Бегу на Сахалин книга вторая

Да на волю гонит из гнезда
Лютая голодная тоска!
И.А. Бунин

«Бегу на Сахалин»
книга вторая
   
    Бегу на Сахалин

            1
На вагонном стекле закат
Пробегает розовым блеском,
Словно машет издалека
Деревенька за перелеском.

Невеличка-то и сельцо,
А церквушечка в пруд глядится,
И макушка, струясь венцом,
Осеняет прохожих лица.

А колёса стучат... В окно
Он глядит. Левитан, задумчив,
Рядом. Вот и дорога, но...
Но в душе – словно бухнут тучи.

Тук-тук-тук – колёса – тук-тук...
Вытанцовывают на стыках,
Бьют чечётку, и этот стук
Успокаивает... Гляди-ка,
Вон в закатных косых лучах
Крутобокими зеркалами,
Словно бы у небес в очах,
Льются маковицы на храме.

Вон ещё один, вон и вон...
Праздник храмов и колоколен!
То не русичи ль вышли в поле,
Блещут шлемами? Плавный звон
Над округой плывёт и тает...
Русь! И поезд сбавляет ход.
– Лавра Сергиева, святая, –
Левитан поднялся. – Ну вот
Она, Троица. Проводил
Я тебя, дорогой Антоша.
– А то, может, махнём? Без удил
Не тяжки ни гора, ни ноша.

Левитан вздохнул: – Ах, Антон!
За тобой бы, как пёс, трусил я,
Но, – и взглядом замялся он, –
Ты же знаешь: моя Россия –
Тут она... – заморгал. – Давай... –
Обнялись. – Фу ты, чёрт колючий!
Ух, щетина!.. Ну всё – бывай...

И опять набухают тучи,
И ползут в душе... А колёса –
Тук-тук-тук, тук-тук-тук... Луна
Всё скользит над полями косо,
Всё одна, как и он, одна.

Лика... Как за вагоном шла...
Только вспомнил – и дрожь в коленях,
И глаза застилает мгла.
Боже, что с ним? И удивленье...
То, её... Неужели – всё?
И конец? И кому это надо?
Но теперь он с собой несёт
В синем трепете её взгляда
Удивленье... И взгляд гнездо
Свил в душе и глядит, невинный,
Нежный, ласковый, длинный-длинный...
Но вот встречный – и поездов
Посвист. Только в глазах дрожит
Взгляд тревожный её, ранимый,
Он так явственно в нём ожил
И глядит, но куда-то мимо...

Поезд русской равниной шёл,
И, казалось, текла, видна,
Словно лунный прозрачный шёлк,
Ночи тонкая пелена.

...Ярославль. Ну и лупит дождь.
Пересадка. Одеться, а то
До костей проколотит дрожь.
Хорошо, что купил пальто,
Это, кожаное, как знал,
И согреет, и заслонит
От дождя... Но вот и вокзал.
Выход в город. Ну что же, вид
Ничего себе. По мостовой
Ливень плясом идёт, а вон
Под карнизом и с крышей в тон –
Галка с мокрою головой,
Да большой... В Ярославле, тут,
Монастырь и полно церквей,
А от них на земле уют,
Как от речек, лесов, полей...

Вот извозчик. На пристань. Ну,
Волга-матушка!.. И пароход,
И каюта, и вновь – к окну.
Хрипловатый гудок: отход.

Пляшут капли и на волне...
Но устал. «Завалюсь-ка спать».
Жестковато, тебе не кровать,
А тепло, и он счастлив. Во сне
Видит Волгу. Плывут облака
Сквозь хрусталь синевы, и чист
Окоём, и играют лучи
На воде, и сверкает река.

А на стрежне насады, ладьи,
С вёсел словно текут жемчуга,
А вокруг-то –
куда ни гляди,
Всё равнина – поля и луга.

И улавливает ноздря
Остриё свежей пашни, дымка...
Где-то, видно, недалека
Деревенька, тропинки торят
Мужики к своим пашням, а тут
На бокастом учане* шатёр,
В нём бояре беседу ведут,
С ними князь, он пригож и матёр.

Княжий поезд идёт по реке, –
Паруса расписные туги.
Водит смолью бровей – строги –
Русский князь, где-то там, вдалеке,
Мысли князя... А поезд идёт,
В его паузках сукна в холстах,
В туесах берестяных мёд,
Тут же в клетках дубовых, – ах,
Как он рыкнул! – медведи, и
Своры хортов, и жеребцы –
Чистокровки, а там, взгляни,
Вороха соболей, песцы...

А вон кожаные мешки.
Как их кмети* таскали, – эх! –
Серебро – не зерно, не мех,
Подыми-ка, да не с руки.

А вон там, в кошелях, пояса,
Драгоценная златокузнь,
Ожерелий живая роса.
Не слезинки твои ли, Русь?

Кубки, чаши, тарели, ковши,
Серебряная перевить.
Землю с небом не ты ли свить
В них смогла, и твоей души
Отраженья, Святая Русь,
Не они ли в себе несут?
Так кому ж ты свою красу
И озёрную свою грусть?

Хану всё, в Золотую Орду,
С подношеньем – московский князь.
То ль на радость, то ль на беду,
То ль на милость, то ли на казнь.

Серебром покупается власть
На Руси. Что у хана взбредёт
В голове? Он захочет – отдаст

Князю стол, не захочет... Зовёт
Неспроста... Ну а он, беллетрист,
Как попал он в шатёр? И кто
На ковре, – что-то воздух мглист, –
В офицерском сидит пальто,
В его верном кожане? У ног
Соболиные княжьи меха...
Но не князь перед ним, а хан –
Узкоглазый монгольский бог.

Повести бы плечом, да никак:
Сыромятным он скручен ремнём,
И колодки, и цепи на нём,
И сжимается люто кулак
От бессилья; у кромки век
Набухает слеза, и он
Сквозь пушистый и нежный снег
Слышит стон свой... И разом сон
Отлетает, как мотылёк
От цветка. Ах, да это во сне,
И шатёр, и колодки, и снег...
Он – в каюте, он с вечера лёг.

Словно с плеч свалилась гора:
Скручен был по рукам и ногам,
Слал проклятья своим врагам,
Свету белому был не рад.

Нет свободы – и жизни нет:
Словно смерч в ней летит, глуша
Всё, чем дышит она, душа,
Оставляя кровавый след.

Он свободен, он сам себе –
Голова: захотел – иди
Вон по той иль иной тропе,
Или сядь на пенёк – сиди.

Хорошо... А дома своим
Денег хватит до октября.
Он ночами, – на том стоим, –
Над столом сгибался не зря.

И журналы, и стаи газет
Всё хватают из-под руки,
Дай им рукописей тюки –
Подметут, – и простынет след.

Гонорар – по высшей шкале.
Как же, Чехов, – даёт тираж,
Он же – имя, а ну в кураж,
Покукуй тогда на нуле.

Был когда-то и трёшке рад –
И в «Будильнике», и в «Стрекозе»...
А теперь – штаны без заплат,
И отбоя нет от газет.

Он свободен и славно-то как!
Вот на Волге – плыви, дыши,
Стерлядь ешь и смакуй коньяк
И кати по зову души
К Сахалину... И всё ж, и всё ж
Это вроде остричь ежа –
Так свободу добыть: вот ёж,
Он без игл, что острей ножа.

А добудь-ка свободу внутри,
Остриги-ка ежа в душе,
Весь в страстях ты там до ушей,
Весь в колючках, да ты смотри.

Но дави из себя раба,
Пусть по капельке, но дави.
Жизнь – она, конечно, груба,
Но мгновенья её лови.

За окошком-то вон, гляди:
Распустился язык зари,
Он лимонным огнём горит.
Подымайся-ка и иди.

Там, на палубе, – ух, свежо!
Вот он, кожаный твой хитон,
В нём удобно и хорошо,
Полезай-ка в него, Антон.

Пошевеливайся и – айда.
Волга-матушка... Ах ты как, –
А каюту коптил, чудак, –
Пахнет воздух, вот – это да!

Тянет свежестью от воды,
Привкус водорослей, песка.
Не взорвались ещё сады,
Но в дыхании ветерка
Клейких почек горчинка... А-а,
Вон гривастые тополя
Островком, а кругом луга
И чернее грачей поля.

А за ними где-то леса...
И почудилось: вдалеке
Те, из сна, бегут по реке
Разноцветные паруса.

             2
Схлынул дождь, и ветер понёс,
Разметая, как дым, облака.
За бортом шелестит река,
И вдали показался Плёс.

Да, он помнит эти места,
Хоть и видит их первый раз.
То же небо, равнина та,
Берега... Отдыхает глаз,
Глядя в небо, где космы дымят
Облаков, замутив окоём...
И, конечно, он вспомнил о нём,
И теплом отозвался взгляд.

Левитан. Он тут жил, бродил,
Всё этюдник носил с зонтом.
Не терпел он ничьих удил,
Но себя-то стегал кнутом.

И всё мучился: нет, не тот
Воздух после дождя... И где
В нём улыбка? И на воде
Её нет... – и кривился рот:
«Вот Саврасов, Поленов – да!
У них – воздух, у них – живой,
Он глубокий у них, а твой –
Мертвечина. Да и вода...»

А в Москве в мастерскую зайдя
К Левитану, взглянул – и прирос
Словно к полу: «После дождя» –
На холсте. Городочек Плёс.

Городочек. Издалека
Блещут маковками купола,
В небе ходят, дымя, облака
И под ними малым-мала
Лебедь-церковка, и бегут
Вперемешку к реке дома;
Люди, брёвна на берегу,
Баржи с мачтами – и корма,
И правило, и сходни, и
Ручеёк сочится в камнях,
И кусты... только небо – ах! –
В нём невидимые огни.

Солнца нет во мгле облаков,
Но оно уже дышит в них,
Оно рвётся из их оков
И... и вот он, желанный миг!

Космы вспыхивают огнём,
Они плавятся и текут,
Нежным светом и там и тут
Загорается окоём.

Омывает он берега
Мягкой нежностью, и волна
Льётся, светом ослеплена,
Словно блеском росы луга.

Ну а воздуха, боже мой!
Весь озоном он дышит, холст,
Ты вселенную им омой –
И останется. И как прост
Весь пейзаж, но каков перелив
Настроений воды, облаков.
Вот глядишь – и в душе прилив
Тихой радости и легко
Тебе дышится... Но молчал
Левитан, и взглядом косил
В напряженье душевных сил,
Словно бился волной о причал.

Он сказал Левитану: «Вот
Как ты солнышком глянул, а?»
И расплылся в улыбке рот
Левитана, и стихла волна.

Плёс. Он с палубы виден весь,
Тихий, крохотный городок:
Те же баржи и лодки здесь,
И домишки бегут... Промок
Он, бедняжка, до нитки, но
Солнце блеском сияет с крыш,
Нежным светом струит оно
На прохожих... И ты глядишь,
Умиляясь, – сойти бы тут
И пожить, посидеть у окна,
Где герань, тишина, уют,
Стол, чернильница, и видна
Волга – лодки, кусты, песок,
Чаек белые поплавки...
Дачку бы у такой реки.
По утрам бы вон в тот лесок
За грибами... Он так вот жил
В милом Бабкине, речка там
Небесами в лесной тиши
Изливалась, и Левитан, –
С ним они Дорагановский лес
Весь облазили, – как-то раз
«На-ка вот», – сказал, – и из глаз
Его чёрных метнулся блеск.

Взял этюд, взглянул – и свело
Сладкой судорогой душу: «Ах!
Как же ты!..» – до слезы в глазах
Прохватило и проняло.

Река Истра, удили в ней
И купались... Ну как же ты!..
С небом струи её свиты,
Они ясного дня ясней.

У тебя ж и река, и луг
Так задумчивы, так грустны...
Дорогой ты мой, милый друг,
Нам побольше б с тобой весны
В душах, там... Отчего-то в них
Затаилась печаль... Увы!
Её голос лучист и тих –
Лунный свет и шелест травы.

Да и жизнь-то, – взгляни окрест, –
Неуютна, скучна, сера,
И в душе не звучит оркестр,
Не настала пока пора.

И в сверканье капелей с крыш
Тонким светом лучится грусть...
Вот и мы, как отставший гусь,
Окликаем озёрную тишь
Этой жизни, авось блеснёт
Где-то откликом милым гладь,
И над тишью крыло всплеснёт...
Но – туман и в нём не видать,
Что там, где там и брезжит ли
Над родимым гнездом рассвет?
Вон блеснуло? Да нет же, нет.
Там туманы ползут вдали.

               3
Дни бегут, но странно, теплом
И не пахнет, по берегам
Всё дотаивают снега,
Льдинки плавают за бортом.

Жёсткий ветер воду ребрит,
Уж не Волга, а Кама-река,
Её блёклый, унылый вид
Громоздит в душе облака.

Холод, брр... До Перми три дня.
Вон на палубе, – никого.
А каюта на одного,
Распрягай-ка и ты коня.

Ключ в кармане. Ну – на постель,
Раз такая идёт буза.
Лёг и сладко прикрыл глаза,
И полынью пахнула степь.

И он там на траве один,
Под затылком – кулак, а вдали,
В небе, тает гусиный клин...
И покачиваются ковыли.

Тени их по щекам, по лбу
Пробегают, а он глядит
В небеса, прикусив губу.
Там в лазури, блестя, летит
Лебедь облака, и под ним
Тёмной точечкой коршун... Взмах
Крыльев и застывает, – ах! –
И парит, никем не гоним.

Он свободен... И, как алмаз,
Небо плещется синевой,
И бежит ветерок степной
Сквозь сияние детских глаз.

Детство... Лавка отцова, хор
На клиросе, и он поёт...
Гимназический шумный двор...
И коньки, и скрипучий лёд,
И летит он, щекою ал,
За бантом на тяжёлой косе...
А ещё домашний журнал:
Вот на кончик стула присел,
Белый лист и под скрип пера
Словно катится тихий смех,
Вроде так это всё... игра,
Но смешил до упаду всех.

А потом дебют в «Стрекозе»:
Был студентом, писал тайком,
Забирался он далеко
В мыслях дома и у друзей.

Не от Бога ли выпал дар?
Он не думал о том, писал, –
Эх, огарочек свечи мал, –
Да к тому же и гонорар.

Бедно жили в Москве, жильё
Всё снимали в сырых углах...
Да чего там – и на шмутьё,
На продукты... В одних штанах
Всё студенчество... Дар не дар
Писанина, а всё же вот:
Уважительно мать берёт
Твою трёшечку, твой навар.
Юмореска, рассказик – так,
Для забавы, читатель рад
Посмеяться: ну, мол, чудак
Чехонте, но его «салат»
Всё же с перчиком... А писал
Он их «левой ногой», вприсест,
И улыбка цвела в усах:
Строчки лились, как благовест.

Завораживал сам процесс:
Лист бумаги, перо, свеча...
В душу словно вселялся бес
И ласкался, и млел, урча,
Как котёночек, а то вдруг
Ну выделывать кренделя.
Ах ты, шельма, нечистый дух,
Я задам тебе «тра-ля-ля».

И он властвовал над листом,
Словно коршун над степью плыл
С зорким взглядом, руля хвостом,
Сам чаруясь распахом крыл.

Но с годами, – не мальчик – муж, –
Понял, божий осмыслив дар:
Сокровенные тайны душ
Мог постичь он – и юн иль стар
Человек, но его душа, –
Пусть гремит в ней проклятий гром
Или, негой любви дыша,
Льётся вся, – под его пером
Светит искренностью, летит,
Оставляя туманный след
Боли, ласковости, обид,
Пыла, нежности давних лет...

Мог движенья души постичь
Он в надломе бровей и губ
И призывный расслышать клич,
Даже пусть нарочито груб
Глас отчаянья; мог печаль
В смехе радостном различить,
По увядшим едва плечам
Взгляда гаснущие лучи
Уловить со спины – и мог
Передать на бумаге, знал.
Иль рукой его водит Бог?
Или кто-то даёт сигнал –
Тот, кто Катю ему внушил?
Он писал её, и она,
Чьим-то светом озарена,
Выявлялась из тьмы души.

