Вместо эпитафии

               
    Первая декада ноября подходила к концу, а солнце светило так, словно только-только пришел октябрь с ослепительным бабьим летом.
    Эта поздняя уже осень была сумасшедшей
по количеству тепла и солнца.
    Может быть,
она давала возможность всё завершить,
додумать,
успокоиться,
в последний раз насладившись земным светом…
   
   Сейчас он лежал возле могилы,
уже готовой принять его навсегда в свою теплую землю, 
и ему казалось,
что на всё это действо
под суровым названием «похороны»
он взирает со стороны.

Может быть, Небом ему подарены
эти последние минуты земного одиночества
в аромате осеннего дня? 

    А солнце…
Послеполуденное солнце слепило глаза и сейчас, кажется, действовало на нервы…
   Ветви старинных раскидистых лип,
давно скинувшие листья,
совсем не задерживали солнечных лучей…
  Хотелось зажмуриться,
но...
эта проклятая заморозка, сковавшая тело и веки...

  Приятное осеннее тепло обволакивало застывшее тело…
В тихом безветрии его волосы, в последний раз причесанные кем-то, сохраняли уже никому не нужную форму.

***
     Он ухожен,  парадно одет и, кажется, в восторге от себя. Очень приличный костюм серого оттенка, малиновый галстук, красивая обувь.
Впрочем, так было всегда.
Сегодня не хватает лишь дорогого парфюма, который бы легким флером прекрасно оттенял образ  на прозрачном осеннем воздухе. Вместо этого –
удушливый запах заморозки,
вызывающий тошноту и сковывает горло…

               
***   ***   ***

       – Кажется, я неплохо выгляжу…
Не стыдно за себя…
Римка постаралась, и это отметили все присутствующие.
Правда, сама могла бы одеться поприличнее, а то пришла, словно с огорода прибежала, так, между прочим, нацепив какие-то случайные спортивные штаны и напялив поверх растянутой беретки черный платок - как элемент фальшивого траура.
  Да она и никогда-то не умела одеться, и всегда приходилось краснеть за ее внешний вид, а иногда и объяснять людям, почему- так. 
 
     Как мало людей пришло проститься со мной…
Как мало…
Где друзья?
Я всегда мечтал об оркестре на прощание…
Почему его нет?
Жена не позаботилась
или опять пожалела денег?
И неужели никто из музыкантов не захотел приехать на кладбище?
А почему нет сына и его детей?
    Спасибо, что пришли дочь и внук.
Я мечтал об этом.
Поэтому и носил записку с их телефоном  на случай…
Прятал от жены, чтобы не нашла,
и в глубине души молился о том, ч
тобы дочери сообщили,
если что…
И чего греха таить –
в чужую могилу-то попросился, чтобы было потом, кому убирать. Знал, что Римма далеко ездить не будет, так и зарасту там.
А тут, глядишь,  дочь без внимания не оставит.
Вот ведь какую хитрость придумать пришлось…
Спасибо Тебе, Господи, что отозвался на мою просьбу…
Верил я, что  не смогут они не прийти…

     Внук-то как вырос…
Волосы вьются…
Похож на Валентину, свою бабку.
Со скрипочкой пришел…
Хотелось бы её услышать в последний раз, прежде чем…
Ой как хотелось бы…
Хоть «Мелодию» Глюка…
Да что угодно,
лишь бы сыграл…

   Как медленно идет время…
Эти люди, большей частью совершенно далекие мне,
уже завершили церемонию прощания и отошли в сторону.
А Римма где?
Кажется, ждут только ее.
Даже здесь, закрученная суетой, она не смогла организовать и исполнить все достойно.
Ожидающие моего погребения уже тихо говорят о своем,
вроде, и дела им нет до меня никакого.
Конечно, какое уж теперь до меня дело!..
Дочь не отходит от гроба, но и не плачет…
Все уже выплакала раньше, когда потеряла меня при жизни.
А задевает  меня ее спокойствие, еще как задевает…

