу тянут они:
Ты же, небо, мол, нам сродни;
И травинка, листок любой
Жаждут солнца: «Раздвиньтесь, ну,
Горы туч...» Но клубят, клубят
«Горы» дымом, и гаснет взгляд
У берёзок, словно вину
Сознают: мол, в гнилом углу,
Кривоваты, невелики,
Они тлеют, как угольки,
И печально глядят во мглу.

– Вона Арково, – прохрипел
Каторжанин-возница, – там
Их три штуки ажно. В избе
Передых, коль угодно вам.

В тех подворьях, как и везде,
Печь, а утвари – никакой.
Как живёте? – махнут рукой.
На засеянной борозде
Ни пшеницы тебе, ни ржи,
И сидят они без куска,
Гробовая, мол, ждёт доска,
В домовине, считай, лежим.

Брюква, ягода... Так-то вот,
Не родит землица хлебов,
К рёбрам ажно присох живот,
Еле дышим – и вся любовь.

А долина речки Аркай,
Где селения, греет глаз.
Тут сияют, как напоказ, –
Ты поменьше-ка, мол, моргай, –
Лопухи, тучным светом их
Вся округа напоена,
Вся струится словно она.
Ну зонты лопухов! Двоих
Такой зонтик спрячет, гляди,
А медвежья дудка... Раздвинь
Её заросли и войди –
Будто капелькой булькнул: динь –
Нет тебя, конопляник вон
Ощетинился... Сила прёт
Из земли, а во взглядах лёд,
На колени б, да нет икон.

Все три Арково позади,
Черепашкой ползёт возок
В гору, в гору, и лес высок –
Пихты, лиственницы... гляди:
Обступили тебя стеной,
Словно воины, сомкнув щиты,
Ближе, ближе к тебе, и ты
Насторожен в стране иной
И диковинной; обдувал
Спину вроде бы ветерок,
Мил он, облик иных дорог...
– Вона, барин, и перевал
Камышовый, таперя вниз
Побегём. – И бежит конёк,
Селезёнкою – ёк-ёк-ёк.
Сухопутный у них круиз.

Им с загибом маршрутец дан,
Не зевай же, браток, гляди.
Вон уж выглянул впереди
Верхний, кажется, Армудан.

– Армудан, вашеброд, а там,
Чуть подале, ишшо один... –
Нет, и всё-таки Сахалин
Мил ему. Как иным цветам
Рады мы, – не видны в тайге,
Примелькались, но ты взгляни,
Как застенчиво льнут к ноге,
Как невинно глядят они! –
Так и нежным таким цветком
Остров видится в хмурый день.
Лихо сдвинуты набекрень
Шапки туч, и бежит, влеком
Близким отдыхом, конь, бежит
По равнине – поля, поля,
То посевы овса, то ржи.
– Дербинск, барин. А вона, гля,
Новый мост. – И уже рысит
Конь по новенькому мосту,
И копыт глуховатый стук,
Как и издревле на Руси,
Нежит душу. «Ну, здравствуй, Тымь,
Небо хмуро, а ты светла,
И грустит над тобой ветла...
И не мне ль улыбнулсь ты?»

            7
Через мост и прямо к тюрьме
Подкатили, смотритель тут.
Плотен, нравом, пожалуй, крут
И, видать, себе на уме.

Но приветлив: – А мы-то ждём
Господина Чехова, ждём,
Сообщили... Да вот с дождём
Не потрафило: он и днём,
Он и ночью... У нас тут так:
Только хлеб поспевает – жди,
Убирать бы, да нет – дожди.
Подустали в пути, никак?
Всё покажем... – Пока я сам
По домам пройдусь и к реке...
– Как угодно-с. Рыбачат там,
Наша тоня невдалеке.
– То, что надо... – Да вот ещё...
Тут в домах у нас теснота, –
Синий глянец округлых щёк
Чуть зарделся. – В домах не та
Обстановка. Так мы для вас...
Не изволите ли взглянуть,
И отстроен-то он как раз
Только-только... – со вздохом грудь
Поднялась у него. Силён
Был смотритель, в плечах налит,
И мундир, и фуражка – вид!
И, видать, любовался он
Сам собой. Во дворе тюрьмы, –
«Вот, извольте», – стоял амбар.
– Вам и койку, и столик мы...
И свечу... – Уж ни хвойный ль взвар
Он втянул в себя, как ступил, –
Ароматом пахнуло в нос:
Словно лиственниц свежий спил
Потянул ноздрёй – и понёс
Его запах в тайгу... – Такой
Я гостиницы и не ждал.
Чудо тут – тишина, покой.
– Вот и пара вам одеял.
На завёртку запрёте дверь.
– Славно, славно в сём уголке.
Ну, спасибо вам. А теперь
Я пройдусь по селу, к реке.

...Юно Дербинское. Дома
Светят срубами, веселы.
Школа новая, и тюрьма,
И амбары её, милы
Ликом улицы, дай к домам
Палисаднички, и они
Были б родине той сродни,
Что осталась за морем, там...

Георгины бы рдели в них
Фонарями в осенней мгле,
Чтоб взглянул и душой затих
С думой светлою на челе.
Только нет палисадов тут,
На чужбине о них забудь:
Ведь не родина, и живут,
Абы только бы как-нибудь.

Посадили тебя силком
В поселение, и живи,
И хозяйствуй, а в горле ком
От тоски, и душа в крови,
И ночами невмоготу –
Это, братец, твоя печаль.
Сам заваривал кашу, чай,
Вот и гнись, добывай в поту
Кусок хлеба... И всё ж село
Молодецки глядит, оно
Будто чем-то удивлено,
И в душе от него светло.

В Дуэ, в Арково дом воткнут –
Ни крыльца тебе, ни двора,
Крыши крыты корьём... Дыра –
Не селенье, иное тут.

Тут и двор, и крыльцо, и тёс, –
Крыты крыши им, – и чулан
В сенях – вcё тут, да не мила
В поселении жизнь, и слёз –
Поливай ими грядки – вот
Сколько пролито. Кто на пень
Раньше сел и кому живот
Надрывать на земле не лень,
Тот себе сенокосы взял
И местечки, где хлеб родит,
Тот на лодырей и раззяв,
На ворюг городских глядит
Свысока, мол, шалтай-болтай
Человечишко, пусть себе...
Да вот только не рад судьбе,
Вмиг собрал бы котомку – дай
Ему волю... А в массе всё ж
Горе мыкают, голытьба,
Пропадают тут ни за грош.
Как искусанная губа,
Человек, для чего на свет
Появился – пойди спроси,
Всё – как водится на Руси,
Горемычней народа нет.

Заблестела река, и к ней
Он – по улице прямиком.
Начитался о ней, знаком
Её облик, как на окне
Цвет герани; он словно тут
По песчаной косе босой
Бегал в детстве, и длинный прут, –
Вон как берег порос лозой, –
Вырезал... А давай-ка, Тымь,
Зачерпнём водицы твоей,
Вот попил и навек свиты
Мы с тобою. «Испей, испей, –
Словно радуется река, –
Холодна водица моя,
Светом светит насквозь струя.
Ты, – я знаю, – издалека,
На здоровьице пей». Ну, ну,
Вот увиделись... Берег крут,
Недалечко и тоня тут,
А пойду-ка туда, взгляну.

Ветер шелестом по воде
Пробежал над рекой. В выси
Бухнет туча, и вот уж – где? –
Собачонкой словно трусит
С неба дождик. Ускорил шаг.
Надзиратель, поджав живот,
Уж навстречу, смешно спеша:
– Солим, ваше высокоброд.

И засольщики, как один,
Сняли шапки. – Ну, хорошо,
Продолжайте. – В сарай зашёл,
Кучи бочек в нём и корзин.

Тут же ящики с солью. Соль –
На вес золота, берегут.
Надзиратель недаром тут,
Подчиняться ему изволь:
Как же, он – государев чин,
У него чтоб все – молодцом.
Солят в бочках. Вон тот один
Бородат, моложав лицом,
Видно, старший, «Клади плотней, –
Говорит, – чуток сыпани.
Во, другую теперь тяни,
Те ж не баба – цацкаться с ней».

Да, работнички – не ахти,
И засолка им – не с руки,
Нет сноровки, как ни крути,
Сразу видно – не рыбаки.

А вот старший, тот, «борода»,
Он горазд и по рыбе спец,
Солит сам и – туда-сюда, –
Зырк, как будто пасёт овец.