Он писал, улыбаясь ей,
И уж сам ею был пленён,
Чутким нюхом её бровей,
Взглядом, – господи, как умён! –
Весь мольбою наполнен взгляд:
«Что мне делать? Скажите, ну?»
И в нём колокол бил в набат,
И душа от него – в струну.

Где ответ? И не он один,
Словно муха, бьётся в стекло,
Но пробрало, но допекло,
И бежит он на Сахалин
За ответом. Найдёт ли там?..
Перед взором, лучась, наплыл
Всплеском ангельских белых крыл
Ликин облик, он в нём витал:
«Антон Павлович, вот и я
Вслед за Катей хочу в актрисы,
Сцена – это мечта моя,
Снятся оперные кулисы,
Все мне чудится: я пою,
Всюду сцена, куда ни гляну...»
Лика, Лика, она Татьяной
Грезит, словно живя в раю.

Только в поте лица добыть
Надо хлеб свой, а пашня – ох,
Она – горький и тяжкий вздох,
Словно пену, сдувает прыть.

Голос трепетно, как алмаз,
Весь лучится, и в нём, душист,
Дышит ландыш её души,
Серебрясь и волнуя вас.

Не увянет ли? Вспомнил он,
Как моталась семья в Москве
По квартирам, и он в наклон
На каком-нибудь там листке,
На коленке, карандашом...
И толпились, роясь, в уме
Типы всякие, и хорошо,
Коли выхватить что сумел.

Сотня строчек – и всё, хана,
И какой-никакой рассказ...
И струилось тепло из глаз,
И дрожала в душе струна.

В беловик его, а в мозгу
Уж вертелся сюжет иной,
И выстраивались стеной,
Словно девицы на кругу,
Типы, кланяясь и вертясь,
И босые, и в сапогах, –
Дёгтем воздух от них пропах,
И песок месили, и грязь;
Перекатная голь – мужик,
Тощий батюшка и купец
С шевелюрой волос-колец,
Гимназистик из той глуши,
Таганрогской, и армянин,
Содержатель корчмы степной... –
Все толпились они стеной,
Все желали бы, как один,
На бумажный листок, в сюжет,
И никак им не объяснить,
Что вот-вот оборвётся нить
Его замысла; места нет
У него для всех: сотня строк –
Это, право же, не роман,
Погодите, наступит срок...

И трудился он, и туман,
Беспросветный туман нужды
Уползал, размывался, ник...
На коленке листок, – ну ж ты! –
Милый белый бумажный лик.

Лика! Хватит ли у неё
Сил для адового труда?
Или с карканьем вороньё
Дней промчится, и ни следа
На земле, и ни звука, мол,
Был он, ангел, и вот угас,
Был, небесный, и вот умолк,
И не светятся плёсы глаз...
Пароходный сиплый свисток,
Пристань, кажется... За окном
Дождь... берёза... скворечник... дом –
Он с одной стороны намок.

Пристань. Надо пойти взглянуть,
Что там видно на берегу.
Дождь и ветер, такая муть...
Облачиться в хитон? Угу.

            4
Городишко так себе. Весь
Деревянный. Спустили трап.
«Да постой!.. Говорят, не лезь»...
И в толкучке зонтов и шляп
Он увидел семью: она,
Видно, мать, с нею рядом сын
С чемоданом – брови, усы
Шелковисты... И с ним жена.
Молодые, из-под венца.
Вот по трапу взойдут сейчас,
А на матери нет лица,
Не отводит от сына глаз.

С борта виден их чёрный блеск,
Трепет взгляда: и боль, и страх,
Будто мальчиком сын залез
На вершину сосны и – ах!
Не сорвался б: такая высь!
Мать... И живо вспомнил свою –
Молодую, в степном краю...
Подойдёт, обнимет: «Держись.
От отца влетело? Сглотни
Ту обиду, отец же, ну»...
Пролетели, как гуси, дни...
А привёл бы он в дом жену,
Что б сказала? Но Лика ей
По душе – и ей, и отцу.
Видно сразу же по лицу:
Взгляд, как только зайдёт, теплей.

Лезут капли за воротник,
И в усах застряла одна.
Под дождём городишко сник,
И церквушка едва видна.

Чем живёт тут интеллигент?
Ну, положим, уездный врач.
Скука адовая, хоть плачь,
А ведь он – недавний студент.

Днём мотается по больным:
Деревеньки на много вёрст, –
Тут ли, там ли домишек горсть, –
Жмут морозы зимой – не Крым.

А в потёмках к себе домой
Возвратится, сядет за стол –
Измочален, голоден, зол,
И покажется дом тюрьмой.

А потом от тоски запьёт...
Но уже поднимают трап.
Ветер, дождь... И всё льёт и льёт,
И за ворот рубашки – кап.

Сиплый свист: отдают концы.
Вот отчаливают, и мать, –
Улетают её птенцы, –
Машет с берега... Как понять,
Для чего, зачем и кому
Это надо, чтоб из гнезда, –
Богу ведомо одному, –
Пароходы и поезда
Уносили детей, и одни
Оставались в гнезде старики?..
Домик ветхонький у реки,
И текут в ожиданье дни...

Не жениться ли? Мудрена
Заковыка. Вот Левитан...
Ну какая ему жена?
Не пойдёт же он на обман.
Он талантлив, строен, как принц,
Бархат глаз и точёный нос...
Поискать благородней лиц,
А ведь в нищенской яме рос.

Демонический жадный взгляд.
Шевелюра – красив, как чёрт,
И талантом своим он горд.
Зачарованно вслед глядят
Ему женщины. Что же он?
Зацепила хотя б одна,
Чтобы ею он был пленён,
Чтоб к ногам её бросил – на! –
Свою жизнь? Да какое там!
В облаках он, всё ловит «ночь»,
Грезит ею и гонит прочь
От себя он прекрасных дам.

А они-то летят, летят
За ним пчёлками на цветок.
На ходу мимолётный взгляд
И – в укромненький уголок.
Весь роман. С облаков на миг
Опустился и вновь – туда.
Ну а женщины – не до них:
Горы каторжного труда.
Он – художник, значит, творец,
И настрой в голове – иной.
Не до дамских ему сердец,
Не до суетности земной.
Дай ему до зарезу «ночь»,
Грезит ею, видит во сне,
И встаёт, и ложится с ней,
Ну, на холст её! Но невмочь.

О, пигмей! А кто это здесь,
У него под боком? Жена?
Что ей надо? Зачем она?
Вот – художник. И тут он весь.

Не жениться ли?.. Но жена
С тонким нюхом, раскусит вмиг,
Что иной в твоём сердце стих,
И меж ею и им – стена.

И погаснет любимый взор,
И ты станешь казнить себя:
Предал, предал её, любя,
И увёл за собой, как вор,
От иного, а тот отдал
Ей бы жизнь, а не крохи чувств.
Отзвучит её пышный бал,
Мир поблекнет и станет пуст.

«Где-то вы далеко сейчас,
Но я с вами, не улетайте,
А не то привяжу я вас
На суровую нитку – знайте».

Лика... Чуяла она в нём
Отчуждённости странной ток,
Видно, в сердце её он тёк,
Когда были они вдвоём.

Лика... Светит она листком
Золотым в дуновенье дня,
Близко он или далеко –
Светит, ласковостью маня.

...Молодые у борта, а мать
Всё им машет белым платком.
И уйдёт, и станет потом
У калитки их поджидать
Год и два... А приедут ли
Погостить они к ней – бог весть,
Вот уж точкой она вдали,
Притулиться б к чему, присесть;
Но стоит под дождём одна,
И небось ползут по щекам
Её капли, и вся она, –
Словно Кама эта, река;
Словно бережно так несёт
Она беленький пароход,
И течёт, и боится всё:
Не наткнулся бы где на брод.

Он глядит, а в горле комок,
Капли шлёпают по воде,
Застревают и в бороде,
Под кожаном и то намок
Воротник рубашки. Пойти,
Что ли, в рубку? Горячий чай...
Да, пожалуй, а там встречай
И седой Урал – день пути.

            5               
Пермь. Вокзал. Полусвет. Скамьи.
Ночь. А поезд вечером, в шесть.
Что ему остаётся – сесть,
Чемодан свой – под локоть и
Ждать, подрёмывая... А вон
И свободное место – сел, –
Кто-то даже его нагрел, –
И сиди себе... Иных сон
Одолел... Но сидеть тепло –
Надышали, а дух нечист,
Дождь царапается в стекло,
Воздух тонко мерцает, мглист:
Лампа-молния... Тянет махрой,
Сыромятиной, луком... Но
Этих запахов кислых рой
Не смущает: привык давно
Паровозный глотать он дым,
А попутно и всякий смрад.
Рад в душе, – ах, и как же рад! –
Себя чувствовать молодым.

Как в берёзе бунтует сок
По весне, так и силы в нём
Необузданным мчат конём
И волненьем стучит висок.

Не в кругу семьи, а в пути,
Вон куда его занесло.
За Урал, за Камень, кати,
Да покрепче держи весло.
Как пахнул на него Урал!
Тут народ приисковый, свой...
Вон сосед тряхнул головой,
Из кармана кисет достал,
Не спеша цигарку скрутил,
Чиркнул спичкой – кусты бровей...
А ладонь – что черпак, ей-ей.
Ну а сил-то в фигуре, сил!

Не в тулупе и не с кнутом
За обозом ходит, кургуз, –
Нараспашку полупальто,
Мягкий шарф, сапоги, картуз.

Сразу видно – мастеровой,
Ездил в город, теперь на прииск.
Был, конечно, известный риск:
Просадить всю деньгу в пивной.

Но, видать, он был не один.
Жёнка, вон, откинулась, спит,
Полулёжа в кругу корзин.
Дошка в талию и сидит
На ней ладно – ну хоть в Париж.
Тот ладонью её плечо
Мягко, словно звезда лучом,
Тронул: – Аня... Анюта, слышь,
Я пойду-ка, постереги. –
И Анюта села, платок
Лёг на плечи, и блеск серьги,
И волос крутой завиток
Разглядел он, и бледность щёк
Уловил, и излом бровей... –
Что-то нежное было в ней,
Что-то тёплое и ещё
Что-то очень родное; вон
Как мерцает, отенена,
Её шея... Качнулся он:
Да ведь это ж она, она,
Его Катя! А взгляд пронзал
Полумрак голубым огнём...
Катя, Катя! Её глаза.
Их сиянье дрожит на нём.

И вбирает он, беллетрист,
Незнакомый Анютин взгляд.
Длинен, искренен он и чист,
Не осинки ли в нём кипят?

А глаза синевой темны...
Шевельнулся художник в нём:
«Дай-ка капну чуть-чуть луны».
И блеснул лиловым огнём,
И поплыл сиреневый свет
Над полями, лугами, во мглу...
Где, в замшелом каком углу,
Он, сердечный, найдёт привет
Поздней осени? И летит,
Этой капельке лунной рад,
Как лучистый метеорит,
В его сердце Анютин взгляд.

– Слышь, Анюта, подходит наш,
Собирайся-ка, – и сосед,
Нагружаясь, берёт багаж
И идёт, и Анюта вслед.

Оглянулась – и длинный взгляд
Затаённой дрожью вошёл
В душу, – звёзды ли так глядят,
Изливая тончайший шёлк
Духа? Только он знал: забыть
Этот взгляд и вот этот зал,
Где случилось проездом быть,
Он не сможет; Анюту – знал –
Не забыть. Не сказано слов,
Звуков голоса не слыхал.
Ночь ли светится в нём, тиха,
Или всплеск роняет весло?

Что в нём? Только он знал: всплывёт
Её голос, и зазвучат
Под пером и бисер ручья,
И ломающий солнце лёд.

Но когда это будет? Дел
В ступе дней не перетолочь...
И он, веки смежив, сидел
И не видел, как тает ночь.

              6
Вот как встретил Екатеринбург.
Уже май на носу, а тут...
Как следы отгудевших пург,
Крыши белым огнём цветут.

Невезучий он, что ли: дождь,
Ветер, слякоть за ним ползут
С Волги – словно прилипла дрожь
Препротивная или зуд.

Солнца просит душа, ан нет,
На-ка снежной тебе крупы,
Помеси-ка грязь, да купи, –
А не то наберёшься бед, –
Пару добрых калош, пимы,
Не шуткует она, Сибирь,
Не в донецкой тебе степи,
Тут и в мае хлебнёшь зимы.

А пока блаженствуй в тепле,
Тут, в гостинице, – стол, диван,
И чернильница на столе,
И графин с водой, и стакан.

Для дороги – редкость, а как
Добирался сюда из Перми:
Вновь вагон и томи, томи
Душу... Вся наперекосяк
Уж она у него давно:
Не выходит из головы
Сонм раздумий – увы, увы! –
Всё-то бродят, словно вино,
Мысли, и не уйти от них,
И вскипают они, и снуют,
Неусыпные и на миг,
И в душе от них неуют.

Нет покоя в ней, тишины,
Словно ветер шумит в листве,
Только в шуме его слышны
Вздохи осени, и постель
Осень стелет, и так дрожит,
Так жемчужно слезит звезда...
Не осенний ли свет души?
И не им ли сквозят уста
В чуть печальной улыбке?.. Что ж,
Берестинкой горит костёр
Твоей жизни, и ты пригож
И силён, и твой ум остёр,
Но уж где-то – чувствуешь – тут,
Где-то сбоку, где-то у ног, –
Если б только не чуять мог! –
Призрак бездны, он тёмен, лют.

Что же там, в глубине, на дне?
Адский холод грунтовых вод?
Иль зари золотых коней
Голубой пасёт небосвод?

Или ландыш струит, серебрист,
Ароматы в купели лесной,
Иль терзает берёзку зной,
И поник, обессилев, лист?

Что же там? Да и как постичь
Тайну мира, и где она?
И куда ты ни ткнись – стена.
Но души неусыпен клич,
Оттого и глядит тоской
Изнурённый раздумьем взгляд,
Словно зноем степи донской,
Душу точит сомнений яд.

И казалось бы: ну рассказ
Или повесть – ну что они?
Напечатал – и вон из глаз,
Вон из сердца, и заслони
Их сюжетом иным, он так
Наполняет тебя, иной, –
Словно алым разливом мак
Или сенью прохлады в зной.

Так ведь нет, если душу ты
В повесть или рассказ вдохнул,
Никакие тебе цветы,
Ни прохлада, ни грома гул
Чувств вдохнутых не заслонят,
И всё теплится он, рассказ,
В твоём сердце, он не угас,
Кинь в себя мимолётный взгляд –
И душистым нектаром строк
Старых, тех, – ими жил, дышал.
Как летит их живой поток! –
Упивается вновь душа.

Всю дорогу, пока катил
Из Перми сюда, в голове
Мысли, как муравьи в траве,
Копошились, и ни светил
В небесах, ни луны – темно,
И в поселках – ни огонька
За окном, а издалека
Плыли сосны... Глядел он, но
Мысли вили иную быль:
Жалко Катю, профессора* и...
И себя, словно там, вдали,
Он качается, как ковыль:
Словно ветер туда-сюда
И мотает, и гнёт к земле,
Всё задумчивость на челе:
Опереться бы, но – беда –
Нет опоры в душе, «держись»
Чтоб сказать себе, – вот она,
Твоя вера, и твоя жизнь
Ей до капли подчинена.
Весь он словно листком иссох
И, упав, дрожит на воде.
Где опора? Идея где?
Где он, веры всесильный Бог?

И накатывались волной
Те мгновения за столом,
Там, на Кудринской: весь в былом,
Весь в стихии он был иной –
Грезил детством; и мысль текла
Так лучисто под скрип пера:
Степь, курганы и тень крыла
Грозной птицы, но вот нора –
Суслик юркнул в неё; бурьян,
Хохотнула где-то сова...
Воздух терпок, и он им пьян,
Сладко кружится голова.

