Маятник и монета

Историю разве учат?
Небрежно проходят в школе:
Запомнил одну-две даты –
И будет что отмечать.
Поэтому так несложно
Любому, в ком есть харизма,
Собрать на святое дело
Бушуюшую толпу.
Однажды Валера Пе'сков,
Философ и математик,
Мне в рюмочной, что на Мойке,
Про маятник сообщил.
Про маятник и монетку:

Когда мы толпой веселой,
Возглавленной кем-то умным,
Выходим за справедивость,
Круша по пути стекло,
В реальности запредельной
Взлетает, вертясь, монетка,
И кто-то, кряхтя, отводит
Над бездной нависший груз.
А что он сомнёт, вернувшись,
И чьи перемелет судьбы,
Монета определяет
Решкою и орлом.
Решкою ль милосердной,
Мстительным ли орлом.

К примеру, когда Ульянов,
Не Ленин, а тот, постарше,
Как маятник, закачался
В пеньковой тугой петле,
Монета взлетела в воздух
И звякнула, воротившись,
О каменные ступени
Ипатьевского подвала.
Её подобрал конвойный
И сунул в карман, к брильянтам,
Сдернутым в миг расстрела
С царевниной нежной шеи,
Еще не вполне остывшим,
Хранящим её тепло.

Поди, разыщи монетку
В осколках хрустальной ночи,
Дробящих под сапогами
Свет уличных фонарей,
Но, видно, легла не решкой:
В щебенку развален Дрезден,
А в Нюрнбергских петлях пляшут
Нордические вожди.

И снова бушуют толпы
В бессмысленной лютой злобе,
Монета, взлетев, застыла
И медлит, чего-то ждет...
А в небе завис блестящий,
Как лезвие гильотины,
Похожий на ту монету,
Отточенный диск луны.

В такой вот манере, почти белым стихом он, Валерий Пе'сков, и разговаривал. Но я не Песков, белый стих мне даётся с трудом. Я уж лучше "своими словами, но близко к тексту", как говаривала учительница литературы.
"Нас оставалось только трое
из восемнадцати ребят..."
Так пелось тогда в трогательной песне про войну. Хорошо помню, что именно это крутилось у меня в голове, когда я выпал из аудитории в объятия сокурсников. Только что проваливших экзамен по кибернетике. То, что я его сейчас чудом проскочил, не вызвало между нами отчуждения: заочники – народ благожелательный. И мы теперь ждали последнего – Пескова. По обычаю, группа не расходилась, пока не отстреляются все. Ждали долго, хотя профессор Глухарев тем и славен был, что умел в считанные секунды выпотрошить студента. Наконец, дверь распахнулась. Грозный Глухарев казался растерянным и счастливым, как девочка после первого свидания. Он долго жал руку Пескову и растроганно сказал, обращаясь ко всем и ни к кому:
- В последний раз я так беседовал о математике лет тридцать назад, в "шараге".
Оглядел группу и остановил взгляд на мне:
- Вам бы, молодой человек, сейчас выпить водки. Вы сегодня, пожалуй, исчерпали свой интеллектуальный запас на год вперёд. Расслабьтесь, советую.
Он ушел, и группа быстро рассосалась. Двинулся и я, но вдруг понял, что профессор прав: кружилась голова, подгибались колени. Поделом мне: не бывает так, что человек со средними в математике способностями сдает Глухареву кибернетику с первого захода. А я сдал. И вот, расплачиваюсь: ноги не держат. Может, впрямь – напиться?

Я ковылял уже по Желябова, когда Песков меня обогнал и, обернувшись, присвистнул:
- Эй! Да тебя шатат, приятель, (Валера чуть позже объяснил мне, что в его местах, на Севере, многие проглатывают "е" в суффиксах, так и говорят: "понимаш", "знаш") – тебе решительно необходимо выпить!
 