Вот корзину несут с реки
Двое каторжных – ох, тяжка,
Гнёт их набок – и то, прикинь,
Мудрено ль, что тонка кишка:
Пудов восемь, поди, кетин
Потрошёных. От пяток след –
Босиком. А вон тот один
Мужичонка, едва одет.

Видно, в карты продул бельё.
До чего ж ты дошёл, браток,
Подсобить бы тебе чуток,
Тяжеленько житьё твоё.

Мокрый весь, посинел, продрог,
Искупай, мол, ворюга, грех,
Не один ты, корёжит всех,
И зачтёт твои муки Бог.

А река не спеша бежит.
Шумновато на берегу:
Арестанты, в руках ножи,
Стол у края воды, в дугу
Гнётся рыбина – шмяк на стол
Из корзины её за хвост,
И ложится в аршинный рост
Замеревшим на миг пластом.

Чирк – и внутренности туда, –
И с молоками, и с икрой, –
В реку, струйками тянет кровь
На течение, и вода
Под ногами – как в луже муть.
На реке неводят, круги
Над мотнёй и у крыльев. Будь
Настороже, рыбак, туги
Твои снасти... Кипит в реке,
Там, где невод, вода, бурлит,
И он с неводом словно слит,
Словно слышит толчки в руке.

Навались... И вот на мели
Скачут рыбины... И кого ж
От азарта не бросит в дрожь?
– Шевели, братва, шевели! –
Слышит рядом. Да это тот,
Из засольщиков, «борода»,
Прибежал – и в улыбке рот:
– Ну-ка, братцы, айда, айда,
Сыпь за тарой без задних ног,
За хвосты их, ядрёна мышь.
Ты, красотка, куда? Ох, ох
И сильна! Не уйти, шалишь,
Серебряночка... – И блестит,
И сияет в глазах азарт.
Сам кудряв и широк в кости,
И глядит на кетин, и рад
От души, и, любуясь им,
Подозвал «бороду» к себе.
– Там и тут, вашеброд, успей, –
Улыбнулся. – Поговорим.

            8
– Ты откуда, братец, сюда?
– Таганрогский. Рыбалка я.
– У-у, и как там ваши края?
– Рай земной, – вздохнул «борода».
– Ты бычков там ловил? – Бычков?
Для мальцов они, баловство,
Там севрюги такие – во!
А судак, а осётр каков!
А лещи!.. – А болбирку* ты
По отливу небось искал? –
И морщинки у «бороды»
Побежали от глаз к вискам.

Будто Родины он испил,
Драгоценный вкусив глоток.
– А Воловью балку в степи
Не забыл? – Да любой кусток
Знаю в ней. – А Когатов овраг?..
– Таганрогский вы, вашеброд, –
И поплыл от улыбки рот,
И теплынь разлилась в глазах.

– Как зовут тебя? – Николай. –
Кольца русые бороды
Сгрёб ладонью... И синий май
Плыл в глазах... – Ну а как же ты
Очутился тут? – А-а, – махнул
Николай рукой, – кабы знал.
Присобачили криминал. –
На лице желваками скул
Шевельнулась обида. – Так,
Влип по пьянке... Сдали улов,
По дороге зашли в кабак,
Ну а вышли... Каких там слов
Лёха братьям наподдавал, –

Три братана их, – только тут
Заваруха пошла и – в свал
Все втроём. Ну а я был крут –
Разнимать... Но Лёха не встал
Уж на ноги, а братья: «Ты,
Ты убил»... Ну, пошли суды
И – этап, за верстой верста.

Восьмой год я, кончаю срок.
Эх, да, видно, судьба лиха.
Только нету на мне греха
В смерти Лёхи, а Таганрог... –
Николай вздохнул, и синё
Полыхнуло из-под ресниц,
Замер, словно бы звень синиц
Лилась в воздухе. – Я о нём...
Всё о нём... Вот на нары лёг,
А прикрыл глаза – лёгкий норд
Тянет по морю... Гавань, порт,
Спуск к заливу... До самых крох
Вижу город. Вечерний звон
Замирает, плывёт в ушах...
И нейдёт до рассвета сон,
И слезится, щемит душа.

– Значит, зря тебя? – Николай
Сдвинул брови, напружив лоб.
Словно муху ладонью – хлоп! –
Ни двора тебе ни кола, –
Прямо в сердце вонзён вопрос.
Пота капелька на виске
Заблестела, в немой тоске
Взгляда – словно бы в землю врос.
– Нет, вашброд, пожалуй, не зря.
Как в ладошке, у Бога мы,
Где, за что и какая пря,
Кто кого довёл до сумы –
Всё Он знает наперечёт,
Видит, мысли читает всех,
И кого и куда влечёт,
И какой за душою грех.

От Него таи не таи...
Точит червь мою душу, ест,
На Голгофу несу я крест
Поделом за грехи мои.

Лёха-то – закадычный друг,
И болбирки искали с ним
Пацанами, и нам на дух –
Никого, хорошо одним.

Неразлучные мы, но вот
Он женился, а я – как пepcт,
Всё один, хоть и их, невест, –
Словно мух, а нет, не берёт
За живое-то ни одна,
Только Вера, иссох по ней,
Да вот Лёxa-то был живей,
Раз – и в дамках. Его жена.

И уж дети у них, двойня,
А в душе у меня скребёт
Всё о ней, и, себя кляня,
В сердце горькой обиды лёд
Растопить не мог... Как-то раз
Лёхи не было, я пред ней –
На колени и – в омут глаз
С головой, говорю: «Моей
Будь навеки, уедем, ну?
Брось ты Лёху...» Да что, вашброд,
Согрешили... Ах, кляп бы в рот
Мне тогда... А теперь, кляну
И кляну себя и молюсь,
Бог-то, думаю, Лёху взял
Не в отместку ли мне? Озяб
Я душой. Как подранок-гусь,
Гляжу в небо... Да пусть сгнию
Я на каторге – грех-то, грех:
Тайно в сердце пригрел змею
Против друга... Да что там – эх!
Пропадай оно всё!.. – Губа
Чуть подрагивала, с виска, –
А щека колюча, груба, –
Пробиралась по волоскам
Капля пота. И он, земляк,
Беллетрист, достал портсигар.
Виновато как-то обмяк,
Жадно сладкий втянув угар,
Николай... – Ты себя не мучь.
Перед Богом изжил ты грех.
Ишь как в душу надвигал туч.
Ты раскаяния орех
Расколи, земляк, не томи
Сам себя... Вот, гляжу, и тут
Рыбка водится, на Тыми,
Невод полон, как заведут.

Николай ожил. Синева
Побежала из-под ресниц
Ручейками. Касались лиц
Дыма тёплые рукава.
– Невод полон, но лишь пяток
Серебрянок. Oт устья вон
В сотню вёрст, почитай, прогон,
Намотай-ка такой клубок.

Тымь петляет, а есть места –
С переката на перекат,
Рыба прёт, не щадя хвоста,
И о камни дерёт бока.

Без кормёжки в верховья прёт:
Опростаться, зарыть икру.
Ну а мы ей, бедняжке, – тпру!
Измочаленную берёт
Неводишко... Уж вкус не тот.
А до устья нам не дойти:
Нет туда по тайге пути,
Но зато у японца флот.

Вот и черпает втихаря
Нашу рыбку заморский тать.
Мы и тут-тo не можем взять,
Вся икра пропадает зря.

Мол, возись с ней... – А ты, видать,
По лососям мастак. Давно
На Тыми? – Да бываю, но
Разве тут она, рыбья рать?

Нет, не тут она. Мой-то дом –
Александровская тюрьма.
Научи, говорят, ладом
Делу рыбному. A зима –
И – туда. А покуда тут
Отрабатываю харчи,
Как путина – опять зовут
По начальству: «Езжай, учи».

И в Корсаковске был не раз.
Тaм-то вышел и – вот оно,
Море. Речек полным-полно,
Ну а в них-то!.. Лучится глаз:
Так и ходит вода, на ней
Будто бабочки, плавники,
Вся забита, – не сунь руки, –
Серебрянкой. Небес синей
Чешуя-то... Ах, вашеброд,
Как в ладонях моих Азов,
Но такой чтобы рунный ход,
Чтоб ломилась бы так с низов, –
И во сне – ей-ей – не видал... –
Восхищённый, осёкся. – Ну,
Вам спасибочки. Я – к чану,
Может, свидимся где когда...
До свиданьица. – И глядел
Он, писатель, вослед, и грудь
Вся теснилась, и был он бел
Не лицом, а душой. Хлебнуть
Вот такого... Пучина бед.
Не убийца и не злодей,
А влетел, – и на столько лет! –
По вине сволочных людей.