О, запоем писал он «Степь», –
«Мелочишка» пусть подождёт. –
Сам с обозом шёл под дождём,
И Егорушкина постель
На возу, на тюках, – а гроза! –
Вся промокла, и мальчик продрог,
И рогожкою он, как мог,
Укрывался, но по возам
Дождь хлестал, и небо рвалось
Полыханием молний, и гром, –
Он проламывал их насквозь,
Небеса, – пригибал ничком
Мальчугана к тюкам, и грязь
Под копытами лошадей
Глухо чавкала... – Ну-ка, слазь,
Слышь, Егоргий? – Так Пантелей,
Величал Егорушку. – Ух,
А молонья-то!.. – Полураздет
Был старик и от грома глух.
– Слез, Егоргий? Ступай в избу... –
Треск по небу, вот-вот рванёт
Гром, и тучу – дуплетом влёт...

Он писал, прикусив губу,
Затаённо, и духом жил
В каждой буковке, и дышал, –
Ликовала-то как душа! –
Детством – там, за столом, в тиши.

...А как спал отец Христофор
В той степи... Он у брички в тень,
Скинув рясу, – а пекло – мор!
И ногой-то тут двинуть лень, –
Лёг уснуть, да с улыбкой лёг;
На душе, по всему видать,
Разливалась, – на то и Бог, –
Богом данная благодать.

И улыбка в кончиках губ, –
Пока спал, – теплилась, жила,
А проснулся – и расцвела.
Мир – как жесть: и коряв, и груб,
И убог, а она цветёт...
Что он знает, отец Христофор?
Так открыт и приветлив взор,
Не кривится от боли рот,
От душевной, с улыбкой встал,
И в глазах у него светло,
Снегом голову обмело,
А улыбчив, как краснотал.
Знает истину? Она в чём?
В Боге. Верует. Тут и смысл.
Оттого и всё – нипочём.
В океане страстей, как мыс
Он гранитный, и космы бурь
Разбиваются об утёс
Его веры. Пусть гол и бос
Будет он – не затянет хмурь
Ясной цели: Ему служить,
Ещё в юности дал обет.
Не умом поразмыслив, нет,
По наитию: зов души.

Как талант: или есть она
В тебе, вера, или – увы! –
Нет в душе её, не дана,
И дорожки тогда

Вот и он, казалось, всосал
С материнским её молоком.
Всё глядел, глядел в небеса,
Неземной красотой влеком.

На клиросе церковном пел,
Бил с восторгом в колокола...
Но иной, видно, дан удел,
Оттого-то и не цвела
На губах улыбка, и рот
След иной ото сна хранил.
Что-то полон печальных нот
Этот мир, и порой не мил
Белый свет... Ну да ладно, сядь,
Напиши своим, не ленись.
Коль туманом замыта высь,
Потащи-ка земную кладь.

              7
Эх, буланые!.. Ночь и день
В тарантасе его трясёт,
Плечи, копчик, ключицы – всё
Ломит, ноет... Давно Тюмень
Уж растаяла за спиной,
Верстовые пестрят столбы,
Утки, – то ли они слепы? –
Так и прут на возок стеной;
Из кюветов, из-под колёс
Вылетают, а то, гляди,
Ткнётся в щёку иль сплющит нос.
Фрр – в лицо, и ёкнет в груди.
– Ну и бестии... Бьют их, дед? –
А возница-старик кнутом
Поведёт разок и нет-нет
Да шугнёт их, пустив притом
«Язви вас» вдогонку. – Кому,
Вашеброд, тут их бить? Стрельнут
На похлёбку когда... В дому
Энтой живности... – И – за кнут:
«Язви вас»... И бежит, бежит, –
Грязь и лужи, – Сибирский тракт,
В тарантасе с рысцою в такт
Он покачивается в тиши.

Только утки порхают да клик
Где-то в небе пролётных гусей...
И к сибирской равнине всей
Он, казалось, душой приник.

Вот курган бы ещё сюда,
Да и сусликам чтоб свистеть,
Да и коршуна бы... и – да, –
Южно-русская его степь.

Только холодно. В той степи,
В той, родимой, сейчас тепло,
Васильковой голубизной
Нежно светит её чело.

Ну а тут, куда ни взгляни,
Снег полосками, озерца
Чуть набухли, всё ждут они
Тёплых дней, только нет конца
Зимней стуже, и березняк
Не плеснул зеленцой, он гол,
И мороз в ночи не обмяк:
Мы ещё повоюем, мол.

И дорога к ночи «ребром»:
Грязь сцепляется, в кочках вся,
И подбрасывает, тряся,
Тарантасик твой, и нутро
Выворачивает: вот-вот
Душу вытряхнет – ну езда!
Ягодицы – туда-сюда,
Поясница, спина, живот,
Плечи – в муках, словно кричат:
«Караул!» Но терпи, казак.
Пржевальский – и он вот так
По Сибирскому тракту мчал,
На почтовых и день и ночь, –
Жизнь скитальца, она – не рай, –
Мчал туда, в Уссурийский край,
Отметая сомненья прочь.

Так держись и ты... Небо звёзд
Сыпануло, куда ни глянь,
Вон комета пустила хвост...
Звёзды, звёзды... То вспыхнет грань,
И жемчужной иглой во мглу
Канет свет, то дрожит лучом... –
Или, что ли, грустит о чём?
Вон, в Медведице, там, в углу;
Или розою голубой
Шевелит лепестками, и
Омывают словно они
И обласкивают собой;
Иль слезою звезда дрожит
В тёплой осени твоих глаз,
Или стаей на тарантас,
Как серебряные стрижи,
Навострились словно... Возок
Всё подпрыгивает, скрипя,
По «кочкарнику» – эк тебя
Тряхануло... ещё разок...

И глядит звезда... А внизу
Паутинкой – Сибирский тракт,
Тарантас... И на сердце так –
Словно чует оно слезу
Там, в себе, и щемит, щемит...
Мирозданье и он один,
Млечный Путь серебром дымит,
И вдали лебединый клин,
И дорога, на ней возок,
И писатель Чехов, Антон.
И куда, и зачем это он?
И затерян, и одинок.

Он – пылинка под сенью звёзд.
Что-то хочет, куда-то спешит,
И несёт в себе сонмы грёз,
И смятенье, и боль души.

...А как мучился Соломон
В его пьесе, Давидов сын,
Царь Израиля, властелин.
Как вздевал к небу руки он,
Вопрошая, – горяч и сух
Рот, – а голос дрожал слезой:
«Боже, мой изнывает дух,
И оборванный, и босой
Мыслью я, весь дрожу в ночи,
Как зверёк, затаясь в кусте,
Где-то рядом ручей урчит,
Шелестит ветерок в листве,
Тень крыла плывёт... Я во всём
Вижу тайну: зачем пчела?
Или пальма?.. Иль хмурь чела
На прекрасном лице?.. Осёл
Так противно орёт зачем?
Или утро, иль крыльев тень,
Или тот, что урчит, ручей,
Или ночь, а за нею день?

Это видимое – всё прах,
Всё уйдет, как уходят дни.
Горы, реки, леса и – ах! –
Солнце, звёзды... всё – прах они.
Лихорадочно мысль моя
Бьётся, бьётся, но как постичь
Тот, времён отпылавших, клич,
Сокровенный смысл бытия?!»

Так вот мучился Соломон
В его пьесе, но в шкуре царя,
Словно в адском огне горя,
Лютой мукой терзался он,
Чехов... Катится тарантас,
Фыркнет лошадь, кометы след
Тает в небе... И вот угас,
Ни следа, ни кометы нет.

Так и всё в этом мире, но
Тайна где-то на небесах...
Пьесу ту он не написал,
Пригубил лишь её вино.
Пржевальский умер в пути,
Как в атаке солдат, – от пуль,
Там, где в знойную высь летит
Синим трепетом Иссык-Куль.

Пржевальский – его кумир!
Не дрожал он, как Соломон,
Перед тайной, а жизнь на кон
Щедро клал, постигая мир.

Он исследовал, он искал,
Он в пустынях и в скалах гиб,
Но мечты ясноликий нимб
Был сильнее пустынь и скал.

Вот и он, беллетрист, спешит
По распутице, по грязи...
Побыстрее, ящик, вези,
Ты ведь, видно, не лыком шит.

Пржевальский вот так катил
Через синюю эту глушь,
И сияют колодцы луж
Муравейниками светил.

Хорошо – ни двора ни кола,
И свободен он и глядит,
Как разбитые зеркала
Блеском плещут из-под копыт.

Полушубок на нём сидит
Ладно, шапка и двое брюк,
Сапоги... Ну тебе бирюк.
Не умыт только и не брит.

Надо б валенки, не купил.
Мёрзнут ноги, ямщик, спеши,
Вёрст пятнадцать, а там Ишим,
Там и купим, коли сглупил.

           8
Он на вольных катит. Ямщик
На подмене уж ждёт седока:
Не желаете ль ветерка?
Только гикни – ищи-свищи
Тебя: кони тут – с двух сторон
Держат их, выводя за уздцы
Из ворот. «А ну, молодцы,
И-и-ох!» – и мчали бы весь прогон,
Не сдержи их, да тракт к тому ж –
Не Тверская тебе, и всё ж
Шевельни вожжой и – даёшь
По ухабам и стёклам луж,
Только грязь летит от копыт...

Вот он едет, и чует глаз:
Брезжит мгла, – тарантас не крыт, –
Будто взрезал зари алмаз
Шёлк потёмок – и вот потёк,
Растворяя ночную темь,
Света тоненький ручеёк;
Но когда ещё ляжет тень
От берёзок – едва-едва
Позолотцей зардел окоём,
Но проснулась уже трава,
Гуси тянут на водоём –
«Га-га-га»... И свинцовость век
Клонит голову, – сон не сон? –
И мамаша зовёт: «Антон,
Погляди-ка»... И фейерверк
Разноцветно плеснул в глаза...
По равнине к нему ползли, –
Словно кто-то их разозлил, –
Змеи огненные. «Назад!» –
Хотел крикнуть, но тут змея
Ярко вспыхнула, и её хвост
Отскочил, и огня струя
Дыбом вскинулась в полный рост.

А возница спокойно: – Пал.
Прошлогоднюю жгут траву. –
Фу ты! Спал он или не спал?
Но феерия наяву.

Змеи, вспыхивая, ползут
В березняк и летают в нём,
Извиваясь живым огнём,
Тая в воздухе; и в лесу, –
Ну и действо! – светло, как днём,
Словно сцену видит, на ней, –
Или выплеснутый огнём? –
Танец маленьких лебедей.

Босоногих берёзок бал.
Пётр Ильич... И летят, летят
Из потёмок на карнавал
Стайки словно бы лебедят.
А дорога ребрит, и даль
Не видна, и уж где-то там,
За спиной, – и чуточку жаль, –
Он остался, хрустальный храм, –
«Сцена», лебеди... Тарантас
Всё потряхивает, и он
Уже видит в прищуре глаз, –
И не сон это, нет, не сон, –
Бархат кресел и воск свечей
Оплывает в стеклянных бра,
И на стенах живых лучей
Дышит трепетная игра;
И тяжёлых кулис обвал...
Мочка уха, локон и... взгляд –
И ты весь с головы до пят
Им пронзён... О концертный зал!

Пётр Ильич... Вот на сцене он
В серебре бороды, усов,
И изящен его поклон.
Шквал оваций и голосов
Восхищённых летят рои
На подмостки, к нему, но вот
Встал за пульт, вскинул руки и –
Дрогнул словно бы небосвод
Там, в душе, и тебя понёс
Ветер в синюю глубину,
В ослепительный трепет звёзд,
И ты весь у него в плену.

И галактик кисейный плащ
Пышет Млечным Путём в ночи,
Весь пульсирует он, блестящ,
И в груди у тебя стучит...
Ветер шепчет: «Взгляни, взгляни,
Вот гиганты, а что Земля
Рядом с ними? Пылинка, тля.
Не мигают её огни.

Где они? И что на ней – ты,
Тлинка жалкая? И ползёшь!
Вон какие летят «киты»,
Да и те уйдут ни за грош –
Канут в вечности. Ну а ты,
Детка случая, ты – куда?
Всё туда же и – без следа
И любовь твоя, и мечты...

Вот ты словно бы мотыльком
Запетлял, но куда, куда?
Кем ты, крохотный, так влеком?
Иль не чуешь дыханья льда
Скал отвесных, или огонь
Тебя манит? Но сгинуть в нём –
Как моргнуть, не играй с огнём,
Тонкой лапкой его не тронь.

Ты прозрачный такой, чуть дунь –
И понёс, понёс, теребя,
Ветерок; воробьишка – клюнь, –
И в мгновение нет тебя.

Мир прекрасен, но и жесток,
Берегись, чтоб не сгинуть зря, –
А ну как не взойдёт заря? –
В нём ты нежен и... одинок.

Пощадят ли тебя, дадут
До вечерней дожить зари?
Воробей!.. Ну – на куст, замри,
Затаись, словно листик, тут...»

Он вздохнул... А на сцене, там,
Пётр Ильич, и подчёркнут торс
Чёрным фраком, – не по летам? –
Свет струит серебро волос.

Окрылённо парит рука
Над оркестром, словно неся,
Как невидимые шелка, –
И вся – грация, нега – вся, –
Волны музыки, и они,
Овевая, тебя несут,
Так несут, что и не дохни,
Не смахни со щеки слезу.

Омывают они ручейком,
Нежат брови, веки, виски...
И уносят легко, легко
И от страха, и от тоски.

Вот анданте... И как светло!
Весь в мелодии он разлит,
Тонко-тонко звенит стекло, –
Льдинка к льдинке, – в душе, и вид
Перед взором плывёт иной:
Будто он лежит на спине.
Только где? В какой стороне?
Над ним полог такой чудной.

Ах, да это зонты, зонты!
Солнце матово цедит свет
Сквозь их зелень... – Гляди-ка ты! –
Вроде листьев таких и нет.
Они всюду, куда ни глянь,
На зелёных ножках над ним,
Да и сам он, как херувим,
Нежась, утра вдыхает рань.

Воздух – будто бы в нём ключи
Родниковые бьют, – глотай,
И в блаженстве, как льдинка, тай...
Где-то рядом, у ног, журчит –
Словно ласковый перезвон...
Приподнялся – летит хрусталь,
В нём небесная ломит даль
И шампанским искрит озон;
О валун, разбиваясь в дым,
Бьётся пенистая струя
И скользит по бокам крутым,
Блики трепетные лия.
Он встаёт, и над ним зонты.
А речушка ему: «Испей, –
Ведь, поди, уморился ты, –
Зачерпни водицы моей»...

Ах, как сладко ломит гортань!
«Где я, реченька, тут один?
Это что за тмутаракань?»
Засмеялась: «На Сахалин
В лопухи ты забрел»... И – хрясть,
В щепки, кажется, тарантас.
Вскинул голову. – ...Язви вас!
Извиняй, барин... От напасть!

Жив и цел – отлегло в груди.
– Ай зашибся? Ну извиняй.
Тут дорога – не приведи...
Зазевался – и к Богу в рай.
Стало весело: жив и цел,
Да и к тряске давно привык.
Задремал, видно, и ямщик.
Ни царапины на лице.

А возок-то, скрипя, бежит
И потряхивает седока.
Путь-дороженька далека.
Небо, словно колосья ржи,
Спелых звёзд разметало – ох!
И мерцает их серебро,
Как живое, и гнётся бровь –
Тихий-тихий глубинный вздох.

И когда-то ещё заря
Пустит перья на гладь воды
Озерцов, и они всгорят,
И щемящая дрожь звезды
Будет таять, синим-синя,
Угасая в золоте вод,
И прощальной слезой уйдёт,
Землю нежностью осеня.