        Вообще, странно: стоят и говорят обо всем постороннем,
и никакой тебе скорби,
слез,
истерик…
А уж я-то мечтал:
толпа опечаленного народу,
скорбные ноты Шопена,
слезы родных…
Где они, родные?
А у-у-у! 
Римка всех разогнала.
Всех!
А ведь я, дурак, позволил.
Вот и получил, что знакомые, пришедшие проводить меня к дому, так и прождали моего прибытия на улице больше часа, не будучи приглашенными в дом.
Со всеми разлучила меня при жизни.
А теперь лежу в окружении чужого люда, только дальние сестры периодически вытирают глаза…
   Странные, совсем не нужные мне люди, с которыми меня  ничего не связывало при жизни...
Зачем они здесь?
И где те, кто был мне хоть чем-то дорог? 
Но кажется, что я очень люблю сейчас их…
Люблю за то, что пришли,
за то,
что соучаствуют,
за то, чёрт возьми,
что  в данную минуту,
в отличие от жены, 
стоят  возле моего гроба, и, хоть и говорят уже о повседневном, все же создают видимость траурной процессии.

  А где же  все-таки  Римма?

     Кажется, идет…
     Запыхалась…
     Окинула всех взглядом…
     С ненавистью посмотрела на дочь и внука…

    Боже мой, как все могло бы сложиться,
если бы была она более радушной…

     Подошла,
суетливо поцеловала в лоб,
произнеся совершенно земное «Ну, давай!»,
чем привела всех, кто слышал эту фразу, 
в полное недоумение.      
Может, она еще не поняла,
куда меня провожает,
и что оттуда я уже никогда не вернусь?

     И все же
так почему-то хочется,
чтобы жена 
заплакала…

Знаю, что будет фальшиво,
знаю,
но,
Боже мой,
как  хочется сейчас этой одуряющей  фальши, Господи!..

***
      Вот, собственно, и все, кажется…
Последние приготовления к погружению в Вечность.

    Так хочется открыть одеревеневшие веки
и посмотреть на солнце –
еще один  раз… 
Последний.
 
                ***   ***   ***
   Он уже слышал, как гвоздь входил в крышку его гроба где-то возле уха.
   И было уже темно-темно.
   Нет, не на улице...
   Там, в его наглухо забитом навсегда ящике было темно-темно...

   И солнце, еще минуту назад слепившее сквозь закрытые веки, теперь осталось где-то там,
в другой жизни,
и совсем не пробивалось к нему через плотную обивку
даже робким  и неожиданно – таким желанным – лучом.

  И по ту сторону остался аромат осени…

Да что там – осени!

Аромат жизни остался там,
там,
там!

И никогда, никогда, не мог уже опьянить его!
Никогда…

Какое ёмкое и страшное слово –
«никогда».

На секунду стало очень тихо.

Кажется, только теперь он вдруг понял
и физически ощутил,
что
такое -
звенящая
тишина.

От нее ломило уши и стучало в висках.

А потом послышались глухие удары,
и он словно почувствовал,
что это комья земли навсегда закрывают его от мира.

На него дохнуло пустотой,
одиночеством
и безысходностью.

Это – и есть конец? 
И больше – ничего нельзя изменить?

Галстук, его любимый галстук больно перетягивал горло…

Хотелось повернуться…
Хотелось выбить ногами тяжелую крышку,
встать хотелось, расправить ещё спортивные плечи…

Ему  казалось,
что силы на это хватит,
надо только собраться,
потому что вопреки всему еще всё можно исправить…
Ему так казалось...

Очень душно…

И страшно хочется свежего воздуха,
хоть чуть-чуть…
Набрать его в легкие и закричать во всю глотку:

– Я жи-во-о-ой,  лю-ю-ю-ю д-и-и-и-!
Живой,
Господи!
А это – всего лишь неудачная шутка…
Я часто шутил невпопад…
И обижал вас,
и грешил…
Больше ли других?
Не знаю…
Вы простите меня,
простите…

И сейчас мы будем пить не за смерть мою,
а просто так,
потому что « все мы здесь сегодня собрались».
И давайте встречаться чаще,
а не только по случаю похорон…
И любить друг друга – давайте…
И не после смерти,
а каждый день.
Сегодня,
сейчас,
завтра…
Ну давайте же,
люди!


Глухой стук навсегда удаляющихся от него шагов 
цепкой болью отзывался в его истрепанном сердце,
и он совершенно отчетливо ощутил,
как холодная слеза покатилась по его восковому лицу.

Неожиданно для себя он отметил,
что так искренне плакал последний раз
в далеком детстве.

                14 –  15.11.2008, г. Рязань