«Может, свидимся»... Эх, браток,
Не попить тебе, не поесть –
Там, в душе... Дотянуть годок,
А ещё в поселенцах – шесть.
Таганрогский – скажут – рыбак?
А ступай-ка в тайгу, руби
Там избу, обживайся. Как?
Как и все, мол, милок, – труби.
Потягайся-ка и с тайгой,
Чтоб и каша была, и суп...
Подкатило до дрожи губ.
Ах, как муторно! Бог ты мой...

            9
Свежей стружкой пахнет амбар,
Простынь, наволочка чисты,
Как в гостинице. А от нар
Кислым духом несёт, постыл
И отвратен он там, в тюрьме,
Запах липких нечистых тел,
Будто сам он на дню потел
И не раз, и не два... В уме
Мысли, мысли, а за окном
Полночь, нет ни луны, ни звёзд,
И он в мире словно ином,
Ветер словно его занёс,
Как песчинку, да и куда –
На край света, в обитель зла,
Где бредут и бредут стада
Синих сопок и нет числа
Смятым судьбам... И дождь шуршит
За стеной... Он задул свечу.
Книгу – рядом, на стул: «Ночуй,
Поздно уж...» А на дне души
Неуютно. Тут, через двор, –
Даже вслушался он на миг, –
На тюремных нарах притих
Николай, таганрожец; взор –
В потолок, а чуть свет вставать,
Вновь на тоню солить кету.
У тебя-то мягка кровать,
Николаю ж – невмоготу.

Не от жёстких проволглых нар
И сырого тряпья под ним,
И что ветром судьбы гоним,
И вдыхает её угар –
Нет, а душу он растомил
Там, на тоне: как на духу
Распахнулся; и свет уж мил,
Снова мил и что жизнь в труху,
Как в отброс, пошла, стало жаль
Всю её, до последних крох...
Пощадит ли, простит ли Бог,
И найдёт ли, найдёт душа ль
Утешение?.. Может, так
Размышляет он в темноте, –
Степь мерцает, овраги те... –
Под затылком зажат кулак.

Но ведь Бог-то на то и Бог,
Он простит тебя, Он – Любовь,
Молвь Ему ты или не молвь,
Чутко даже тишайший вздох
Слышит Он и простит; да сам
Ты не в силах унять колен,
Дрожь их: благоговейный плен
Тебе сладок, и ты слезам
Рад. А Он-то простил уж, да!
Но вот сам-то, но сам-то ты,
Сам простишь ли себя когда
В мельтешении суеты?
Бог в природу твою вселил
Мироздание, щедро дал
Полный кладезь духовных сил,
Так светись же и будь удал,
Не кради и не убивай,
Не желай и чужой жены...
Вот и корчится Николай,
И мосты к Нему сожжены, –
Так он верует, – оскорбил
В себе Бога, Иудой встал
Перед Ним и вонзил в уста
Поцелуй, и теперь не мил
Белый свет – хоть в петлю...А он
Так ли корчится, беллетрист,
Гнётся ли, чтобы сон – не в сон,
Или весь перед Богом чист?

Ах, да что там! Грехов – не счесть.
Ну так скручивайся, пылай
Берестинкой, как Николай,
Иль не сердце в груди, а жесть?

Он вздохнул... Зa стеной шуршит
Дождь и слышен деревьев шум,
И в углу где-то: «шу, шу, шу» –
Чей-то шёпот в ночной тиши.

Уж не каторжные ли там
Отворить пытаются дверь?
Мол, и так и этак примерь,
Вот и шепчутся по углам.

Нет, то ветер шумит листвой,
Он бурлит её, ворошит...
Что ж никак в тишине живой
Не унять неуют души?
И не жесть у него в груди,
От раскаянья берестой
Он бы скручивался, но той, –
И уж тут верти не верти, –
Николаевой, – да, увы! –
Веры нет, вот и рад бы, но
Нет её, он о сём давно
До гудения головы
Размышлял и по жизни шёл,
Помня заповеди Христа, –
Знал: забудь их – и жизнь пуста, –
Но в себе-то он не нашёл
Веры, той, что на берегу
Преподал Николай, рыбак:
Оступился – и гнёт в дугу
От раскаянья, дышит как!

За стеной «бум, бум, бум... бум, бум» –
Громыхнуло, и стеганул
Дождь по крыше, словно табун
Пролетел, и далёкий гул
Где-то медленно угасал, –
Там, за сеткой дождя, в ночи.
И увидел он небеса
Взором внутренним, и лучи
Звёзд блескучих струили свет
На амбар, на туманный двор,
На село и на цепи гор,
Словно Кто-то им слал привет.

И он вспомнил Сибирский тракт,
Там, за Томском, как грязь месил
Тарантас, как валился – трах! –
И в кювет, и уж он в грязи,
И кожан увяз до локтей
В хлипкой жиже, и как тогда
Засмеялась над ним звезда,
И как он улыбнулся ей,
Подмигнул, мол, живём... И вот
Он в амбаре и льётся свет
Той звезды, и живёт, живёт
В его сердце бесценный след –
Смех её озорной и взгляд,
Чуть лукавый; и он несёт,
Да, несёт мирозданье всё
Там, в душе, и, лучась, летят
В нём миры... Пластанулся в грязь,
Но, взглянув на звезду, – о миг! –
Он восторгом души постиг
Со Вселенной живую связь.

В чем же смысл бытия?.. «Кап, кап» –
Там, по крыше, словно по ней, –
То потише, то посильней, –
Вереница когтистых лап
Всё бежит и бежит... Так в чём
Тайна жизни? И как объять
Мирозданье?.. Они – ручьём,
Мысли, мысли... Но надо спать,
Уж светает... И вот он спит.
Спит, но чувствует: Кто-то там,
Из-за туч, на него глядит,
Прикасаясь ко лбу, к устам,
К векам нежным лучом звезды,
Словно пальцами: «Это я,
Тайна Мира, – печаль твоя,
Неужели не понял ты?»

          10
Утром вышел во двор тюрьмы.
Что такое? Стоит толпа.
Арестанты. И взгляд упал, –
А стоят понуры, немы, –
На засольщика, он вчера
Подносил корзины с кетой,
Гол по пояс, на тоне той,
И штаны – на дыре дыра.

И подумалось, мол, продул
Одежонку. И вот дрожит
Под дождём на свою беду.
Не придут на помин души
Ни родные, – случись уйти
В мир иной, – и никто-нибудь...
Затерялись в земном пути
Все они, каменист их путь.

Вон с цыплячим лицом косит
Кровянистым глазом, «в сучок», –
Тонкошеий такой сморчок,
Петербуржец иль одессит, –
Не пошёл «в сучок», носом – шмыг,
Губы вспухли, простыл босой,
Не прикинуться тут лисой,
Видно – болен, стоит, затих.

Не для смеха ли рядом с ним,
Как ходулина, великан,
На бечёвке висит рука,
Взгляд с укором: мол, вишь, возни
Скоко с нею... И всех иных
Что-то мучит – трясёт, знобит.
Видно – каждый наотмашь бит
Палкой жизни, и жалко их.

Перед ними смотритель: – Ну,
Чего выдумали-то, ишь?
Дай записку им... На-ка, шиш,
Я вас так, вашу мать, согну,
Обломаю рога... – Глядел
Он на кучку бедняг, в груди
Защемило, они в беде,
И суди ты их не суди,
А пришли они от нужды:
Навалилась колодой хворь,
Им в больницу б... А вот поспорь
Со смотрителем-то, ну ж ты!

Не даёт записку к врачу.
Вон он в кучке вчерашний, тот,
Мужичонка с тони... – «Скручу,
Обломаю!..» – Втянув живот,
Он корзину с кетой тащил,
Весь синюшный, босой... А вон
С тощей шеей – на ней свищи...
Им смотритель: – А ну-ка, – вон!
Ну, пошли, пошли на урок, –
Шевельнулись чуть, но стоят,
И тупой, в одну точку, взгляд,
Видно, голос души умолк.
А на улице холод, грязь,
И всё сыплет и сыплет дождь,
И гусиною кожей – дрожь,
Да что толку судьбину клясть...

И пошли. Он глядел им вслед
С замираньем, в чём их вина?
Со смотрителем вы бесед
Захотели? Так вот вам – на
Шиш козлиный. Они болеть –
Больно нежные, знаем вас:
Дай записочку только раз –
И пойдёт, и пойдёт... Под плеть
Не хотите ли, вот она
И полечит... Так где предел
Унижению? Он глядел,
И колодец души до дна
Был взбалмучен, но им помочь
Он бессилен... А тут аврал:
Колокольцы... С дороги прочь.
Все забегали – генерал!