          9
Впереди мигнул огонёк,
И ещё один, и ноздря, –
Уж встают – ни свет ни заря, –
Чует запах дымка; потёк
Тусклый свет из окошек, и
Вон кошачьи хвосты дымы,
Пробивая объятья тьмы,
Тянут в небо, и уж твои
Мысли там, в избяном тепле,
Где поленья трещат в печи
И призывно чайник урчит,
И свеча горит на столе.
Полушубок скинуть, а с ним –
Муки тряски, ломоту, дрожь.
Каждый мускул молит: усни,
Дай чуток отдохнуть, не всё ж
Гнать и гнать и в ночи, и днём
По «кочкарнику», ты себя
Не терзай и не мучь, губя,
Запалённым не будь конём.

Вот подъёмчик, и тут, с бугра,
Очертанья села видней,
Хоть не света и не теней,
Не трепещет лучей игра
На церковной маковке, но
Церковь белым словно крылом
Машет издали; а вон дом
Деревянный с большим окном,
Видно, школа... Дома идут
Ровной улицей, крыши их
Под тесовой дранью, но тут, –
Перед взором мелькнул на миг
Весь в садах Таганрог, – тут нет,
Как везде в сибирской глуши,
Тех садов, что на дно души,
Грея, нежный роняют свет.

А ещё тут ищи-свищи
Постоялый двор – не найти,
Вот и плакали каша, щи –
Нет их тут по всему пути.

Потому – нажимай на хлеб,
Пышен он, ноздреват, румян.
Мастера! А вот гречки где б...
Хоть полмиски – держи карман.

Из варёного – попроси –
Где б ты ни был, – несут одно –
Всё «утячью похлёбку», но
Дикой утки кусочки сии
В мутной жижке не лезут – кха! –
В горло – колом, ну хоть убей,
И утиные потроха...
Нет уж – хлеба, он посытней.

Вот подкатывает ямщик
К лиственничным воротам. – Эй,
Запрягай, Кузьмич, лошадей,
А раненько что – не взыщи.

И хозяин идёт с крыльца, –
Это новый возница, – в дом
Приглашает, в плечах ленца:
Не проснулся, видать, ладом.

Ну а он, ездок, привалясь
На мешок, что стоит в углу,
Прямо в кухне, тут, на полу,
Ноги вытянув, – чем не князь?
Ах, как сладко! – закрыл глаза,
Пока там запрягают... – и
Уже туч тяжёлых рои
Набухают... Во сне – гроза.

Материнский голос: «Анто-о-н»,
Тот, из детства... Идут возы
По степи, и мальчонкой он
На тюках, наверху... Грозы
Хлещут струи, он весь промок
Под рогожкой, жмётся к тюкам.
В небе словно бы рвёт замок,
Цепь ворочает великан.

Ах, да вот он! Один, другой...
Великаны!.. Он с воза – вниз,
Словно пташечка под карниз,
И земля уже под ногой –
Наутёк... И тут гром рванул
В блеске молний, и – тельцем тощ,
Он, босой, – по траве... А дождь
Слился с громом в зловещий гул.

Вспышки молний... Куда, куда?
Вон в ту балочку – и бежит,
Она скроет его – да-да! –
Да и сам он не лыком шит.

Что такое? Не балка, нет,
А провал разверзся у ног,
И на дне маячит скелет,
И дырявый торчит сапог.

А в затылок ему великан
Жарко дышит... Куда, куда?
Вон во мгле чернеет курган
Сквозь завесу дождя – туда!

Да живее, он заслонит...
И – летучей мышью – во тьму,
Но взлетел, громыхнув, в зенит
Из кургана в крутом дыму
Град камней, и они шипят,
Словно кошки... О боже, вон, –
Запалённо хватает взгляд, –
За деревьями твой заслон.

И – туда. «Хы-хы» – за спиной
Мехом кузни пыхтит великан,
Протяни он руку и – ой –
Словно мышку, сожмёт капкан.

Но, – о ужас! – что видит он:
Вот уже не толпится мгла –
Не деревья пред ним – скала...
«А-а, попался ты мне, Антон!»

Великан схватил за плечо...
– Барин, кони запряжены.
– Что? Ах, да... – Мешок у стены,
Стол с оплывшей сальной свечой
И хозяин: – Лошади ждут, –
Говорит и руку с плеча
Убирает. Ах, да, он тут...
И встаёт, но вовсю кричат
От насилья копчик, спина,
Ягодицы, голени ног...
Каждый мускул его стонал –
Вот цена сибирских дорог.

Но встаёт легко: не до нег.
На рессорах бы, вот бы да!
Отдыхай себе, да беда,
Нет в Сибири таких телег.

Снова прыгает тарантас
По корявым кочкам, гремит
Колокольчик, пускаясь в пляс,
И равнина – унылый вид:
Рыжина по бокам – трава –
Блещет изморозью и никак, –
Дремлет в почках ещё листва, –
Не распустится березняк.

Ветви в инее и бела
Путь-дорога: морозец шёл
И тянул за собою шёлк
Лёгкой изморози. Не цвела
Тут весна, а там, на Дону,
Полыхает цветами май,
Улыбается степь: «А ну,
Взглядом ласковым обнимай»...

Всю бы, всю бы её обнял
До последней балочки он,
Цветик-синь бы и цветик-ал
Прислонил бы к губам... А сон
Видел странный: скрипят возы
Где-то там, за туманом лет,
И обоз, и колёсный след
Замывает дождём грозы.

Всё, как в повести, как в «Степи»,
Но куда б ни ткнулся – стена...
И душа изныла до дна:
Ну лепи ты себя, лепи
В этом мире, живи, как Бог
Повелел, чти закон, и что ж?
Где, – а ну оглядись, – итог?
Рабство в душах, гордыня, ложь.

Да и он в этом мире сам...
Так... ни рыба ни мясо, что ль,
Грешен, – кланяйся небесам, –
Там, в душе, и тоска, и боль
Безутешные, всё вину
Чует он, а за что – спроси.
Так вот, видно, и в старину
Люди мучались на Руси.

Облачались в рубища и
Посох – в руку и, покрестясь,
По просёлкам месили грязь
И в пустынную тишь брели.

От часовенок по лесам
Рассыпались монастыри...
И ушёл бы в пустыню сам:
Так накатит – ну хоть умри.

Зацепиться б за что... Как гусь,
Без когтей он в миру, и где, –
Ну ответь же, Святая Русь, –
Где, в какой оно борозде
То зерно, чтоб взрастить в душе
Веру в смысл бытия, куда, –
И он гнул бы, как вол, – да-да! –
На сухарике, без грошей!
Гнул бы в поте и день и ночь, –
Но куда ему ткнуться, как
Стиснуть веры в душе кулак,
А не воду в ступе толочь.

Но вот нет её, веры, с чем
Он, писатель, идёт в народ?
И зачем, ну скажи, зачем,
Коли уж не нащупал брод,
Взялся ты за перо!.. А заря
Поджигает иней полей,
И кристаллики веселей,
Как потрескивая, горят.

И слезинка в душе дрожит...
Ландыш утра вдыхает он,
И притих в себе, затаён,
И скрипит тарантас в тиши.

           10
– Мать честная! – привстал ящик, –
Как его разнесло... Назад,
Может, барин? – Рябит в глазах,
Сунься-ка – и ищи-свищи.

Вон какой он, Иртыш... Вот так
И ступил в царёвой броне,
Отбиваясь, лихой Ермак
Да и сгинул в его волне.

Но волна где-то там, вдали,
Где полосочкой берег, крут,
К ней ещё подступись, а тут
Тихо катится на мели
По траве луговой вода,
Островки торчат да мостки...
Где дорога? Ступить куда?
Доберись ещё до реки.

Всё залито и, как назло,
Ветер хлещет в лицо и дождь.
И от мысли, мол, ехать – дрожь
Пробирает. Не повезло.

Тарантас стоит, и примолк
У себя на козлах ямщик,
И увял он спиной: тащить
Мне-то лямку привычно, мол,
Но ты, барин, уж сам гляди...
И глядит он, и словно бьёт
Метроном у него в груди,
Как куранты... Цепляет лёд
За мостки, и торчат одни
Развалюхи, а ветер лют, –
Космы струй тут и там снуют, –
Воду гонит и мнёт – взгляни.

То дробинами по лицу
Лупит дождь, то замрёт на миг.
По воде, по её свинцу,
Хлестанёт – и потом затих...

Но в душе, как с Кавказских гор, –
Он их видел, хребты белы, –
Уж лавиной летит задор,
Словно в гейзерах снежной мглы.

Тот задор, что на юге, там,
В Чёрном море, – посереди:
Яхта, он и волна крута,
И курантами бьёт в груди:
«Под волнами полно акул»...
Но прыжок – и он в море, – ах! –
Не свести от улыбки скул:
В угол, в угол загнал он страх.

Так и тут... – Ну, чего стоим?
Трогай, братец, пройдём, – и вот
По воде тарантас бредёт,
Как оборванный пилигрим.

Глубиною вполколеса
За бортом разлилась вода,
Брёвна, мусор, кусочки льда...
И надвинулись небеса –
Словно полог над головой,
Тучи космами тянут вниз...
Вот и мостик еле живой,
И бревёшко плавает близ
От него. Ямщик в сапогах
В воду спрыгивает: отпрячь
Пристяжную, а он – хоть плач:
Да ведь валенки на ногах,
В полушубке, – а хлещет дождь.
Утки чуть ни крылами бьют,
Чайки с писком к тебе: не трожь,
Мостик наш, мол. И ветер, лют,
Гонит волны, он в воду – прыг
И без страха, – тут нет акул, –
Но прыжок-то, как в детстве, – лих:
Воду валенком черпанул.

Под штанину словно пустил
Ледяную клубком змею,
И давай она там ползти,
Обвивая ногу твою.

Ах, каналья! Ну, всё равно.
И берёт он коренника
За уздцы, а ямщик пока
Подгоняет к мостку бревно.

А потом, отпрягши, ведёт
Пристяжную, а коренной
Ржёт легонько, мол, как со мной?
И ушами, – косясь, – прядёт.

Но вот мостик прошли, опять
Пристяжную надо запрячь.
Коренник на подругу – глядь,
И косит, и прядёт, горяч.

Снова едут на ощупь, вон
Луговина, словно коса, –
На неё, но два колеса
Влево тянут: да тут уклон!

И он снова за борт – бултых:
Подпереть плечом тарантас.
Толку-то в словесах пустых,
Ну, пошёл веселее – раз!

И – они на косе, а дождь!..
Полушубок совсем размок –
Сыромятина... Ну так что ж,
Во-он, у берега там, дымок.

И подсушимся... А пока
Снова мостик, и он – за борт:
Придержать коренного. Лорд,
А не конь, но рука крепка,
И он чует, и всё косит
Чёрным глазом, блестя белком...
Сыплет дождь из небесных сит,
Но уж берег недалеко.

Переправы такой досель
Он не видывал. Вот теперь
Водки бы, чтоб была, как зверь,
Да и в баньку, да и в постель.

Ах, вот так, чтобы всем нутром,
Сладко так подступало чтоб
Прямо к горлу, – тяни взахлёб, –
Чтоб катилось в душе, как гром, –
Не мечтал он. Мечты, мечты...
Не о высшем, а чтоб – в постель,
Чтобы валенки сбросил ты, –
Не носки в них давно – кисель, –
Полушубок бы на пол и
Растянуться на нём – вот жизнь!
Есть ли слаще что? Ну скажи...
Нет... Но вот он, – рули, рули, –
Долгожданный домишко. Тут
Перевозчики. – Что паром? –
Волны, барин. Гляди, как прут...
Не могём, расшиби их гром.

Вот рылеевский «дикий брег»...
Да, Иртыш – как сама Сибирь,
Размахнулся, и пылок бег,
И таинственна его ширь.

Маслянисто блестят валы
Под порывами ветра, пух
Белой пены летит, и злы
Волны, а в глубине: бух-бух,
Бух-бух-бух! И что так стучит?
Жутковато, не валуны ль
Лбами бьются на дне пучин?
И летит водяная пыль.

Весь Иртыш у ног – ходуном...
Перевозчик, кривой мужик, –
Тощ, но, видно, не лыком шит, –
Поясняет: – Прибит паром.
Вишь, как ломит. Ночуй... – И то.
На дымок взглянул, на трубу
И – за кожаное пальто:
– Распрягай и пошли в избу.
На ступеньку присел, с ноги
Сдернул валенок – потекла
Со штанины, – ну и дела! –
Черной струйкой вода, туги
Стали валенки, а носки –
Словно тина... Он выжал их
И штанины, всё – по-людски,
И вошёл в избу, и притих:
Так желанно было тепло,
Оно волнами от плиты
Растекалось и к телу шло,
Словно бы окунулся ты
В ту лохань, что тёплой водой
Наполняла когда-то мать
В детстве... Так бы и ойкнул: «Ой!» –
Слава Господу. Исполать.

– Скидавай обутки, порты
И суши, – привечал Кривой, –
На дворе-то-от – волком вой...
Да никак застудился ты?
Нет? А то проезжал один –
Ну синюшный... – да скидавай... –
Ссыльный, паря, но господин...
Инда катанки-то давай.

– Да спасибо, я сам... – горяч
И приступочек у плиты.
Вот сюда их, без суеты,
Ну а рядышком – пару гач.

Табуретку – её вот так,
Приоткроем дверцу... Горой
Пышут угли, цветут, как мак,
Пламя трепетною игрой
Завораживает, и, бос, –
Пар потягивает от штанин, –
Он сидит, и лицом оброс,
Да бродяга – не господин;
И глядит, а на угольках
Бродит пламя и лижет их,
Язычок-то как замелькал,
Заподмигивал: миг-миг-миг.

Он на пламя глядит и в нём,
В его трепете, видит лик,
И к видению он приник,
Ощущая, как плоть, живьём.

Где бы ни был он, она с ним.
...Вот бредут они, – нежный пух:
Милый облик московских зим, –
К Патриаршим прудам, и слух
Жадно ловит её слова:
«Антон Павлович, вы чему
Улыбаетесь всё же, а?»
– «Да вот снег...» – «А тогда почему
Вы грустны?» – В глубине души
Она, видно, светилась, грусть,
Но почуять!.. Уплыл он пусть
Уткой в сонные камыши,
Канул в Лету тот белый день,
А вот в нём-то живёт, живёт,
Дышит свежестью, как сирень,
Распуская душистый мёд.

И сидит он, ноги поджав
К табуретке, и всё глядит
С нежной ласковостью в груди,
Как за дверцею пышет жар.
 
           11
И опять скрипит тарантас
По равнине, и тучи вновь,
Словно хмурит всевышний бровь,
Набухают; давно угас
Жар за дверцей: проходят дни,
И всё реки, ветры, дожди,
Всё паром или лодку жди...
...А как высохли-то они
На приступочке ночью той,
Его валенки, утром – глядь,
Словно свет от них золотой,
Сунул ногу – ни дать ни взять –
Пух и пух, и легки, теплы...
А потом – разливы и мель,
Вновь не валенки, а кисель.
Да, сибирские реки злы.

За спиною Иртыш и Обь,
Что там ждёт его у Томи?
Ладно, душу-то не томи,
Понапрасну себя не гробь.

И закашлялся – вот опять,
Как и в прошлую ночь... Примолк
Там, в душе, и достал платок –
Надо пальцами поразмять:
Слипся с прошлой-то ночи, – ах,
Не ко времени... Натрясло –
Вот и кашель... И не до слов,
И мурашки ползут в глазах.
И зловеще оно блестит,
Это зарево: то пятно
На платке, и плывёт оно,
Кровяное... Но опусти,
Спрячь платок, а то застит свет
Эта капля, неумолим
Злой оскал её, и, раним,
Весь увянешь ты... Ну уж нет!

Впрочем, всё оно просто – всё.
И погаснут с тобой миры...
Так куда же тебя несёт?
На вершину какой горы
Захотел ты ступить? Гляди,
Как он трепетен, мотылёк
Твоей жизни, – один денёк,
Вон как булькает там, в груди.

А, плевать он на всё хотел,
Было, было так, и не раз,
И привычен к тем пятнам глаз,
А он песню свою не спел.

Поживём... Тарантас трясёт, –
На почтовых он, – впереди
Видит станцию. Что там ждёт?
Неужели опять – сиди?