Так мы оказались в той рюмочной, где я и выслушал сообщение Пескова о запредельном пространстве, в котором вершатся наши судьбы. До этого он просто и доходчиво пояснил мне суть задач, что я вымучил на экзамене за счет подкорки и одолженного у будущего интеллекта. А он ориентировался в этих дебрях, как в собственной спальне. После второй рюмки (непьющий Песков уступил мне свою) я стал с опаской поглядывать на его крутой лоб, прикрытый редкой льняной челкой: что за суперкомпьютер у него там, в этой светлой лысеющей голове? Он говорил много и охотно, радуясь благодарному слушателю, речь была плавной, речитативной, походила на белый стих.
- Что за странная манера говорить у тебя, Песков?
- Так легче доходит, разве нет?
- Ага. Только ты рассуждаешь об этих пространствах, как о данности. А кто их видел?
- А уравнение, что ты решал у Глухарева, что оно описыват, приятель?
- Ну-у, пространство Банаха.
- И что оно определят?
- Сам знаешь – состояние системы на каждый момент, ну, с учетом начальных...
- Достаточно! – оборвал он меня. – Ты ответил на свой вопрос. Ведь звенья системы не знают, что их судьба предопределена какими-то уравнениями. Так почему не допустить, что и на нашу судьбу нашлась математика, для большинства пока недоступная.
- Но не для тебя.
- Но не для меня.
Я поверил. Мы давно вышли из рюмочной, но не разбежались. Я шел за ним, как дети за Крысоловом, наслаждаясь белым стихом его монолога, чувствуя себя не маленьким и ничтожным рядом с таким интеллектом, а напротив – приобщенным. Мы оставили математику, вернулись к теме, которой он начал беседу. Маятник и монетка были, кажется, Валериным пунктиком в философии. Я допоздна засиделся в его коморке в полуподвале огромного дома на улице Гоголя, где Песков служил истопником. Там же познакомился с его сменщиком, Сашей, местным, из бомжующих. Как добрался к себе, в Купчино, не помню: сказались-таки две рюмки водки и экзамен у Глухарева.
 
У меня плохая память на лица. Поэтому, когда через три-четыре года, оказавшись в Ленинграде в командировке, столкнулся с помятым человеком, дружески хлопнувшим меня по плечу, то не смог его припомнить, как ни напрягался.
- Так я же – Саша, сменщик Валерки Пескова! А ты – Дима, студент. Помнишь, он нас познакомил? Разве не повод выпить, помянуть! – было заметно, что Сашу просто трясет от нетерпения выпить-помянуть.
- Помянуть – кого?
- Так Валерку же! Ему запрошлый год бомжи с Лиговки проломили череп.
- Пескову!? За что? – ведь он безобидный, как младенец.
- Не скажи, братан. Прежде всего: зачем он – гений; потом – говаривал он больно умно. Как его не убить!

Сказать, чтобы я был в ладу с десятью заповедями? – брось в меня камень ты, кто без греха! Мало ли: там облизнешься на жену ближнего твоего, здесь уведешь из стойла его осла. Завидовал, не чтил. А уж имя всуе! – всяко было. Но никогда мне не было так стыдно, как за этот грех: короткое, на мгновение – умиление перед этой непосредственностью. Ведь как сказано: "зачем он гений" или "как же его не убить". Каковы обороты! И как простодушна добрая улыбка.

Не знаю, были ли у Пескова друзья. Может, я – единственный, кто оплакал его, прижавшись лбом к чугунной витой решетке возле канала Грибоедова. Странного парня, чью дипломную работу, по словам Глухарева, не растащили на диссертации только потому, что не доросли до того, чтобы её постичь. Еще, помню, подумал тогда: а не взлетела ли где-то в запределье монетка в тот момент, когда какой-то ублюдок занес над светлой головой Валеры гаечный ключ? И чем она ляжет, решкой ли? Кто знат? Эти пространства... пути их, понимаш, – неисповедимы.