Глава острова прикатил,
Генерал Кононович, сам.
И смотритель чуть не плясал
Вкруг него, вензеля чертил.

С Кононовичем Бутаков,
Свой начальник он, окружной.
– Не потрафило, затяжной,
Он тут, видно, спокон веков, –
Суетился смотритель, – дождь...
– Антон Павлович, вот и вы, –
Генерал улыбнулся. – Что ж,
Едем в Усково? Головы
Намочить не боитесь? Ну,
Я шучу. – Симпатичен был
Генерал ему. Не забыл,
Как в неведомую страну
Он с тревогой ступил: возьмут
И не пустят на остров. Чей?
Кто он? Врач? Да мало ль врачей.
Литератор? А ну как кнут
Занесёт и пошёл хлестать.
Нет, не надобно нам таких,
У нас, знаете ли, места
Не для публики, не для книг.

Вот и всё, и кати назад,
И одиннадцать тысяч вёрст,
Что прошёл он, – коту под хвост.
Вот такой выходил расклад.
И в приёмной, когда вошёл
И просил доложить, кто он,
Думал: «Если там солдафон,
Полон спеси и взгляд тяжёл,
Кто несчастных бродяг карал?..»
А вошёл и – о боже! – нет!
Его встретил интеллигент,
Обаятельный генерал.

...Снова в лодке, да только Тымь
Не Иртыш тебе и не Томь,
И распутицы нету той,
И тайговой водицы стынь
Не грозит окатить волной.
Каторжане гребут, и всхлип
Струй как будто к бортам прилип,
И затянута пеленой
Сопок синь, – всё дождит, и Тымь
Неприветлива и пенит,
И ершится, и сам-то ты
Неказист – поглядеть – на вид.

На душе нелегко. Плывут
Ивы мокрые за бортом,
Вон иные к теченью льнут,
Словно странник коснуться ртом
Жаждет чистой струи; горят
Рдяным светом гроздья рябин:
Осень в воздухе, и рябит
Так пунцово шиповник, в ряд
Словно выстроен у воды:
Ждёт, не глянет ли хоть глазком, –
Может, тучи где-то худы, –
Солнце? Ягодкой и листком
Засиял бы и засверкал,
Пусть гляделось бы в них оно,
Улыбалось, оживлено
Ликованьем его зеркал.

Но дождит. Они на корме
С генералом, а Бутаков
На носу... И всё ж нелегко
На душе: так засел в уме
Тот разнос во дворе тюрьмы...
Побрели под дождём, больны:
И простужены, и хромы,
И в свищах; и угар вины
Унесли в душе, что, мол, зря
Беспокоили, верно, прав
Был начальник: «Такой уж ндрав,
А пожалились – вышла пря».
Перекат. Скребанул по дну,
Видно, камень, толчок и – стоп.
– А ну, дай-ка весло, – в струну
Бутаков, в напряженье лоб
Синей жилой припух, и дно
От весла пошло наискось;
Вновь усилье, ещё одно,
Словно в схватке за самку лось
Сшибся насмерть, – рога в рога, –
И качнулась на глубине
Лодка – двинулись берега,
Все в боярке, и в бузине,
И в черёмухе... Ну, мужик!
Забайкалец, лихой казак,
Тут бы лопнули и гужи,
Навались он в упряжке так.

Тымь – не Томь тебе, не Иртыш,
Нет осклизлых тут берегов,
Перекаты, косы, голыш...
Вся светла и бежит бегом.

Генерал бок о бок сидит,
Он вальяжен, интеллигент,
Прям спиною, обут, одет
По-походному, и на вид
Утончён и в движеньях скуп,
Бакенбарды пышны и взгляд –
Словно бы с головы до пят
Тебя видит, но складка губ
Не жестка, видно, добр душой,
А ведь власть – Сахалин на нём,
«А-я-яй, голова большой!» –
Скажет нивх. Заваруха ль днём,
Ночью ли, но держать удар
Он привык: восемнадцать лет
Правил Карой, а остров – нет,
Не похлеще злосчастных Кар.

Шаловливо бежит река,
Всё петляет, и чудный вид
Тут и там; генерал глядит,
Как бы чуточку свысока:
Знает цену себе. – Пристань –
Рулевому, – братец, вон там.
Вы, Арсений Михалыч, нам, –
Благодатны у вас места, –
Покажите-ка пашни... – Хлеб, –
Бутаков вздохнул, – весь полёг,
Устоять от дождей не мог,
Вон он, миленький, – как ослеп,
Весь пригнулся и в стельку – рожь,
Вот подсохнет, начнём косить;
Колос – радовались – хорош,
В Забайкалье и на Руси
Был ядрён бы, а тут дожди... –
В знак согласия генерал
Чуть кивнул, и уж он-то знал:
Урожая сам-три не жди.

И сорвал один колосок.
– Вот такая у нас беда,
Антон Павлович. Как вода,
Все мытарства идут в песок.

С хлебопашеством тут – хана,
Ни ячмень не идёт, ни рожь,
Бьемся, бьёмся – одно и то ж,
И попробуй пробей – стена.

Мне оттуда, «сверху»: «Давай,
Расширяй посевы, кормись
Своим хлебом»... А каравай –
Вот он где... – и – под кадык. – Жизнь!..

Сели в лодку, а дождь висит
Занавеской, и берега,
Словно в дымке, вот и коси,
Коли вязнет в грязи нога.

          11
Щекотнуло в носу, свело:
Запах рыбы гнилой донёс
Воздух с берега, тявкнул пёс,
Вон и нивхи и их село.

Да какое селенье... так,
Юрты летние, вешала,
На них рыба, – подольше б шла,
Только ею и жив гиляк.

Вялят юколу, вон она,
Как гирлянды, висит. Зима
Тут сурова да и длинна,
Хочешь выжить – готовь корма.

Вот бы солнышко, ветерок,
А то рыба гниёт, на ней
Копошатся клубки червей,
Толстых беленьких жирных крох.
И гилячка щепочкой их
Соскребает, а запах в нос
Бьёт наотмашь, могуч и лих,
От халатов, от рук, от кос
Тащит рыбой... Зато зимой
Хватит корма и для собак,
А без нарты гиляку – как?
Зверя ль, дров привезти домой...

А вдали, в стороне, дымит:
Это уж поселенцы там,
Поведут потом вдоль Тыми
К устью тракт, и по тем местам
Сёл насадят... Да только вот
Тяжек крест, и тайга – не мать,
Топи, мари, и – гати стлать...
Север. Выдюжит ли живот?

Ну, дотопали. Вот село:
Одна улица – пень на пне. –
Вон куда тебя занесло! –
Это Усково. На коне
Не проехать в седле, а пни, —
Корни их, – что тебе стволы,
Ну попробуй-ка копани,
Поселенцы-то – не волы.

Срубы свежие по бокам,
Их с пяток пока, да шкурят
Брёвна плотники тут и там.
Дымокуры. В глазах ребят, –
И девчушки, и пацаны, –
Любопытство: начальство, ой!
«Генерал-то, гляди, какой!
Голенища-то, а штаны!..»

В надзирательской пили чай.
А село – будто кто подмёл:
Все пришли. – Ну-ну, отвечай,
Как вы тут? – генерал обвёл
Взглядом лица: всё мужики,
Маловато детишек, баб.
– Ну, сыны мои? – Нам бы каб,
Вашество... А то не с руки...
– Да чего не с руки? – А вон,
Сруб поставил, ан нет стекла,
Чем стеклить-то? – И то резон,
Мы заявку дали. Дела
Пока плохи, но будет ход
Вашим просьбам. – Нету гвоздей.
– И железа к печам... – В хвосте
Мы торчим. – Придёт пароход –
Будет всё, но пока терпи,
А с железом и женщин дам...
Как с пайком-то? Хватает вам?
– Выдают. Да поди ступи
По тайге... на горбу – эх ма-а!.. –
– A и всё-таки шевелись
Да живей – на носу зима... –
Вот она, поселенца жизнь.

Зацепись-ка попробуй тут,
Покорчуй-ка вот эти пни,
Жилы рви и тяни, тяни,
А добром и не помянут.
Ты пропащий для всех, мертвец,
Бульканул – и пошли круги,
Были мать у тебя, отец,
Да отсель не видать ни зги.