Писарь, голову уронив
На ладони, – в своём углу,
То ли болен, то ли ленив
Старичок, то ли, может, глух?

– Что, папаша? – Да голова...
– А как лошади? – Томь шалит.
Нет лошадок. – И он убит:
Плетью писаревы слова.

– Вот, папаша, антипирин,
Врач я, выпейте... – И опять
Неприкаянно тут торчать...
Томск под боком, да комом блин,
А всего-то полсотни вёрст,
Баня... – грезил – скорей бы уж,
Мало, что ли, и мок, и мёрз
Он в объятьях сибирских стуж.

Нет же, душу опять томи...
– Господин, – ему писарь, – вы
Поезжайте-ка до Томи. –
Видно, боль его головы
Отходила. – Ямщик свезёт,
Местный он, недалече тут.
Может, с лодкой и повезёт,
Там и почту они берут.

И вот снова на вольных... Да,
Шесть каких-то осталось вёрст
За спиной, и опять орда
Мутных волн, и один как перст
Он стоит в бренном мире сём,
И куда, и зачем он тут?
Волны ломят, и мнут, и мнут
Всё вокруг до околиц сёл.

Лодки нет, да и как ей быть
В этой дьявольской пляске волн,
И волна – не волна, а вол,
Да тут впору и волком взвыть.

К ямщику обернулся, тот:
– Лодка будет, почта никак.
Государево дело... – Вот
Оно, значит, в глуши-то как,
Государево и – закон.
Невозможно ей не прийти.
Жизнь, как трёшку, клади на кон,
Сгинь под грудами волн в пути,
А приди! Ну что ж, подождём.
Волны, тучи – угрюмый вид,
Чайки носятся под дождём,
Ветер шапку всё норовит
С головы сорвать, а душа
Просит курева, портсигар
Достаёт, чиркнул спичкой – «ша!» –
Ветру, жадно втянул, – угар
Кружит голову, – сладко, ох!
Папиросы Маша в Москве
Набивала. Закуришь мох,
Коль их нет, изойдёшь в тоске,
А кончаются... Костерок
Папироски то чуть притух,
Но затяжка – и он, как друг, –
Спутник дум его и дорог, –
Оживился, мигнул, дымком
Прикоснулся к щеке, бровям, –
То под пеплом опять увял,
А тебе хорошо, легко.

Минул час, второй – лодки нет.
– А давай-ка, братец, домой.
Тут от холода, – как чумной,
Брр, крупа... далеко ль до бед.
Дождь прошел, но пошла крупа,
Вроде снежного града, что ль,
Словно иней с небес опал,
Иль Всевышний рассыпал соль.

Подъезжает к станции. Там
Пара троек почтовых – что ж,
Государевым-то кнутам...
Вынь им лодку да и положь.
Писарь встретил: – Не повезло? –
Он ожил. – Ну грейтесь пока.
И погодка же, как назло...
– Мне бы хлеба да молока...

Знал: одна тут еда на всех –
Хлеб, да яйца, да молоко,
Подфартило же, как на грех...
Неожиданно встал легко
Старичок, словно двадцать лет
Скинул с плеч, и засеменил
Через зал к хозяйке в буфет.
Чем уж там он её пленил,
Но хозяйская дочь на стол, –
Так и пышут, – тарелку щей, –
В них и мясо, – ставит. О дщерь!
О виват вам, да он лет сто
И не нюхал такой еды.
Это ж надо! А аромат!..
Да за тяжкие за труды
Нет на свете милей наград,
Чем тарелка пахучих щей
Да для тощего брюха – вот, –
У него-то ещё тощей, –
Изнывает о чём живот.

Словно облаком золотым
Они в душу ему летят,
И плывёт аромат, как дым.
Щи – о щи! – и лучится взгляд.

Боже мой, да в Москве и там,
В Таганроге, он разве знал
Цену русским горячим щам,
Чтоб от сладости их стонал
Там, в себе; кусок хлеба – в рот,
Ложку щей, да капусты чтоб
В ней погуще, – и тает лоб,
И к вискам подступает пот:
Да, от слабости, – не пищи, –
Вот дожил бы и до седин,
Ну а что оно, слово «щи»,
Не отчаль он на Сахалин,
Не узнал бы; и тут к столу,
Волоокою дымкой глаз
Пеленая, – вот-вот сейчас
Пустит – и берегись – стрелу, –
«Дщерь» с тарелкой, на ней гора, –
Да поджаристая, с плиты,
Да ещё с огурцом, – ура! –
Не во сне ли пируешь ты? –
«Пятаками» и льётся вся,
Нежит запахом и летит,
Словно пальчиком чуть грозя,
Улыбается: аппетит
Нагоняя, – она, она,
Да, картошечка, – после щей...
«Ах ты, шёлковая луна,
Волоокая моя Дщерь!
Не забуду и помяну
Я на смертном тебя одре»...
Даже рад, что торчит в плену
Тут, у Томи, в глухой дыре.

А в углу за своим столом
Писарь, худенький старичок,
Всё глядит, подобрев челом,
На уме себе и – молчок.

          12
Две почтовые тройки. Путь
До реки уж ему знаком,
И везёт ямщик с ветерком.
По бокам от себя взглянуть –
Березняк унылый, кусты,
И дождит, и сыплет крупа.
Колокольчик, гривы, хвосты...
Да ещё голова тупа
От дорожной тряски, но вот
И река и – о чудный вид! –
Лодка, лодка по ней идёт
И всё к берегу норовит.

Даже слышны шлепки волны
О подветренный её борт.
Тут не море, но дует норд,
И валы тебе, что слоны.

Но поклажи нет, и идёт
Лодка к берегу, и гребцы, –
Государева почта ждёт, –
Сушат вёсла... Ну молодцы!

Лодка длинная, но и груз –
Пудов двадцать – мешки, тюки,
Всё из кожи и ярлыки, –
И «кораблик» сразу огруз
И осел бортом. Почтальон,
Пожилой высокий, на тюк
Примостился и он, Антон,
Тут же. Валенки, двое брюк,
Полушубок, шапка на нём.
Ну, поехали. Дай-то бог...
«Эй, ребятушки, толканём,
Так, ещё разок, взяли – ох!»

И отчалили. Да, грузна
Для гребцов посудина, но
В кость – мозоли у них давно,
Всё ж в разливе река грозна.

По теченью и к тальнику,
Прижимаясь, они гребут,
Будто целятся, как из пут
Им рвануться на всём скаку.

Но померкло небо и дождь
Полоснул по тёмной воде,
И всю реку бросило в дрожь,
Словно вскинулась на узде
Кобылицей, заржав, она.
Ветер гонит за валом вал,
Гонит и – через борт волна,
И, казалось, на миг сковал
Страх гребцов. Куда? В тальники:
Переждать в них порыв грозы.
Знали бешеный нрав реки
И что жизнь кладут на весы.

Тут подводу с парой коней
Закрутила она вчера
И – с концом, не лихачат с ней
И прожжённые кучера.
«Нет, ребята, а ну рванёт
Ещё пуще, и в тальниках
Haм – конец, айдате вперёд,
А спасенье – оно в руках».

И – на стрежень, что было сил,
Ветер ломит, ну а вода, –
Словно кто-то её взбесил,
Не река, а словно удав
Крутит кольца, вспухает – ax!
Бьёт хвостом и добыча – вот, –
Разнесет он лодчонку в прах, –
Прямо в горло ему идёт.

В лодке – жуткая тишина.
Спаси господи! И без слов,
Надрываясь, кричит весло:
Не вода под ним – сатана.

Почтальон, – на своём веку
И нужды, и беды хлебнул, –
Припечатал себя к тюку:
И его, как подкову, гнул
Страх, невидимый для иных;
А гребцы – желваками щёк:
«Ну же, братцы, ещё, ещё!»
От усилий ослеплены.

Натиск ветра – и с пеной пласт
Ледяной воды через борт
Залетел, и хватает глаз
Толпы мутных косматых орд.

И глядит, как сквозь стёкла луп,
Он, писатель, а мысль: черпнёт –
И срывай впопыхах «тулуп» –
Полушубок – а то, как гнёт,
Он потащит на дно; потом
Брюки, валенки и пиджак...
И уж воздух глотает ртом,
Ну, мгновенье одно и – шаг
В ледяной кипяток, но тут
Ветер – как отрубили, вон,
Вон он, берег, – о дивный сон! –
Вот он, вот он, осклизл и крут.

И обмяк лицом почтальон,
Вёсла вскинуты дружно – раз!
И в душе уж пустились в пляс
Почтальон, и гребцы, и он.

И – толчок: носом лодки – в грунт.
Да он милый, он тёплый, дождь,
Да и берег не так уж крут,
На обмылок – гляди – похож.

И не давят громады туч,
В их прорехах – гляди – светло,
Будто радужною метлой
Разгоняет их солнца луч.

И вот этот осклизлый брег,
Волн шипящая толчея
И крупинками с неба снег,
И за тучами блеск луча –
Всё прекрасно, и пьёт душа
Жизни сладостный кипяток
Жадно, чувствуя его ток
И волненье в крови туша.

         13
А полок-то горячеват.
Ну, под голову веник – так.
Уж попариться он мастак,
И парок – о-го-го! В обхват
Прямо с ходу берёт, силач,
Прижимает его к полку...
Кляча клячей из тощих кляч –
Да, впервые он на веку
Размазнёй, да ещё какой, –
Упадёт, чуть только ступи, –
Себя чувствует: не рукой,
А мизинцем, – не спи, не спи, –
Шевельнуть ему лень и лень
Веко чуточку приоткрыть,
А не то что пускаться в прыть
И в кибитке, – какой уж день! –
По сибирской равнине мчать...
Вот лежит он в парной, как бог,
Поры рты пораскрыли, чай,
Распластался – без рук, без ног.

На спине лежит, и спина,
Наслаждаясь, вбирает жар:
Вся истерзанная, она
Добралась до желанных нар.

И он чувствует, как растут,
Наливаются, тяжелы,
И, срываясь, ползут, ползут,
Словно бусинами смолы,
Капли; чувствует, как пошли
Они гроздьями с рук, с боков,
Словно сбросили груз оков
Каторжанских и лаз нашли
На свободу, и толпы их
Валом валятся из тюрьмы...
И он, вчувствываясь, затих.
Руки, ноги, спина немы
В наслажденье, и лишь стучит
И стучит в груди, и сквозь тьму, –
Веки сомкнуты, – бьют лучи,
И в их блеске летит к нему
Амазонка в алом плаще,
Волоокая... Вот с коня
Она спрыгивает, маня
Дымкой глаз, и... тарелку щей
Подаёт... Да не спи, не спи,
Разомлел... И хватит пока,
И давай-ка вставай с полка,
Веки, веки-то разлепи.

Но – никак, и в какой парной,
Где, в московских ли Сандунах
Иль в иной купели земной, –
Разве только в небесных снах, –
Он вот так распускался весь
И, блаженствуя, так слабел?
Тёмен ликом, а телом бел, –
С потом, с потом ушла болезнь, –
Где лежал он вот так, как плеть,
И улыбка б струилась с губ?..
Ах, когда-нибудь так ему б
Тихо-тихо бы помереть!..

Но встаёт и ногой ступень, –
Веник, веник не позабудь, –
Он нащупывает и грудь, –
Не выдавливая ли лень? –
Напрягает, упор локтей –
И сидит, и скользит с полка,
И – за дверь: передых пока
И помоется без затей.

Под мочалкой горит спина,
Как надраенная латунь, –
Так и пыхнет, чуть только дунь, –
Ни жиринки в ней и длинна.

А пройдись-ка по позвонкам,
Посчитай их, подмышку – так,
Шею, грудь, чтоб цвели, как мак.
Ох и долгий, но не тонка
Кость в запястье, силёнка есть.
Так, теперь окатись и – в пыл,
Вот он, веничек, дышит весь,
Шевелюру пока не мыл:
Так положено, ну – туда,
В пыл, на полок, ядрёна мышь.
Пощадить тебя? Нет, шалишь,
Двигай, двигай же, борода.

И опять он его схватил, –
Как хватает ухват горшок, –
Пар. Да что это он, друг-мил,
Уж не вздумал ли кинуть в шок?

Ишь, ядрёный... Начнём-ка с ног.
Лист берёзовый – да пахуч!
В ноздри льётся бальзам лесной,
Летом пахнет... А ну прожучь
Хорошенечко за труды...
Ну-ка, ножки, погладим вас,
Вы хлебнули, – да и не раз, –
Леденящей душу воды.
Жжах! – и волнами ходит жар.
Так, гвозди его к телу – xoп!
Пусть лютует в крови пожар,
А наруже – ручьями чтоб;
Жжах! – и веник пошёл, пошёл
Выше, выше – колени, пах,
Ягодицы, – не веник – шёлк,
Чисто розги, – в дымину, в прах
Поясницу, спину, живот...
Ну и ходит – не в бровь, а в глаз!
Шею, плечи... – погуще, вот.
Не кривляйся, не до гримас.

Жар с боков, со спины – столбом,
И он словно летит в столбе –
Там, над степью, и... – «бом», «бом», «бом»...
И он веник – к груди, к себе
И к лицу, и лицом – в листву,
И ноздрями дышит, и ртом,
А в ушах всё катится: «бом-м»,
Уносясь в небеса, к Христу.

И он видит, веки смежив,
Таганрог, колокольню, и он –
Звонарём, и волшебный звон,
Полный солнца, закатов... – жив,
Жив он в нём, – над степью плывёт,
Словно ангел... Вдохни, вдохни
Тех денёчков душистый мёд,
В душу так и глядят они.

Ах он, веник, растеребил
Память детства, но – всё, пора.
...И добрался же он вчера
До гостиницы, видом был,
Как бродяга, таких бы гнать,
Но хозяин – намётан глаз:
– Чехов? Батюшки, как не знать!
Ваша пьеса идёт у нас –
«Предложение», – и повёл
В лучший номер... Но Томск плывёт:
Томи мало прибрежных сёл,
И за жабры она берёт
Город – ох и жирует грязь!
За порог – и она уж тут,
Но и с ней томичи живут.
Вот из бани теперь вылазь...

Но с грехом пополам долез
До гостиницы: сапоги
Выручают, хотя туги
Они в пятках, но в тот замес,
Что на улицах, без сапог
Не ступить, и теперь они
Будут спутниками все дни,
Как без валенок он не мог.

Это ж надо – в чистом белье!
Всё дорожное – в стирке. Да...
На диване! Где и когда
Отдыхал он так? На столе
Шоколад... Три тысячи вёрст,
Да не где-нибудь – на Руси, –
И помок он да и помёрз, –
Ему стоило, чтоб вкусить
На диване вот так, в тиши,
Негу плоти... А то бы кис
Там, в Москве, и тоску глушил,
И, как ногти, в душе бы грыз
Сам себя... А теперь лицом
Продубел, что тебе босяк,
И в душе глядит молодцом,
Хоть и так поверни и сяк.

Но и странно, – он знал, давно, –
Нега плоти – как лёгкий хмель.
Её сладостное вино,
Словно утренняя капель
На былинках, чуть только луч
Засияет в ней, – и дымком, –
И прозрачен он, и летуч, –
Исчезает, блеснув мельком.

Насладился ты и забыл:
Перебила толкучка дней.
А душа... О, иное с ней.
И волненье её, и пыл –
Не речной перекат, не мель,
А глубины – не видно дна.
Долго-долго хранит она
Тот игривый летучий хмель.

Катя... Выдумал он её,
Она – грёзы его, мечта.
Одно имя – и уж поёт
Всё о ней, и земная, та,
Она рядом, и блеском глаз,
Выражением лба и щёк
Ещё глубже, жгучей ещё
Пронизает: вот-вот сейчас, –
Только б взгляда не отвести, –
Антон Павлович, скажет, ну,
Что мне делать? И он – в струну
Перед нею... Грустит, грустит, –
Да, о ней, – душа, её нет
Да и не было, а грустит...
Вот ушла, затерялся след,
А ему-то куда грести?..

Да, душа... Или степь дохнёт
Жарким полднем, иль звёздный дым
Осенит её, иль седым
Покрывалом тумана льнёт... –
Он плывёт, цепляя ковыль
И курган обходя с боков, –
И дорога... Нe грёзы – быль,
Милым образом глубоко
Там, в душе, она; слышит он,
Как вздыхает ночами степь,
Слышит горестный её стон,
Словно рвёт она злую цепь
Одиночества: что ж, мол, вы,
Люди, что ж на мою красу
Не поднимете головы?
Вам же, вам же её несу...

И вот даже сейчас свело
Что-то в горле, сглотнул комок:
Её балки... её чело...
Степь родимая... – и умолк.

А профессор... отец Христофор?..
Не забыть их: в душе они –
Как снежинки... как птичий хор...
Как в ночи светляков огни...

Ладно, мягок диван, хорош
Для обломовых, а ему,
Хоть сладка она, лень, а всё ж,
Ему надо тащить суму.
От Тюмени, где только мог,
Он царапал карандашом, –
Всё трясло – вот и почерк плох,
В дневнике – что в пути нашёл
Интересного: обещал
Он Суворину слать листки
Для газеты; теперь мазки
Обработать надо, тоща,
Как и он, тетрадочка, но
Есть, однако же, кое-что...
Стол, чернильница, и окно,
И уютные складки штор –
Всё, что надо, садись же и
Бери пёрышко, не ленись,
Не казённые, а свои
Летят денежки, и не близ
Катишь ты... И скрипит, скрипит,
Не возок скрипит, а перо,
И бежит оно... Что за вид
За окном, и каких миров
Только там, в ночи неба, нет, –
Он не видит. Горит свеча
И струит на бумагу свет
Дрожью трепетного луча.

          14
У коляски верх откидной:
От дождя, от ветра... купил
За сто тридцать рублей – не ной –
Без сиденья – ложись-ка, мил,
Отдыхай... Он спешит туда,
Где под небом блестит Байкал, –
Ах, как свидеться с ним алкал! –
Где глубинные города –
Красноярск, Иркутск... Хорошо
На Земле и дышать, и быть,
И не киснуть, не ныть душой,
Жгучей вьюгой в душе не выть.

Вот и Томск позади, а то ж:
Та ж грязюка вполколеса,
Нy а проблеска – ни на грош,
Не глядели бы и глаза
На такую дорогу; но
Ехать надо, и манит даль,
И мечтал он о ней давно,
И ни капли ему не жаль,
Что покинул Москву, и вот
Полоскается тут, в грязи:
Он в дороге, и он – живёт!
И с души словно бы сгрузил
Ту плиту, – а давила так,
Что хоть стоном стони в ночи, –
А сейчас, как во тьме маяк,
Изливает ему лучи
Сахалин; и ожил, ожил
Он в мученьях пути, окреп
И свалил ту плиту с души,
И уж сытен и вкусен хлеб.

Хляби, ямы, рытвины, грязь –
Вот какими шипами роз
Тракт увенчан... Но стоп – вылазь
На обочину: вон обоз –
Пусть пройдёт... Череда телег:
С чаем цыбики... Вот он – ox! –
Мимо конь. Он мышисто-пег,
И извозчик, – не дай-то бог
Так вот мыкаться. – По щеке
Капли пота ползут с виска,
С виду вроде бы налегке,
Но дорога-то – что оскал
Пасти волчьей... Одной рукой
Держит вожжи, другою – кнут,
Как струна, он весь – непокой:
Всё гляди не расслабся тут.

По ухабам, по колеям,
Что телегу тащат на дно
Грязной жижей залитых ям, –
Не завалится ль? – вот оно,
Его горькое бытиё...
И не жалуйся, мол, устал,
И одет, как босяк, в рваньё,
И от жизни такой уста
Крепко сжаты... О ты, мой бог,
Горемычный русский мужик!
Спину гнёт ради жалких крох:
Так и надо, мол, так привык;
Голяки, мол, а дома рты,
Вишь как, барин... На то и гнусь...
Так когда же воспрянешь ты
Богатырскою статью, Русь?

Долго ль будешь вот так брести
За обозом, тонуть в грязи?
Иль тщедушна, жидка в кости?
Иль не видишь иной стези?..
И прошёл обоз – так идёт
В Русь китайская чай-трава.
Путь-дороженька не нова,
Да вот только она не мёд.

Понавалено чёрт те что:
Мусор, глина, камни, кирпич
Битым крошевом – то и то
Вперемешку – валяй, не хнычь.
...А равнины уж нет – тайга,
По бокам деревья стеной,
Не кочкарики, не бега
Ровной рысью, а чуть живой
По рытвинам, ухабам, сжав
Борт коляски, – вот-вот сейчас –
Вверх тормашками – вон душа,
Сидя, лёжа, какой уж час! –
Едет, едет... А как ямщик
Там, на козлах? Что ли, циркач?
И, казалось, пусти он вскачь
Рысаков – и всё ж не стащить
Его с козел, а тут ломать
Кости, что ли? И вновь возок
От канавы на волосок –
Так и валится... Пусть бы гать,
Но не вязкие колеи,
Они тащат в месиво ям,
И поджилки дрожат твои...
Не равнина тут – по краям
Не объехать... – Давай, вашброд, –
Он как в воду глядел, ямщик:
Позвоночник, кости, хрящи
Так и стонут... – пошли вперёд
Помаленьку пёхом, не то... –
Коли пёхом, тогда вылазь.
Полы кожаного пальто
Подобрал и – на землю, в грязь.

Ах ты господи, вот где рай!
Что с ногами – легки как пух?
В каждой жилочке словно – ух! –
Разливается птичий грай.

А вокруг тайга, и он пьёт
Лиственничный её бальзам,
Словно горний вдыхает мёд,
И уж где-то в душе слеза
Набегает – ах, боже мой,
Хорошо-то – живи, дыши!
Да за этот вот вдох души
Он по свету б пошёл с сумой.

Но идёт за возком, тайга
Льётся светом сквозным – гола,
Уж истаяли в ней снега,
А берёзка не расцвела.

Почки бухнут, но дремлет лист,
На исходе май, а он спит,
Только ёлок летит, лучист,
Ясный взгляд, и силён, как спирт,
Запах хвои... Ну чем, скажи,
Не Сокольники – вон ольха,
Сосны, лиственницы... труха
На подстилке... и ни души
По округе на сотни вёрст;
Всё тайга – паутинкой в ней
Серебрится под ceнью звёзд, –
Поищи на Земле длинней, –
Тракт, на нём мельтешит возок...
– А давай-ка, садись, вашброд,
Уморился, поди, – и вот
Он в коляске, хотя б разок
Распуститься бы телом, лечь,
Как, бывало, лежал в степи,
Чуять вольную волю плеч,
А вздремнуть захотелось – спи.
Нет, колдобины не дают,
Весь натянутый до ногтей,
Не вагонный тебе уют,
Не на палубе взглядом пей
Волги милые берега,
Тут Сибирь и иная жизнь,
Тут зубами за борт держись,
Коли взялся за гуж, – тайга.

А на небе зажглась звезда
И ещё одна, и ещё...
И зачем он тут, и куда
Средь дремучих глухих чащоб?

Но возок повело, кренит,
Навалился будто медведь,
Миг – и в яму ему лететь,
Как дробиночке на магнит.

Но летит не возок, а он,
И всей тяжестью тела – хрясь!
И руками по локти – в грязь,
И лицом в неё... Под уклон
Угодил, но помог кожан –
Как в лягушечьей коже в нём:
Проскользил... И жива душа,
И гори оно всё огнём!

И с лица утирая грязь,
Глянул в небо: вот это да!
Заслезилась в глазах звезда,
И лилась, и лилась, лучась.

И смеялась над ним, живьём
Была рядышком словно, здесь:
«Что, качнуло тебя? Не грезь».
И он ей подмигнул: живём!

          15
Вот дорога пошла ровней,
А то плыл по грязи, и вяз,
И плескался, как утка, в ней
Измочаленный тарантас.

А теперь бежит, и ямщик
Там, на козлах, ну – князем князь:
И не надо дорогу клясть,
И уж в мыслях дымятся щи
В Красноярске... Давай, давай!
Пара станций и – город: «Нн-о-о!»...
А в природе-то... Вон как май
Широко распахнул окно.

На-ка, мол, беллетрист, взгляни,
Вот какая у нас весна,
Не берёзкой она в тени
Пригорюнилась, и сосна,
Погляди, как блестит иглой...
И он ахнул: разлитый дым
Робких трепетных нежных хвой
Тянет облаком негустым
По тайге, обходя стволы
Сосен, лапистых елей, пихт,
И берёзы на фоне их, –
Умилился он, – так белы!

Трепет нежности по тайге –
Праздник лиственницы, она
Вся в зелёной дымит пурге,
Новой хвоей обметена.

И осины трепещут уж,
Ветра нет, но кипят листки,
Словно радостно мотыльки
Машут крылышками, ведь стуж
И в помине нет, а кора
Под ручьями листвы берёз
Так ярка! A eщё вчера
Лес томился в объятьях грёз
О весне... А сегодня – о! –
На опушках глядят цветки –
Голубые, как васильки,
Но подснежники... Май окно
Распахнул, и вовсю поют
Звонкогласые соловьи,
Вверх и вниз по стволам снуют
Шустро поползни и – фьюи...
Да, синички, и – дррр: зовёт
Дятел самочку, и – ку-ку:
«Скоро лето, оно – вот-вот,
Верьте мне...» На каком суку
Приютилась кукушка? Но
Вестник лета она, июнь –
Вот он, рядышком, только дунь –
И достал; и его вино
Пьют и бабочки, и жуки,
И кузнечики, и шпана
Кровососов, и пауки –
Всё ликует: вина, вина!

Наконец-то тепло... И тут
Расступилась пред ним тайга,
Вновь равнина – луга, луга...
Даль открылась, едва текут
Вереницею облака
Утомлённым клином гусей,
И... и высверком Енисей
Прямо в сердце издалека
Полыхнул; а за ним волной
Катят горы... – куда попал? –
Они плещут голубизной, –
Не самих ли небес кристалл, –
Так и льются они, манят,
И ты рыбкою в их сети, –
Как ни бейся, но не уйти, –
Весь пленён с головы до пят.

Мигом в памяти всплыл Кавказ,
Он сверканьем седых вершин
Где-то там, в глубине души,
Жил и сном золотым не гас.

И вот вновь покрывала гор,
Отуманенных синей мглой...
Или ангелов слышит хор?
Словно арфа небес струной
Цедит в душу бальзам любви
Ко всему, что объемлет взор, –
Так яви же её, яви, –
И к морщинам Саянских гор,
И к подснежнику, что глядит
На тебя, так наивно чист,
И к звезде, что струит магнит,
Завораживающе-лучист...

Горы! Ими летит Кавказ,
Над планетой сверкая всей,
И, как в бездну, бросает вас
От восторга; но Енисей,
Но Саяны... – ах, как они
Входят в душу твою! Какой
В созерцанье сквозит покой
И наплыв теплоты!.. Взгляни.

Но он знал: вот возьми сейчас
Карандаш и в слова схвати
Это диво, но миг ли, час,
Десять, сто, – да с ума сойти, –
Бейся – нет; он бессилен, взгляд,
Уловить оттенки, и слов
Не найти для них, и не рад:
Не поэзия – ремесло.

Внешним взором не уловить
Блеск, и трепет, и негу гор,
Только внутренний тянет взор
Красоты золотую нить.

Знал себя: ему время дай,
Год ли, десять ли, пару дней...
Отстоится – тогда летай,
Издалёка глядеть видней.

Только душу не остуди –
Побежит карандашик твой...
Вот они, – и прибой в груди,
И так ясен их лик живой, –
Горы... Да... Но вон купола
Заструились – летят, летят,
И в сиянье их тает взгляд,
И мила уж ему, мила
Церковь-матушка... «Цок, цок, цок» –
Выбивают копыта пляс.
Мостовая! Бежит возок
По булыжнику... Красноярск.

И дома из камня, а вон
Пристань, и шелестит волной,
Словно тоненький льётся звон,
Енисей... Он совсем иной,
Красноярск, и как полон сил!
Да, не Томск, что увяз в грязи,
И опрятен он, и красив...
Посадить бы по всей Руси
Молодцов таких! Он бы жил
В Красноярске... Но путь далёк,
И хотя бы один денёк
Походи тут и подыши.

Енисей... Он летит у ног,
И грудятся, скользя, валы,
Или кто-то, – кучи малы! –
Учинил им переполох?

Он широк, но словно гудят
Берега от натуги волн,
И не горы ль тащит, как вол,
К океану? Невольно взгляд
Устремляется вдаль, туда,
Где хребты: не качнулись ли?
А у ног всё летит вода
Той же синью, как там, вдали.

В глубине отливает синь
Изумрудом, ржавинка чуть
Где-то дышит, но, словно ртуть,
Ускользает... «Динь-динь, динь-динь».

Или небо тихонько льёт
Звуки арфы в шелест волны?
Или жаворонок поёт?
Или весь очарован ты
И почудилось? Енисей...
Лёг он в душу, как клик «пи-пи»
Там, в лиловой дали степи,
Друга-коршуна, как гусей
В небе клин... И он окунул
В изумрудную стынь ладонь –
Полоснул по руке огонь.
«Ну чего ты, ершистый, ну?
Ну, подружимся. На-ка, на
Руку... Умница»... – и у ног, –
Он улыбки сдержать не мог, –
Мягко-мягко легла волна.

           16
Ну жарища! И он сюртук
Расстегнул, и ноги зудят,
И дремота туманит взгляд,
А вот сон не идёт, и мук
Оттого тяжелее нет.
День и ночь трясёт тарантас,
Вот уж третий встретил рассвет,
Не сомкнув воспалённых глаз.

Утром холод, а днём жара.
Упорхнул воробьишкой май,
И фазаньим огнём пера
Полыхнул июнь, хоть снимай
И рубашку, и сапоги,
И, пожалуй, давай нагнись
Да и стягивай-ка с ноги
Свой ботфорт... Так и пышет высь.

Шевельни-ка пальцами – o-o!
О, блаженство! Словно тиски
Расцепил, а ведь он давно
Не снимал сапоги, носки
Отпотели, долой и их.
Ах, как солнышко облегло!
Не зеркальное ли стекло
Кто навёл, и зайчик притих
На стопе, и ты в неге весь,
Только пыль в носу и в ушах,
И он чувствует её взвесь
На зубах, во рту... Не ушат
Ли кто пыли под тарантас
Потихоньку подвесил, и
С щёлки всякой её рои
Вылетают? И peзи глаз
Не унять – то ль от пыли, то ль
От бессонницы... Но вот сон,
Словно бы утишая боль,
Чуть забрезжил, и перезвон
Колоколен понёс, понёс
За моря и леса – туда,
Где сиянье её волос
У заснеженного пруда...

И он сбивчиво дышит: рад
Прикоснуться неслышно к ним.
О, как веет цветеньем сад!
А ресницы... Синё-синим
Там, за ними... И запах роз...
И в небесном он весь огне,
За ресницами, в глубине,
Перламутром сияет плёс.

Лика... Вот он за локотки
Взял тихонечко, и она
Вся – на цыпочки, – а нежна! –
Пальцы длинные и мягки
Чуть коснулись его груди, –
Он их чувствует и в пальто, –
И, сияя, в глаза глядит,
И ему – всё сиянье то.

Одному... Но тряхнуло и...
И виденье исчезло, он
Вновь в дорожной пыли, в яви,
И возок бежит под уклон.

Улыбнулся: сидит босой,
Солнце жарит, стена тайги,
Кони мелкой трусят рысцой,
Колокольчик из-под дуги
Разливается озорно...
Учащённо стучит висок.
Он расслабился всё же, но
Разве только на волосок.

И пригрезился Ликин лик,
Опушённый снегом, живой,
Словно к прядям её приник
Раскалённою головой.