Он взглянул на улицу – пни,
Как попалo идут-бредут.
Хорошо бы, – что мяч, надут,
Был бы пень, разгонись и пни –
И взлетел бы, да нет, шалишь,
У земли он, что тебе зуб,
Покорячишься с ним до грыж,
Ни одну проглотишь слезу,
Пока пень, с гулькин нос хотя б,
Накренится; но прежде ты, –
Ну а корни-то, как спруты, –
Доберись до щупальцев – тяп
Топором, а лезвие вскользь:
Не берёт, – он тебе, как змей
Двухметровый, и словно кость,
Его тело, – вот и сумей, –
Пот – ручьями, – перерубить
Корешок один, а их – пук,
Уж потом берись накренить,
Да твоих-то не хватит рук.

Навалиться – зови двоих,
Лагу сунуть под пень, и то
Жидковат ты, вертись винтом,
А силёнок одних твоих –
Курам на смех... А пней-то – рать.
Да и видно – тяп-ляп дома,
Впору лечь в них и помирать...
Рядом вот мужичок «Эх ма-а».
– Покажи-ка свой сруб. – А в ём
Жить нельзя, вашеброд, гляди. –
Подошли и свело в груди:
Крыша низенькая корьём
Крыта, но без души – тяп-ляп,
Брёвна пригнаны абы как,
Щель иная – пройдёт кулак,
Косы мха свисают, и кляп
Нужен прочный, забьёт ли мох
Эти щели? Загнать тепло
В избу – знал он – не всякий мог.
А завьюжило, замело,
А мороз саданёт... – Да, брат,
Домик твой неказист... – Эх ма-а,
Вашеброд, да и кто же рад
Такой жизни. Для нас тюрьма –
Мать родная, она-то даст
Миску хлёбова, как зима, –
Свет в окошке она, тюрьма, –
Побегём, приголубит нас.

Он глядел на небритых щёк
Худобу, на морщины лба...
Взгляд с блестинкой и чуть смущён
От бессилья и худоба –
Сердце сжалось: браток, держись.
А тянуть тебе лямку с год.
Тает свечечкой твоя жизнь,
Да храни тебя от невзгод.

           12
Возвращались домой пешком,
В Воскресеновке им ночлег.
Пни да кочки – ступай шажком,
Тут покуда не до телег.

Шли по просеке. Дождь хлестал
Не на шутку. И день поник.
Струйки лезли за воротник.
Позади уж одна верста.

Но какая! Кусты, как жесть,
Корневища сплелись в клубки,
Словно змеи, – а вёрст-то шесть,
И колдобины глубоки –
До колен; сапоги полны
Грязной жижи, и липкий пот
Под рубахой, и вдрызг штаны
От дождя. На измор берёт
Она, просека, – вот завал,
Тут валежник гнилой, стволы
Понавалены накрест, в свал,
Не растащат их и волы.

Обойди-ка да перелезь
Через лиственницу, а где,
Как лягушка, пластайся весь
И опять шныряй по воде.

Вот такая верста, одна,
Уж темнеет, а топать — ох!
Слов не надобно, только – вздох,
Вон лесина крылом видна,
До неё б доплестись, а там
Передых – затянуться всласть,
Тяжелёхонько по кустам,
По багульнику, а упасть –
Дважды два, что ни шаг – залом.
Вот ручей шебаршит в траве.
А, плевать – пошёл напролом:
Он давно уже до бровей
Мокрый, хоть выжимай. Но вот
И лесина, под ней бревно,
И удобно лежит оно.
Генерал вытирает пот,
Тяжко дышит. Теперь узнал,
Каково поселенцам тут,
Как они за пайком идут,
А с поклажей-то путь не мал.

Рядом трое стоят из них
С багажом генеральским, но
Сесть не смеют, безлик и тих
Поселенец; давным-давно
Уяснил: при начальстве – ша,
Словно нет тебя, будь как тень,
Для него ты – трухлявый пень,
А целёхонька коль душа,
Так и радуйся... В темноте
Смутно видится край села,
И там жмутся домишки те...
Замаячил фонарь, вела
И тропинка к нему – их ждал
Надзиратель. – Мефодьич, ты?
– Точно так, вашеброд, куды
Подевались, думал. Блуждал
За деревней... – И вот идут
В темноте через всё село
По дороге, уж нету пут,
Только лужи блестят: светло
Под ногами от фонаря.

Надзирательская, пришли.
Поселенцы несли не зря
Генеральский багаж: нашлись
В нём рубаха, трусы, носки –
Всё сухое. Ему – кровать, –
Тут одна она, – и раскинь:
Генералу ли куковать
На полу? Но зато для них
С Бутаковым и пол – что пух.
Постарался Мефодьич. «Ух!» –
Потянул в себя и затих,
Наслаждаясь, – настлал сенца,
Кашка клеверная, осот...
Нюхал, нюхал бы без конца:
Чисто свежесть медовых сот.

Да, в сухие б кальсоны влезть
И в рубаху... А, ерунда,
Да с него – как с гуся вода,
Всё одето на нём, что есть.

И на теле можно сушить
Майку, всякие там штаны.
Закрывай глаза и дыши
Тонким запaxoм тишины,
И осоки, и темноты,
Греет душу он, и тебе
Уже чудится: ты в тепле,
Словно бы у печурки ты.

Вот всхрапнул Бутаков, спиной
Повернулся к нему. Силён
Мужичина, он коренной
Забайкалец и закалён.
На нём округ. Порою крут.
Правду-матку режет в лицо,
Чует искренность и дрянцо
В человеке. К нему идут
Арестанты, накатит коль
Нестерпимо когда беда,
Справедливый он, без труда
И поймёт, и утишит боль.

Уважают... А генерал?
Спит он там, на кровати, нет?
Может, думает? Уж добрал
И до пенсии, пару лет –
И гуляй, разводи цветы,
За картёжным сиди столом
Иль сквозь заросли напролом
Гони борзых – от суеты
Отдыхай, коли час настал...
Ровно дышит, пожалуй, спит,
Годы всё-таки, подустал,
Но осанист и бодр на вид.

Жаль его: ведь такая власть,
А, как путами, связан весь:
Петербургских вельможей спесь
Всё никак не перевелась.

Знает: жизнь у него пресна,
Так... мякину жуёт, жуёт,
И зачем, для чего живёт?
Может, думал не раз без сна.

Но ведь были, были они,
Те подвижники, были, да!
Ну а ты... На себя взгляни,
Ты зачем залетел сюда,
В надзирательскую? Лежишь
Тут на сене – мокрый, босой,
Словно суслик какой иль мышь.
Кинь-ка взгляд на себя косой...

Улыбнулся: вот захотел –
И он тут, на краю Земли.
И не всякие бы смогли
Взять за шиворот и от дел
Отряхнуть себя, а он смог.
Уж такой ему выпал крест,
Не оттуда ли, не с небес
Затрубил серебристо в рог
Его ангел? И понял – да,
Тот серебряный звук – ему:
Собирай-ка быстрей сумy
И – на остров, туда, туда,
К тем, несчастным, на Сахалин,
А иного и нет пути:
От себя тeбе не уйти;
Поезжай или вечный сплин
Измочалит, испепелит,
Душу выжжет твою до дна,
И без каторжной той земли, –
Иль судьбою она дана? –
Хода нет тебе... Он писал
По наитию, и лились,
Словно сами слова, и ввысь
Сквозь кисейные небеса
Он летел в хоровод светил,
И на лбу, на щеке, виске
Чуял блеск их... Писал он с кем?
И пером его кто водил?

Но водил, ароматы слов
Овевали, он их вдыхал
И в волнении затихал
Над листом, и его несло,
Как пушинку... Мгновенья те
Всё текли и текли, и их
Драгоценнее нет – о, стих! –
Не угасли бы в пустоте,
Не замолкли б... Не потому ль
Он лежит на полу вот тут
В мокрых брюках? – И ни простуд,
И ни кашля, – и словно куль
Ржи, муки ли свалился с плеч,
И легко ему, хорошо...

Ах, вот так бы летать душой!
Для того-то и стоит лечь
В надзирательской, и лежит,
Улыбается в темноту,
И уж мысли не так гнетут,
А снуют они, как стрижи
В чистом небе, – о том, о сём:
Мать, отец... всё ли ладно там?..
Кто идёт к нему?.. Левитан?..
Обнимает: «Антоша, всё
Ты, чертяка, такой же. Где
Пропадал?..» Мужичонка тот...
Сруб худой... «А мы при нужде
Побегём в тюрьму, вашеброд,
Побегём, эх ма-а»... Под уклон
Покатился он колесом...
Спит. Но словно бы в яви он:
Ах, как складно навеян сон!