Он вдыхает их фимиам
Весь измученный, грязен, бос,
Тонкий запах её волос,
Словно ландышевый бальзам.

А вокруг всё тайга, тайга,
Сосны, ели – куда ни глянь.
Не ступала ещё нога
В глухомани иной, и рань
Сквозь дремучую её мглу
Просочится, забрезжит ли?
Где конец ей, в каком углу,
На каком лоскуте Земли?

Вот возок взбежал на увал,
И волною пошла тайга,
Словно катит за валом вал...
Отступи четыре шага
От дороги – и сгинул, нет
Тебя вовсе, ищи-свищи, –
Вот такие они, борщи, –
И росою замыло след.

И мирское житьё-бытьё
Уж неведомо. Шли в раскол
В эту глушь, обживать её,
Староверы. На цепь, на кол
Их сажали, иль в срубах жгли
Себя сами, или сюда...
Было всё это вон когда,
А живут и сейчас, земли –
Были б руки... Себя блюдут,
Вот завидная крепь души.
И свобода – живи, дыши,
Да за милую душу тут...

Вот уж солнышко на закат
Навострилось, одень носки.
И ночные тени близки.
Ну а ночь – она, как ухват,
Так зацепит, того гляди,
По-сибирски, а днём жapa,
Пыль во рту, голова гудит
От бессонницы; вот вчера
Без дремоты и день и ночь,
Только странно: приливы сил, –
Каждой жилкой он их вкусил, –
Но откуда? Куда-то прочь
Вся усталость, давно забыл
О платке, что держал у губ,
Стал лицом и шершав, и груб,
А во взгляде восторга пыл.

Бродит сила, словно вино,
Так и ходит в плечах, в груди,
Так и прыщет из пор, гляди,
Да и, право, немудрено.

Больше месяца он в пути,
Всё на воздухе, и легки, –
И целебнее не найти, –
Хвои чистые родники.

Дождь и снег, и мороз, и град,
И восход, и закат – всё тут,
В тарантасе, и рад он, рад:
Ни хвороб тебе, ни простуд.
И свободен, и молод... – ах!
Счастлив, чёрт побери! Гора
На пути и рябит в глазах,
А вдали, за ней, Ангара.

           17
Ну и щёголь! Костюм сидит,
Словно влитый, и блеск штиблет,
И сорочка – свежее нет,
И манжеты, и галстук – вид!

Наслажденье вот так пройти
Человеком, а там, в возке,
Вроде жулик ты иль аскет,
Прощелыга, как ни крути.

А сейчас, после бани, – пух,
А не тело, от смуглых щёк, –
Чисто выбрился он, ещё б! –
Ароматный струится дух.

А Иркутск хорош!.. Думал ли
Он когда появиться тут
Из московских тенёт и пут,
Двинуть так вот на край земли?

Главный город седых краёв,
Непривычных восточных стран,
Здесь в горсти держал Муравьёв
Петропавловск, Охотск, Аян
И Амур; здесь навек пленён
Был красавицей Невельской,
И бледнел перед нею он,
Об отваге забыв мужской...

Славный город, уютен, чист,
И гостиницы, и музей,
И театр, и летит, лучист, –
Украшенье округи всей, –
Жемчуг трепетный Ангары;
Её волны кипят, пылят,
Вьются радугами, и взгляд
В восхищении от игры
Бликов радостных... Хорошо!
Он идёт, в городском саду
Льётся музыка, и с душой
Вальсов плавную череду
Всё ведёт и ведёт оркестр.
Уж не бал ли там, у реки,
И девицы, как мотыльки,
И сияют шелка невест?..

Ну-ка, стоп! Да ведь это дом
Губернатора, он под стать, –
И изысканность в нём, и стать, –
Муравьёву; былым трудом
Он отмечен теперь в веках:
Канцелярии генерал, –
Пол-Сибири держал в руках, –
Послабления не давал.

Адъютанты неслись, стремглав,
В Петропавловск, и в Петербург,
И в Якутск, и в Охотск – ни мгла
Ледяная, ни свисты пург,
Ни разливы рек – нипочём
Были им, не пугала ширь...
Так на прочный замок Сибирь,
Поворачивая ключом,
Запирал Муравьёв, – и мудр,
И отважен он, славный граф, –
А замком этим был Амур,
А ключом – по Амуру сплав.

Да, на баржах и на плотах, –
Он мечтал, – казаков, крестьян
Сплавить вниз, и в глухих местах
Насадить селенья... И пьян
Был мечтой, и себя – под кнут:
Раз задумал – так не ударь
В грязь лицом, и за пудом пуд
Двигай дело, а там и царь
Скажет слово; но наверху
И друзья были, и враги,
Знал он высшие те круги,
Зёрна чистые и труху
Различал и ценил друзей...
Но зато капитан морской,
Что открыл пролив, Невельской,
На Петровской сидит косе.

Без него Амуру не быть
За Россией, он там не зря
С экспедицией, ведь царя
Пылким словом не убедить,
Ему выложи факты все...
Видит бог, но надёжно там,
Куда путь заказан плотам,
В экспедиции, на косе.

А ещё губернатор знал:
Невельской умрёт, но мечты, –
Без неё ни еды, ни сна, –
Не предаст, для таких святы
Идеалы, а он такой,
За Отечество – душу вон,
И, как мальчик, в жену влюблён... –
Мы возьмём Амур, Невельской!

Эти мысли навеял вмиг
Губернаторский особняк.
Он, писатель, лелеял их
И в Москве, и в Питере, мяк,
Прямо таял душой, несли
Перед ним облака страниц
Очертанья прекрасных лиц
Тех, кто там, на краю Земли,
Не щадил себя, не берёг
И Отечеству службу нёс,
Кто тянул свой посильный воз,
А не вытянув, в землю лёг.

Боже мой, а Охотский тракт?
Топь болот и столбы мошки,
Словно в воздухе вьётся прах,
Хоть тяни на себя мешки;
В дымокурах, как в облаках,
Руки, шея, лицо саднят,
Словно рана сквозная, взгляд,
И клубится, и стонет «прах»;
Облепляет, сосёт, грызёт,
На дыбы вздымает коней...
Видел тракт такой? Так немей
От восторга, что тут – не тот.

И подумай: а как верхом
Невельская пускалась вплавь
Через реку на тракте том,
Тут мужчину и то избавь;
Как цеплялась за валуны
В дебрях Яблоневого хребта,
В кровь колени, и с крутизны
Как скользила смолянка та?

Был и Смольный, и были «па»,
И паркет, и балы, а тут
Конь, седло, и одна тропа,
И подъём к перевалу крут.

А на нём ледники, снега
И сжигают лицо ветра...
Как ступала её нога,
Еле встала сама с утра?

А конечная цель – коса,
Не Охотск, не Аян – она,
Суши узкая полоса –
Море, чайки, прибой, луна...

Да, пустыня... И волн валы,
Словно цепи, гремят, гремят...
И не ласковы, не милы,
И туман застилает взгляд.

Ах ты, господи боже мой,
Там же можно сойти с ума!
Это каторга же, тюрьма,
И уж лучше брести с сумой.

Да, тюрьма, но ведь он-то сам,
Невельской, в неё рвался, сам!
Как сияли его глаза,
Словно весь летел к небесам!..

Губернаторский дом... Навёл
На раздумья, а там, в саду,
Вальс-фантазия Глинки, мол,
Наших знай... «Загляну пойду»...

           18
Едут весело, все в одном
Экипаже, a cвой продал
Он в Иркутске, за так притом:
Полцены да и той не дал
Покупатель. Теперь с боков
Офицеры: поручик Шмидт, –
Он курляндец, – ну и здоров!
Да к тому же как туз сидит;
И поручик Меллер – иной,
Тихий скромный интеллигент,
Шмидт же приторно-заводной
И хвастун, и ловит момент
Поболтать – всё равно о чём.
Ну да бог с ним... А тракт горист.
Не Швейцария ли? Горит,
Так и ластится вся лучом,
Блещет молниями, быстра, –
Словно мимо летит хрусталь,
И, сверкая, уносит вдаль
Трепет солнечный, – Ангара.

Горы, горы... Толкучка гор
И громадных отвесных скал.
То ползёт возок на бугор,
То бежит под уклон. Байкал
Где-то дышит уже, вот-вот
Распахнётся – не упусти
Этот миг, – о небесный стих! –
Дрожь души и её полёт.

Вот опять уклон и подъём.
Горы в соснах, берёзах – ax!
И любуются летним днем
Они словно, и их размах
По округе – куда ни глянь,
Крутобокие, всё они.
Ну Кавказ! А вдали, взгляни,
Золотится, сияя, грань
Ледника... И, любуясь, миг,
Тот, свиданья миг, не схватил,
Но, взглянув, обомлел, затих
От наплыва душевных сил.

Полыхнул, – но не видел, как
Распахнулся вдруг окоём, –
И забился живым огнём
Нежный, словно небесный лак,
Лик Байкала; иль это лёд
Мечет искрами серебра,
Или небо к тебе плывёт
И глядит в глубине гора?

Или зеркало? Стынут в нём
Горы, видимы до листка
На берёзе, и свысока
Виснет нежностью окоём.

Ах, болван! Ну болван, болван!
Звал, так нет, вот сиди, сиди.
Захолонет ли так в груди
Там? Скотина ты, Левитан.

Тпр-ру-у! Возница с сиденья слез.
– Всё, Листвянка, заждались, чай.
– Хорошо довёз, вот на чай. –
Уж не в лоне ль они небес?

Льётся небо из глубины,
Кромка тает, шипя, у ног,
И в небесной воде видны, –
И он взгляд отвести не мог, –
Галька, кремешки – там, на дне,
Руку, кажется, протяни, –
На виду они, не в тени, –
И бери любой – как во сне.

И он вспомнил, – в душе не гас
Нежный свет, – как по грудь в воде
В Чёрном море, тёплом, сидел
Вот в такой полуденный час.
Различал оттенки камней
Под водой, но то на мели...
Ну а тут прозрачней, нежней
Глубина. Красоту Земли
Он, казалось, являл, Байкал,
Вот какая, мол, погляди,
И сиял весь, пылал, сверкал –
Замирало, глядя, в груди.

Первым дрогнул поручик Шмидт,
Неуклюжий, словно медведь.
Телом – лебедь: лететь, лететь,
Сбросил китель, – не лыком шит, –
И рубашку, и сапоги,
И штаны, и кальсоны – бах!
И пошли по воде круги,
В глубине он, как в небесах.

На виду и огромен, бел,
Но весь скорчился в глубине,
Словно в адскую печь влетел
И в ней жарился на огне.
Пробкой вылетел из воды,
Глаза выпучены, и в них
Трепетало за мигом миг
Пламя адовой чехарды.

Смех рассыпался в тишине.
Полоскала вблизи бельё
Молодайка, и смех её
На высокой звучал струне:
– Что задумали, господа?
Не купаемся в море мы,
Тут волчица, а не вода... –
И стояли они, немы.

А поручик быстрей штаны
Натянул и зубами – клац:
– Брр! Да, тут, господа, не плац –
Преисподняя сатаны.
А ведь я-то хотел со дна
Кремень Чехову подарить... –
Посмеялись. Угасла прыть.
Кипяток, а не глубина.

Вот местечко! И берег тут,
В Лиственичном, – ну Крым и Крым,
Да горами уж больно крут.
А нежны они, словно дым,
Отраженьем в воде, мысы
Так и тают в твоих глазах,
А вон тот, с полосой косы,
Не гурзуфовский Аю-Даг?

Ялта, право. Сюда ещё б
Белых домиков по горам.
Но на склонах крутых чащоб
Не зацепишься. Божий храм,
А не место... Однако им
С пароходом не повезло.
Ну так что, господа, сидим?
Подфартило же, как назло.

Ночевали в сарае. Встал
Утром раненько он, и глаз
Отвести не мог: чуть блистал
Кромкой гор окоём – Кавказ!

Нежный свет бежал по воде,
И, восторгом объят немым,
Думал: где на планете, где –
Чтобы так вот Кавказ и Крым.

Всё в одном углу... Ну болван,
И тащил же его, так нет...
Вечно был бы Байкалом пьян,
Хоть объезди он белый свет.

Портсигар достал, закурил.
Нежность озера льнёт и льнёт,
И вода холодна как лёд,
И весь облик его так мил!

Он умылся, полез в карман
За платком и взглянул окрест –
Нет, не видел чудесней мест.
И скотина ж ты, Левитан.

          19
Два последних прогона. Ну,
Ну, ямщик, гони, не скучай,
Зарабатывай-ка на чай,
А не то десять дней в плену
Им на Шилке быть, опоздай
На амурский рейс – и звенит,
И звенит под дугой «валдай»,
И ямщик лошадей струнит.

И мелькают вёрсты... Давно
За спиной растаял Байкал,
Только в памяти он сверкал,
Как рубиновое вино
В хрустале при свечах... Опять
Он с поручиками, шумят
Они, спорят, прямо кипят,
Как мальчишки, – ни дать ни взять,
Накаляются добела
И в запале, порой, грубят...

Ну а он углублён в себя,
И по сердцу ему, мила
Эта сказочная страна,
Забайкалье: всё слилось в ней –
И лиловая даль степей,
И небесная глубина
Рек, озёр, и отвесы скал,
Волны гор, ледники вершин –
Всё питало бальзам души,
Всё сияющий взгляд ласкал.

И нестаянные снега
На гольцах, и настой сосны,
И поляны цветов лесных,
И небесная Селенга...

В синих струях она таит, –
В ней веков – как дорожных вех, –
Чингисхана злорадный смех
И раскольничий русский скит.

И прозрачна её волна,
Током горных искрит ключей,
Блеском солнечным вся полна,
Только чей это топот, чьей
Слышен конницы, чьи мечи
Блещут вспышками в синеве?
Косоглазые лица чьи,
Рассечённые меж бровей?..

Удивителен тут закат,
Нежно дышит его латунь
Над приливами гор, но взгляд
Не волнует; чуть только дунь
И погаснет, казалось, – нем,
Бледен, но приглядись и в нём, –
Пусть робка и видна не всем, –
Нежным-нежным горит огнём
Красота; и так глубоко
Льётся в душу она, и ты
Заворожен, и маяты –
Словно не было, и легко
Тебе дышится, и вздохнёшь:
Боже мой, хорошо-то как
Жить на свете! А зависть, ложь,
Козни, склоки – такой пустяк...

А как плыл он через Байкал...
Пароходик дымил трубой,
Купол неба так и пылал
Синим пламенем над тобой.

А внизу, касаясь воды,
Пламя таяло в бирюзе,
И тянулся прозрачный дым
В глубину её... Так в росе
Тонкой тенью плывёт туман...
О байкальская глубина!
Безмятежно несла она
Небо, горы... И не обман
Это зрения, без труда
Различима в ней, в глубине,
Словно бы в голубой луне,
Даль – да воздух, а не вода
За бортом. И мысленно лез
Он по призрачным тем горам
Выше, выше, и вон уж там,
В храме, в пышном дворце небес.

А потом и Байкал угас
За спиной, как глазок костра,
Вновь дорога и вновь пестра:
То Швейцария, то Кавказ,
То донецкая степь, то лес
Подмосковья, то бурелом,
То овраги – их напролом, –
Спички сосен ломались, треск –
По тайге, – прорывал поток,
Он лавиной летел с вершин
В блеске молний, – то уголок,
Той, звенигородской, тиши...

Торопились, свистела плеть
Словно в воздухе: эх, айда!
Им успеть бы на рейс, успеть
К Шилке, в Сретенск, – туда, туда!

Верхнеудинск, Петровск, Чита –
Молодчина, гони, ямщик.
И поскрипывает, трещит,
Словно вёрсты устал считать,
Тарантас. Неказист возок,
А вот кони... Чёрт, а не конь,
Ты его чуть вожжою тронь –
И понёсся, искрит песок
Под копытом; его запрячь –
Спутай ноги сперва, не то
И в оглоблях пойдёт винтом –
Конь, не отпрыск понурых кляч.

В Забайкалье отбор жесток,
Глаз намётан: не той кости,
Мол, кобылка, – тут конь в чести
И конина, – буряты толк
Знают в мясе и в лошадях,
В Забайкалье лихо они
Ямщикуют, сел – и гони...
Пара борзых коней-летяг,
Только чуточку отпусти
Удила им и – дух, замри:
Чуют, аспиды, чуют стих,
И огнём оно всё гори.

Так и гнали – по двести вёрст
В сутки, гнали и день и ночь,
Ну а больше летом невмочь,
Солон хлеб ямщика и чёрств.

Сон не в сон, голова гудит
И какая-то хлябь в мозгу,
Днём жара, сухота в груди
И першит, словно бы лузгу
Хочешь выдохнуть, да никак,
А ночами – такая стынь!..
Тут коснулась Сибирь слегка
Золотых монгольских пустынь.

К ночи – пар изо рта, дрожа,
Лезь в пальто поскорее, но
Плохо греет его сукно,
И напяливай-ка кожан
Сверху, он-то не подведёт...
Так и гнали и... – Сретенск! Вот!
Наконец-то он взломан, лёд
Ожиданья, и... пароход!

Тут, у пристани. Ну, держи
Чаевые, держи, ямщик,
Тут и стопка тебе, и щи
За удачливые гужи,
Да и лихом не помни нас...
И по сходням идут гуськом.
Побежал бы и босиком:
До отхода – какой-то час.

          20
Всё, каюта твоя, входи.
Ну и жизнь, расшиби тебя гром!
В первом классе – ложись, сиди...
А поручики – во втором.

Он один, и блаженней нет
Одиночества, и ему
Наслажденье – быть одному,
Потянуть вереницу лет
Сквозь раздумья, а там, глядишь,
И прорежется, как в ночи
Писк мышонка, пронзая тишь,
Мысль, – и сердце стучит, стучит, –
И за нею, как за иглой,
Нить сюжета, в блокнотик – раз,
И когда-нибудь неплохой
Может выплеснуться рассказ.

Да, уютнее одному,
Уж на что дорога родня,
Но накатит: взял бы суму,
Посох... Вечная толкотня
Не давала побыть собой,
А уехал, и уж щемит
О них сердце, словно в щели,
Мил и облик, и жест любой
И отца, и мамаши – всех,
И привлёк бы к себе, обнял...
А вот дома бывает вял
На эмоции – худо, грех.

Всё, один. Первым делом прочь
Сапоги – ну, спасибо вам,
Тесновато было стопам,
Но притёрлись; и день и ночь
И в грязюку, и в снег, и в град
Неразлучными были, ну
А теперь – в иную страну,
И, конечно, не на парад.

Умывальник на воду щедр,
И душистое мыло – так,
И до пояса – вот где смак! –
Словно хлещет она из недр,
Жжёт огнём, – ну давай, давай
Шею, плечи, подмышки... – да,
Ох и злая она – вай-вай! –
Эта шилкинская вода;
А теперь разотри в огонь
Полотенцем мохнатым грудь, –
Ах, как сладко вот так вдохнуть! –
Рёбра, спину пожарче тронь.

И рубашку бери – шуршит,
Пахнет свежестью, чистотой,
Материнской полна души,
Домом пахнет, прохладой той,
Что так ласкова и нежна...
Не в Сибири – в Европе он.
А глаза закрыл – и слышна
Песнь «валдая»: чудесный звон
Льётся, льётся, ведь отмахал
Он четыре тысячи вёрст
В тарантасе, и путь не мал
Да и, что говорить, непрост.

Но теперь отдохнём – комфорт:
И обед, и ужин, и чай –
Как на блюдечке, не скучай,
И в каюте один – курорт.

Что ж, на палубу – подышать,
Поглазеть, что, и где, и как...
Словно ощупью, не спеша,
Тихим ходом идёт «Ермак».

Шилка тут в берегах узка,
То пороги, то перекат,
Натыкается всюду взгляд
На гранитные стены скал.

То у кромки воды они,
То отступят, а вон утёс,
Как былинки на нём, взгляни,
Сосны. Кто их туда занёс?

Вон из пади белый язык
Тянет, тянет туман к реке,
Словно воду лакать привык...
Ну а рядом и вдалеке
Горы толпами, и река
Растолкает же их, пройдёт.
И над ними плывут века...
Что же дальше планету ждёт?

...Как убитый спал до утра,
Да и вовсе не мудрено:
Навалилась, словно вино,
На него усталость, вчера
Ещё гнали... А утром встал –
Пароход не дрожит. Стоим?
Или что-то случилось с ним?
Не туман ли его достал?

И – на палубу. Да, он лёг
Пышным облаком, но просвет, –
Тлеет, тлеет, как уголёк, –
Чуть забрезжил – да будет свет!

И туман уплыл, и душа
Всё вбирает в себя окрест:
За ландшафтом иной ландшафт,
Как подарок, как благовест.

Словно высыпали леща
Сети шёлковые небес,
И лучится он, трепеща,
И летит перламутром блеск.

То Аргунь – голубой кинжал
В горло Шилки, вонзился и...
Вон уже задышал вдали,
Заструился и засверкал
Амур-батюшка... Он глядел –
И волненье сводило грудь.
Бликов радостную игру
Разглядел уже на воде
На амурской, и словно смят
Был он трепетом бликов – ох!
И летел, и лучился взгляд,
И во взгляде сиял восторг.

           21
Пароход ли, баржу ли, – да,
Он – не Шилка, он мускулист,
В нём, пружиня, летит вода, –
Тянет лихо, и – словно лист,
В светлых струях «Ермак»... Река!
Всё стоял бы, не уходил.
Отчего он так сердцу мил?
Необычно волна гибка?

А налево – луга, луга,
Горы дымчатые вдали...
Тут, в иных уголках земли,
Не ступала ещё нога
Европейца, станицы вон
Жмутся пташечками домов,
Зимним утром таёжный сон
Оживляют хвосты дымов.

И висит над тайгою тишь,
Только треснет где-то кора
У берёзы, и горстка крыш,
И над нею дымы... Дыра.

Но живёт казак, топит печь,
Косит сено, колет дрова...
Тут Россию надо стеречь,
Так засучивай рукава.

Но сейчас-то что, а тогда
Нрав Амура неведом был,
Столько даром ушло труда
И угрохана пропасть сил!

Есть землянка, а то и дом,
Вспахан клин, и вот-вот начнут
Колоситься хлеба, – ладом
Всё идёт, – сенокос... Но тут
Полоснули дожди и вспух
Амур-батюшка и понёс
Стога сена, коров, как мух,
Сараюшки, свиней и коз.

И бежали на бугорки,
Что повыше, бабы с детьми...
Белый свет был чернее тьмы –
Вот он, нрав у Амур-реки.

Кто бы знал... И хлебнули ж те,
Первых сплавов селяне – эх!
И за что ж он в такой вражде?
Иль за тот первородный грех?

Но с годами притёрлись, шли,
Где повыше, – пила, кайла
Да топор, – а её, земли,
Сколько влезет – корчуй. Дела...

А теперь-то чего не жить,
Были б руки, да крепь плеча,
Да иконка, да к ней свеча,
Жёнка, банька – живи, паши.

Вон Амур распахнулся как,
Где привольнее земли есть?
Стереги Россию, казак,
Твои предки ходили здесь.

И лучится вся синевой
На изгибе волны река,
И у борта в струе живой
Чуть качаются облака.

Острова пошли, в кущах их
Не колышется синь проток,
Убаюканный ветерок
В гриве вейниковой притих.

Даль таинственно глубока,
И блеснуло вон озерцо,
И пушистые облака
В небесах, и дышать легко.

В пышных ивах идёт возня,
Там гнездовья носатых птиц,
И взлетают, словно дразня, –
Нет для них никаких границ, –
Цапли; хочешь – в Китай, коль там
Подкормиться охота есть,
На болотце какое сесть,
По заветным пройтись местам...

Да, раздолье! Пожить бы тут
Этак с годик, а то и два...
Дикоросы щетиной прут,
Вон как вымахала трава.

И куда ни глянь – благодать
И свобода в людских умах,
Говори без оглядки, страх
Тут не ведом – легко дышать.

Кто вы? Ссыльный интеллигент?
Под надзором? Пожалте к нам.
Нет, не выдадут, тут – не там,
Был бы только у вас билет –
И плывите... Тут говори
О политике, почём зря
Костери министров, царя –
Не обидятся и цари.

Тут свобода, и дела нет –
Консерватор ты, либерал
И на сколько сослали лет,
За политику, иль украл,
Иль казённые прокутил,
Иль поджёг кого... – нет, дыши,
Не погубят твоей души,
Для доносов тут нет чернил.

Тут свободно... Однако ж вон
Благовещенск, а там иной, –
Вновь повеяло новизной, –
Пароход, и каков-то он?

           22
Эх, равнина, как там, в Руси,
Как на Волге, – луга, луга,
Словно жадно ноздрёй вкусил
Гарь родимого очага.

Над равниною чуть видна
Голубая полоска... Да,
Пароход «Муравьёв» туда
Держит путь, и растёт она:
Буреинский хребет, о нём
Пржевальский писал, и вот
Появился, – и тот он, тот, –
Весь освечен июньским днём.

И бежит «Муравьёв» легко, –
До лимана на нём идти, –
Вот уж горы недалеко,
И курчавятся как, гляди.

Лес приветно ему мигал,
Но – скала и отвесный склон,
Поворот – и берёт в полон
«Муравьёва» Малый Хинган.

Пароход в лабиринте гор,
Как скорлупку, его несёт
В тесный каменный коридор,
Размозжит о скалу – и всё,
Только хрустнет... Но, боже, миг,
Поворот и... – О диво, о-о! –
Словно солнышка лик в окно.
Потрясённый, он весь затих:
Распахнулась даль, и гора
Мило так на тебя глядит,
И берёзонька шелестит,
И кричит он в душе: «Ура!»

Но опять, но опять скала,
Она прямо несётся «в лоб».
Не успеешь моргнуть, и – хлоп!
Ни двора тебе ни кола.

Стисни зубы... Неужто сон?
Неожиданный поворот –
И в груди замирает стон,
И замкнут в напряженье рот.

Словно дьявольский ураган
Вдруг пронёсся над головой,
Миг – и сникли и свист, и вой...
Вот какой он, Малый Хинган.

Пробурил Амур коридор,
Проточил он гранит, прогрыз,
Пенным валом в тумане брызг
Сквозь толпу Буреинских гор
Вышел, словно на свет, и вот –
Острова, протоки, луга...
И зелёные берега,
И двухпалубный пароход,
И сигара-труба дымит,
И иных уже гор венцы
Плещут в небе, – о чудный вид! –
Льётся синей волной Хехцир*.

Там небесная Уссури
И в её глубине тайга,
Бьются всполохами зари
Волны светлые в берега.

Да, в тайгу бы, но нет, не в ту,
Не в сибирскую, а сюда,
Пржевальский свою мечту
Всё лелеял: «Вот это да-а...
По Уссури бы!» Вот пройти
И ему бы... Да нет, опять
Пересадка и сбой в пути...
На Хехцире бы побывать.

Пржевальский наставил всех,
По невидимым бы, по ним,
С ним и воздухом бы одним...
На маньчжурский взглянуть орех,
Как он царственно распустил
Опахалом крылатым лист,
И как ясень, насквозь лучист,
Светит солнцем, словно в горсти
У него оно; как в тени
Чуть мерцает пеплом коры
Бархат, а на коре – бугры
И овраги – теплы они...

Да, увидел и был бы рад,
И во взгляде б навек унёс,
Как гирляндами виноград
Ликовал на ветвях берёз;
Дуб монгольский... Совсем не тот,
Что в Сокольниках, и зимой
Он позванивает листвой:
Гриву рыжую не сорвёт
И тайфун... Пароход бежит,
Правый берег слегка горист,
Воздух солнечен и душист.
Наслаждайся же им, дыши.

Сердце ёкнуло: вон летят, –
С детства грация их мила,
Её жадно впивает взгляд, –
Нежным золотом купола.

Величаво глядит собор
Среди домиков на холмах,
Словно, сделав последний взмах,
Опустился на складки гор
Белый лебедь, и пароход
Правит к пристани. – Ну и вид! –
Восхитился поручик Шмидт.
Тут заканчивался поход
Офицеров – Хабаровка. – Ну,
Антон Павлович, по рукам,
Честь имею... – Удачи вам,
Звёзд полковничьих и жену.

И ушли по трапу. Так что ж,
Набежала грустинка – штрих
Там, в душе, он запомнит их,
Потому-то мир и хорош.
Время есть, пойти-ка пройтись
По Хабаровке... Вот и он,
Куполами словно взнесён, –
И ликует, их нежа, высь, –
Величавый собор, и дом
Генерал-губернатора, сад,
Школа, банк и его фасад
Кружевной; и везде, притом,
Всё чиновники и петлиц
Разных ведомств – хоть отбавляй,
Офицеры... и жёлтых лиц, –
Дышит Азия тут, Китай, –
На базаре полно, зовут:
«Лыба, лыба, сазана, сом»...
Взвесить щуку – потянет с пуд,
И в садке она – колесом.

Время есть. К военным пойти?
Там, в собрании, взять газет,
Полистать подшивки, в пути
Такой роскоши – знал он – нет.

И сидел, и листал, пока
Не приспело на пристань, и...
Что такое? – вышел. – Взгляни,
Как цветут они, облака.

А внизу горит окоём,
И вполнеба летит закат,
А под ним, трепеща огнём,
Жаркой медью ползёт река.

Ни в Сибири, ни на Дону
Он не видел таких небес,
Душу, самую глубину,
Завораживает их блеск.

Как такое забыть?.. Но вот
И Хабаровка уж вдали.
Острова, протоки, залив,
Косы, старицы... Пароход
Всё идёт и дымит трубой,
Вон и мари пошли, на них
Низкорослой густой толпой
Голубичники – ясен, тих
Облик Севера; где-то тут, –
Мариинск вот-вот, – Невельской
С затаённой в глазах тоской:
Дочь болела, и был он лют,
Призрак смерти малютки, – ждал
Муравьёва со сплавом и
Волновался, переживал...
Ну, дыхание затаи
И вглядись в святые места,
Где ходили Бошняк, Орлов...
И в мороз, и в пургу – верста
Порой стоила им голов.

Кружка талой воды, и – всё,
Ни сухарика в рюкзаке...
А вот ты сейчас налегке
И на палубе, и несёт
Пароход тебя славно... Но
Уже дышит где-то лиман,
Где-то рыкает океан,
Воздух с привкусом: солоно.
Николаевск – тот самый пост,
Первый, вот он, и уж тверда
Под ногами земля... Не прост
Из столицы маршрут сюда.

Но мотались – и Невельской,
И Корсаков, и Муравьёв...
По косматой степи морской,
По снегам и холмам краёв
Зауральских, и вот он здесь.
Город сонный, как бы увял,
Нет гостиницы... да и весь
Он заброшен и пуст причал.

Словно выпорхнула душа.
А запущенности исток –
Порт-красавец Владивосток,
Он дорожку перебежал.

Потому-то тут и развал.
Николаевск... Он прошлым горд,
Он подвижников к себе звал,
Самый первый амурский порт.

Были! Их имена векам
Не стереть... Чуть сбавляя ход,
К мысу Пронге идёт «Байкал»,
Морем трёпанный пароход.

И блестит до небес лиман,
Вспышки отсветов, а вдали
Во-он полоска видна земли
В дымке, словно бы сквозь туман.
Сахалин. И щемит в груди,
И тревожно, и дрожь в душе,
И, губу прикусив, глядит:
Неужели уже? Уже...

4.10.02 –23.12.03

* Учан – речное судно.
* Кметь – воин, ратник.
*"Жалко Катю, профессора и..."
 В повести «Скучная история» умудрённый
 опытом профессор на вопрос Кати:
 «Что мне делать?» – ничего ответить
 не мог.
*Хехцир – хребет, отрог Сихотэ-Алиня.