             13
Будто в Дербинском по дворам
Ходит с переписью жильцов.
Не со слов, а лицом в лицо
Надо видеть их, шёл с утра.

Вот калитка, ласкают взор
Палисадник и пышный клён,
Двор уютен и подметён,
И глядит озорно забор.

Тёсом лиственничным покрыт
Пятистенок, как напоказ,
Два сарая, амбар для жит,
В каждой доске – хозяйский глаз.

Пёс затявкал, но вяло, взгляд
Добродушный: «Входи, входи,
Испугался меня, поди?» –
И обнюхал с колен до пят.

И хозяин радушен: – Что ж,
Вашеброд, пишите – Кузьма
Золотухин, а вот сама
Емельяновна... – Да, пригож
У вас домик, один такой
На всё Дербинское. – И то,
Я ж, никак, вашеброд, вятской,
На все руки хватской, винтом,
Дай мне дело, в него вхожу,
И такие же сыновья...
– А за что сюда? – За межу.
Христом богом... Убивец я.

Не подумайте, вашеброд,
Не злодей и не душегуб,
Не точил на соседа зуб,
Да и сроду не брал я в рот
Ни вина и ни табака.
А соседа за ту межу, –
И доселе не знаю как, –
Порешил. Прихожу, гляжу –
Он межу мою запахал.
«Ах ты, гад!» – и душа в огне.
«Стой! – кричу, – ты залез, Михал!»
Он – за вилы, а мой-от гнев –
Что огонь. Не хотел кровей,
Увернулся от вил – и в пах, –
Да босой же, – а он-от – бах –
И о лемех виском, ей-ей.

И попал сюда за межу.
Там вершок-от кормил роток.
Отыми-ка хотя б чуток...
Это тут живу не тужу,
А на Вятке – держи порты,
Голытьба... Я мальцом-oт был,
Вижу: брёвна шкурят: «Ух ты!
Вот бы мне!» И про всё забыл.

Не оттащишь. А как подрос,
Был на всякое дело смел –
Пахота, молотьба, покос...
Да и грамоту одолел.
И не так чтобы по нужде,
А любил, всяко дело мне, –
Али дома ли, али где
Подряжусь ли на стороне, –
По душе; а и тут пpошёл
Всю-от каторгу – и ни розг,
Ни кровавых-от ни борозд
На спине, а видать лишь шов, –
Да я сам виноват, – суком
Корябнуло: валили лес,
Сам под ёлку-от и подлез, –
Ну а так чтобы голяком
На кобылу ложить – ни-ни.
Тут-от как, вашеброд, урок
Выдают тебе – и тяни,
Ни уверток чтоб, ни морок.

И вы знаете, я был рад
Тем урокам, волом тащил,
Жилы рвал, не жалея сил,
Рад, что в каторге, что я раб.

Потому как убивец, грех
Изживал, не щадя себя,
Слаще нету душе утех,
Как по-божьему всё, любя.

А работу-то я любил,
И мне в каторге хорошо,
Всю горбом я её прошёл –
В руднике уголёк рубил,
Загружал пароходы им
С барж на рейде... Бывало, шторм,
На ногах-то еле стоим,
А на борт... Ну да это што!

Вот канавы рыть по весне
На дорогах... Земля, как лёд,
Босиком да в воде... Во сне
Как увижу – ажно сведёт
Душу всю... Ну а кончил срок
В селе Рыковском, то село –
Будто родина мне, мило,
Думал: вот он и мой шесток
В поселенцах, ан нет, шалишь,
Пароходы идут, идут
С нашим братом и мало крыш,
Вот и места уж нету тут.

«Двигай в Дербинское, – велит
Мне начальник наш, Бутаков, –
Ты ухватист и башковит,
А такие спокон веков
Обживались. И ты бери
Инструмент, мужиков двоих
На подмогу... Ведь ты жених,
А? Медведь тебя задери...
Бабу выделю, как пришлют,
С самоварчиком, тёлку дам...
Ты, Кузьма, на работу лют,
Вот и двигай, цепляйся там».

Он начальник-от окружной,
Ему надо садить людей
По тайге... Да с чужой женой –
Не с руки. Я пишу своей.
Приезжай, мол, детей бери,
Пока едешь – поставлю дом.
Ну а сам – с зари до зари...
Вот, как видите, и живём.

В церковь ходим, и, видит Бог,
Искупляю вину, молюсь,
А иначе бы и не смог,
Да и так-от душою гнусь.

– Ну а родина, Вятка, как?
Поди, манит? – Ах, вашеброд,
Как не манит? А только всяк
Там, на Вятке, честной народ.

Мне-от легче тут... И обвык.
Вон какое у нас село.
Как и Рыковское, мило,
А когда-то медвежий рык
Слушал я по ночам... Луна,
И блистает под нею Тымь,
Комарьё над тобой, и ты,
И с тобою твоя вина.

Нет, вашброд, прикипел я тут,
Да и грех-от со мной, не даст
Показать на деревне глаз...
А погляньте, как там живут.

В рёбра втянуты животы,
За вершок-от земли убьют.
И удал, и смекалист ты,
И, как зверь, на работу лют,
А размаху нет... То ли тут.
Землю надо тебе – корчуй
Да поболе, выгоду чуй:
Тут-от пошлины не берут.

А трава! С головой входи,
И силища в ней ломит – ух!
А дотронься косой – и дух
В ноздри, ажно замрёт в груди.

Обустрой покосы, коси,
Огородину сунул – прёт,
Будто лошадь в напряге сил,
Так распахивай огород.

Заводи скотину, свиней.
Надо дров? Так кругом тайга,
Не ступала пока нога,
И берёз переспелых в ней!..

Всё беспошлинно. А река!
Неводишко плюгавый кинь –
И набит кетой. Мы пока
Тут сидим, а там, у реки,
Сыновья. Бочки три возьмём.
Тут её!.. Не ленись, лови,
Прёт и ночью она и днём,
Вот раздолье – гуляй, живи.

Где ж такое на Вятке? Жил
Там, за плугом поболе рвал,
Бился, бился, а так ли жил?
Вон дождит, а уж я собрал
И ячмень, и пшеничку; тут
Ближе к осени – всё дожди,
Так вьюном повертись, не жди,
Пока хлебушек полоснут.

Ну а рыбка и в дождь идёт.
Мы тут солим и для казны,
И пшеничку казна берёт,
Есть деньжата – свои, честны.

Михаил Семёныч Мицуль, –
Я молюсь за него душой,
Земно кланяюсь, как отцу, –
Был начальник он тут большой.

Дай Господь ему там, в раю,
Сладкой жизни... Скажет: «Кузьма,
Вот пшеничку тебе даю,
Доведи её до ума.

Новый сорт... – он учёный сам. –
Ты хозяин – скажет – держи». –
И даёт то овса, то ржи,
Всё отмерено по весам.

Ему важен был результат,
Он за остров душой болел.
Ну а я, знамо дело, рад,
А уж выходить-то умел...

– Что же, значит, на материк
Не ходок? – Не ходок: вина
Гложет, шут её подери,
Пьявкой душу сосёт она.

Сахалин бродягам постыл,
А по мне – благодатно тут,
До счастливой дошёл версты,
Мило Дербинское, а труд –
Не ленись и воздаст. Сыны
Приведут – и вот-вот – невест,
Деток полный пойдёт насест, –
И девчатки, и пацаны, –
Сахалинцев... – Рассказ Кузьмы
Удивил. Он такой один.
И откуда? Из стен тюрьмы!
И вот так любить Сахалин!..

            14
Волны ластятся к солнцу, бриз
Тянет с моря над маяком,
Солнце греет, но всё ж легко
Он, пожалуй, одет, а «Низ»
Смрадом каторги весь прогоркл.
Вон он скатертью перед ним
Расстелился взмахом одним, –
Как сказал губернатор Корф, –
Сахалинский Париж. О да,
Он восстал, – и по праву горд,
Символ каторжного труда, –
Из вонючей жижи болот.

Тут одно-то добудь бревно
В тучах мороси и мошки
С топором да пилой: оно,
Как железо; но рви кишки, –
То-то лиственница, – тащи,
Рой канавы и гать стели,
И до хруста тяни хрящи –
Так даётся вершок земли...

Так и было. И вот лежит
Александровск пред ним, внизу.
Видит словно, – она дрожит, –
На небритой щеке слезу
В лике города... Боже мой,
Как же гнусен зловещий мир!
Тут, – он понял, – один кумир
Правит каторгой – тот, тупой
Надзиратель, он тут судья,
И защитник твой, и палач;
Хоть юли перед ним и плачь,
Ну а он тебе, что бадья
У колодца, захочет – даст
Зачерпнуть водицы, а нет –
И катись: до твоих ли бед,
Двинет в харю ещё, мордаст.

Он хозяин, не генерал
Кононович да и не Корф.
Тут смотритель на руку скор,
Он всю каторгу передрал,
Всех подряд, ему нашепни
Надзиратель – и тридцать розг,
И, гляди, супротив – ни-ни,
На «кобылу» – и только хлёст,
Только брызги летят, спина
Изрубцована до боков...
Генералы-то далеко,
А «кобыла»-то – вот она.
Кононович брезглив: «Пороть?
Запрещаю». Да только зуд
Там, внизу, на драньё, и плоть, –
Словно сидорову козу,
Его, бедненького, – в крови:
Получай-ка, да не в укор,
Мол, достукался – и живи...
Генерал-губернатор Корф
В свете золота эполет
С ним беседовал: что ж, мол, труд
Им, несчастным, не в тягость тут,
И цепей на беднягах нет.

Да, правителям невдомёк,
Шлют приказов они вагон,
А внизу – надзиратель, он
На уме себе: в кошелёк
Дали денежку – и закрыл
Оба глаза: майдан держи,
Режься в карты... Ну а режим?
Только он не для наглых рыл.

У них денежки, дай ему –
И свободен, и на урок
Не ходи, и силёнок впрок
Набирайся: иди в тюрьму
Иль посмеивайся сиди
Там, где потом исходит голь,
Иль по бережку поброди...
И выходит, он тут король,
Надзиратель, а генерал...
Высоко он, пойди узнай,
Кто кого на «кобыле» драл,
Чем он жив, арестантский рай.
Александровск внизу, Париж
Сахалинский, и в нём снуют
Тройки и канцелярский люд, –
Город; ну а в глубинке тишь,
Там – деревня, там, на Тыми,
Всё дождило тогда... Они, –
Морось ли иль туман дымит? –
С Бутаковым – гони, гони! –
Мчали в Рыковское вдвоём
После памятной ночи той,
В Воскресеновке, – да не стой
На дороге, а то сшибём!

Ах, дорога – ну словно луч
Плесканул по донской степи, –
Мол, ступи на меня, ступи, –
Так пряма. Из размытых туч, –
И не диво ли? – проглянул
Солнца краешек, и ожил,
Заискрился весь – ну и ну! –
Золотые пустив стрижи,
Всякий кустик; гирлянды бус
На травинках горят, струясь,
Светят лужицы, даже грязь
Прыщет блеском, а как огруз
От капели лопух! Вдали
Синих coпок бредут стада,
Вся природа словно сулит
Жизнь иную, но где, когда?

И дорога летит, летит...
Бричка катит посереди.
Что за купол там, впереди?
Благодать да и только. Вид!
– Наша церковь, – и Бутаков
Улыбнулся, доволен, горд:
Вот, мол, он у меня каков, –
И сгодится за первый сорт, –
Арестантик... Росло, росло, –
А долина тут широка, –
Да и вымахало село,
Центр округа. Тымь-река,
Сенокосы, луга – голубь,
Обустраивай, не ленись.
Вот и тянется вширь и вглубь
Версты на три оно... А высь
Прояснилась, и облаков
Из-за сопок встаёт гряда,
Словно знали они, когда
Будет в Рыковском Бутаков.

И кудрявятся, и плывут...
Вот и площадь, вокруг дома,
Телеграф, лазарет, тюрьма,
И единый хозяин тут
Бутаков, окружной глава.

Будь, как дома, гляди, ходи
Куда хочешь, на всё права
У тебя, вот и сам суди,
Что и как – в лазарет, в тюрьму,
Никакого запрета нет,
Если ссыльный интеллигент,
То, пожалуйста, и к нему.

И он шёл, не жалея сил,
С шумом, с тяжестью в голове
От бессонниц, – то ночь, то две
Кряду глаз не смыкал, – месил
На окраинах грязь: в домах –
Хоть шаром покати, нужда,
И уйдёт ли она когда?
Нет достатка, не тот размах.

– Что так скудно в домах? – спросил
Бутакова, и тот вздохнул:
– Был хозяин, тянул, как мул,
А вот нонешний-то без сил;
До десятка, до двух коров
И поболе иной держал,
В каждой доске жила душа,
Любо-дорого – двор и кров.

А теперь нагнали в село
Половинщиков*, – да ворьё
Городское, – и не мило
На земле им, ну а её,
Ту земельку-то, обихожь
И удобри – не целина,
И с темна её до темна...
Да у горла она, как нож,
Им, теперешним, а мужик,
Тот, хозяин, своё отбыл
Поселение да и – вжик:
Шапку – в руки, таков и был.

Слушал он Бутакова и
Сон про каторжного Кузьму
Навевался, как явь, ему.
Ведь земелька, она – в крови,
Сердцем надобно понимать
Её душу, она воздаст,
Приголубит тебя, как мать,
Только будь же и ты горазд.

           15
Изгибается окоём
За проливом, словно застыл
Светом дымчатым негустым,
И угадывается в нём
Материк. Неужели там
Патриаршие спят пруды,
И туман ползёт по кустам
Воробьёвых гор, и, седы,
Они словно парят; в выси
Льются золотом купола,
И их свет над Москвой висит,
Словно бы распустив крыла
Над Арбатом, над Поварской,
Над Сокольниками... – и вот
Над проливом к нему плывёт;
И наполнен он весь Москвой,
И щемит она в нём, щемит:
«Что ж ты бросил меня, поэт?
Копошишься где-то в щели,
А моих тебе мало бед?

В каторжанский полез бедлам –
Цепи, нары, параши, вши...
Ты, поди, нахватался там
Всякой мрази, давай спеши –
Да быстрее – домой, к столу»...
И Сокольничей рощи лик,
Словно, – нежный такой, – приник
К подбородку, к глазам, к челу...

Ах, на Яузу бы, туда,
На Кузнецкий, на те пруды,
Патриаршие, у воды,
У осеннего бы пруда
Постоять... И толчком к виску
Кровь летит, и тоска в груди,
И гудит голова, гудит
Трубным гудом – туда, в Москву!

Как она дорога – вот тут,
За проливом, не головой –
Сердцем понял, – ах, боже мой! –
За один Патриарший пруд, –
Постоять бы... – пошёл пешком,
Приведись такое... И всё ж
Тем, наверное, и хорош
Грешный мир, коли есть о ком
Иль о чём тосковать вот так
У пролива; Тверской бульвар...
Пушкин... Лика... И, – неба дар, –
Пух снежинок... И он, простак,
В карнавале их, и она...
Плёсы глаз её, шеи рук
Лебединых и сердца стук,
И так сладко напоена
Ею, ликом её, душа!..
«Антон Павлович», – и с мехов
Дуновенье её духов, –
Колокольчиком всё в ушах
Её голос... Ну а внизу,
В общих камерах по ночам, –
Словно месиво... И грызут,
А иные во сне кричат, –
Муки совести... Так им тут:
Гнут, себя не щадя, одни,
А другие из глотки рвут
Кусок хлеба у них: мол, гни,
Я ж при деле: держу майдан,
У меня молоко и спирт,
Покупай, по дешёвке дам...
Он, сквалыга, и тут вампир.
А Москва... Его кабинет
Там, на Кудринской, и окно
В палисадник, светло оно,
Стол... Казалось, немало лет
Отшумело... И был он рад,
Там, на Кудринской, но давно...
Горд в душе: он писатель, о!
Как же, пушкинский лауреат!

А отсюда взглянуть – пигмей,
И его писанина – вздор.
Прав, пожалуй, их дружный хор,
Горе-критиков: мол, умей
В корень жизни глядеть... – Сглотнул,
И волненье в груди стеной
Накатило, как будто зной
Опалил его, опахнул
С тех газетных полос о нём:
Расточает талант... Умрёт
Под забором... О том, о сём
Пишет, мол, а куда зовёт?

Где тенденция? Где протест?..
Идеологи. Вас сюда б,
Где пустую баланду ест
Безответный забитый раб.

Нет тенденции... Ну а вы,
Мудрецы, зовёте куда?
Губернаторов шлёпать, да?
Не щадя своей головы?

Жизнь корява, как сам коряв
Человек в душе, а творец,
А художник, тропу торя
На взволнованный стук сердец,
Разве он не сметает ложь
На пути, восходя на крест
Mук душевных? И это что ж,
Не тенденция, не протест?

Новый вам социальный строй?
Вот он, нате – великий день!
Что же, мигом исчезнет лень,
И не станете вы игрой
В политические вожди
Забавляться? Исчезнут гнев,
Алчность, зависть, интриги... Жди,
Даже в адском они огне
Не сгорят... А вам нипочём,
Вас бы в Рыковское свозить,
И увидели бы вблизи,
Рассказал бы там Ивачёв...

Ах, не знаете. Ивачёв –
Флотский штурман, краса и блеск
Офицерства. За что он влез
В арестантский халат? Ключом
Клокотала в нём жизнь, мечтал
Воздух разных втянуть морей,
Чтоб, как демон, над ним витал
И трепал паруса борей.

Что ж теперь он, – борец, трибун?
Улыбается грустно: «Нет,
Заблуждения юных лет».
Да вот только давно не юн.

Исковеркана жизнь, пуста
И бессмысленна... Мичман сам
К Богу, к святости, к небесам
Потянулся душой и стал
В церкви старостой: сердцем чист –
И доверили, вот она,
Как в тумане, что сыр и мглист,
Сахалинская целина.

А Москва, Петербург... Друзей
И приятелей – пруд пруди,
Как в витрине – ходи, глазей,
Заарканят, того и жди,
В ресторан иль к себе. Но нет,
На поверку-то друг один:
Он, Суворин. На склоне лет,
Дотянул старик до седин.

Мудр, умён и ноздря тонка:
До оттенков, – то дар небес, –
Чует слово, ему строка –
Не дешёвенький чтобы блеск
Излучала, а тонкий свет
Благородства чтоб лился, мглист,
В душу, вечный роняя след
На «аллеи» её, – артист!

С ним-то можно – как на духу,
Распахнуться: он не продаст,
А на рукописи – глазаст,
Что не так – изомнёт в труху;
Платит щедро... а только всё
Не купить на зиму пальто,
Не выходит – то то, то сё,
Мише, Маше... а уж потом...

           16
Что ж, сегодня последний раз
На Жонкьер взошёл, к маяку.
Снова вспыхивает алмаз
Волн у рифов, и вдаль влекут
Они, волны, и завтра в путь,
Вновь на палубy и – на юг,
На житьё-бытиё взглянуть
Там, в Kopcaковске; он не глyx,
Южный округ, и климат там
Потеплее, чем тут, но знал:
Будет мыкаться допоздна
По корсаковским тем местам,
Но открытий не почерпнёт,
Всё уж ясно итак: попал
Человек под железный гнёт,
Еле дышат и стар и мал.

Вон кладбищенская гора
За слободкой, на ней кресты,
Наспех сбитые, да кусты –
Пристань тихая. Был вчера,
Видел похороны. Несли
Каторжане на гору гроб
На носилках. На лицах: «Чтоб
Провалилась: с тобой возни»...

А покойница была мать,
Сын-малютка за бабой брёл
Еле-еле, – крепись, орёл,
Вечно мамке в могиле спать.

И не ссыльная была, нет,
Из свободных, а им хлебнуть, –
Вся истаяла в муках грудь
От кровавых на сердце мет, –
Привелось... Декабристок, тех
Мчали тройки через Сибирь,
Ну а их, коль с мужьями, всех
Под конвоем этапом – в ширь
Не до Нерчинска, а сюда
Гнали партиями, как скот.
Да и в трюмах с детьми – беда,
Пекло адское... Так-то вот.

А иные... «На что ты мне?
Прикатила, а я – корми,
Да ещё не одна, с детьми,
Мне сподручней было в тюрьме.
Зарабатывай», – так одна
Перед ним изливала боль
Поселянка. – Терпела столь
Сюда едучи, а тут – на:
Зарабатывай... Ну а где
Заработать-то, говорю,
Тут кого ни возьми – в нужде.
«Зарабатывай, мать твою...»

Поначалу-то – в петлю хоть.
Ой, стыдобушка! А потом... –
Да простит он меня, Господь, –
Уж солдат приводила в дом
За двугривенный... Мужикам,
Нашим-то, повольготней тут
С арестантками, те несут
Свой паёк, потому к рукам
Прибирают их, кобелей,
Мы ж – свободные, нам пайка
Не положено. Вот убей,
Засудили чтоб... Да рука
Не подымется... – Ну а та
В неоструганном спит гробу,
Улетела, как дым в трубу,
Жизнь, да, господи, маята,
А не жизнь. «Испарился» муж,
Вышел срок, укатил один.
Остров, каторга, сопки... – глушь,
И она, и малютка-сын...

Средь шершавых крестов ходил,
Они маленькие, немы,
Будто в кучу их кто сгрудил
Или вытряхнул из сумы.

Кто под крестиком тем уснул,
Тихо скрылся от глаз людских,
И какую они весну
Там встречают? А всех-то их –
Муравейник словно, ушли
В мир иной от страстей и мук,
В деревянный легли сундук,
Притаились, чтоб не нашли.

Но по Сеньке и шапка, вот
Над могилой, под стать венцу,
Крест большой: агроном Мицуль
Тут ушёл от земных забот.

Что нашёл он среди болот,
Петербуржец? Мошка клубит,
Лезет в ноздри, в глаза и в рот,
Иль ступил – и бураном сбит...

Сахалином был опьянён:
И туманами, и тайгой...
И берёзкой вон той нагой
Был по-юношески пленён.

Да, подвижник, идеалист,
Весь светился мечтой: поля
На тайговой земле с нуля
Разведёт он – и взгляд лучист.

А теперь вот незряч и глух,
Под оструганным спит крестом...
И осенним где-то листом
Тускло светится Петербург.

Наяву ли, во сне ли, иль
Всё пригрезилось в забытье,
Были ль вёрсты, тысячи те,
По дорогам и пропасть миль
Пароходами?.. Завтра в ночь
Он уйдёт и в последний раз
Взглянет с моря на красный глаз
Маяка; разгоняя прочь
Темень адскую, тот блеснёт
На прощанье издалека
И исчезнет в глуби тенёт
Тёмной ночи... Ну а пока
Катят волны внизу, кипят,
Разбиваясь о рифы в дым
И туманцем по ним седым
Оползая, и ловит взгляд
Взблески радуги в нём; глядит
Он на рифы, на волны, вдаль,
И так остро щемит в груди,
И тревожно ему, и жаль
Покидать уголок земли,
Где маяк и останцы скал,
Тюрьмы, нары... – судьбу моли,
Чтоб до горестного куска,
Чёрствой корки, не довела, –
Где струится в долине Тымь,
Будто дома, в России, ты –
Так приветлива и мила.

Что там? Музыка? Ну а где?
Только волны глядят в лицо,
И сквозит зеленца в воде,
Отливая вдали свинцом.

Катят волны, и не они ль
Плещут музыкой тишины,
В переливах её слышны, –
Не степной ли шумит ковыль? –
Вздохи тяжкие, будто кто
Повернулся на нарах – ох! –
С перекошенным мукой ртом –
Хриплый, горестный такой вздох.

Или так тишина звучит,
Словно шёпотом из могил:
«Сжалься, Господи, помоги,
Нету моченьки»?.. Бьют лучи
В небо музыкой из волны,
Они вспыхивают на ней,
Как петарды, и бьют сильней
В высоту, но ему слышны:
«Боже Милостивый, прости»... –
Всхлипы, что ли, струит волна? –
...«И помилуй мя»... – Иль в горсти
Чьи-то муки несёт она
К небесам?.. Но удар струны –
И так жалобно зазвучал, –
Льётся, льётся сама печаль,
Словно горше и нет вины,
Словно сердце зажала щель, –
Голос скрипки, а вслед за ней, –
Видно, моченьки нет и ей, –
Зарыдала виолончель.

Плач её к небесам летит,
В нём молений дрожит слеза:
«Задыхаюсь... – уйти, уйти
В лоно чистое, в небеса»...
И симфония полилась,
Будто демон раскрыл крыла,
И плыла она, и плыла...
И он чувствовал её власть
Над собой, но в печали той
Ему виделось, как цвели,
Дымкой розово-золотой
Наплывая, сады Земли.

И стоял он у маяка,
И распахнута была даль,
И не ведали ту печаль
В небе лёгкие облака.

4.01.04–25.09.06


* Болбирка – просоленный и обкатанный морем
кусок коры, из которого получались хорошие
поплавки.
* Половинщиками назывались новые поселенцы,
которых в связи с недостатком земли,
годной под участки, сажали уже на готовое
хозяйство в совладельцы или половинщики.