Ноябрь

    Наступал вечер; холодная и глубокая ноябрьская тьма разом окутывала город; и где-то под хохлатыми тучами разлапистым желтым светом расцветали фонари. Звезд не было – они затерялись где-то среди этого облачного одеяла, устали бороться и так и остались там –  в пододеяльнике…
    Снег то шел, то снова останавливался, задумываясь – а надо ли вообще ему идти? А может, ну ее, эту зиму, успеется… А пока – только обледенелые серые тротуары, оголенные чернильные деревья, неприкрытая, совсем застуженная земля и небо – равнодушно и беспросветно серое. Серое, и все тут.
    Город уставший, озлобленный, опустошенный. Ему уже так хочется белого пушистого снежка, да так, чтобы высоченные сугробы, чтобы на каждой ветке – белоснежно-ослепительная перчатка; чтобы небо распахнулось и выпустило всю свою глубину и синь; чтобы раннее алое солнце отсвечивало на белокаменных стенах старого монастыря, чтобы колокола по-особому звенели в морозном воздухе; чтобы девушки кутали румяные щеки в лоснящиеся меховые воротники…Чтобы вся эта патриархальная старина, неуловимая русская прелесть по-новому засияла на фоне звонкой и резвой зимы…
    Город спал, и ему снились те времена, когда каждый камень на мостовой гулко отстукивал лошадиным копытом, когда вместе с зимой – настоящей, русской, суровой – приходили сани с тройками и бубенчиками; когда под Рождество, заглядывая вместе с ветром в высокие окна старых зданий, можно было увидеть светлые длинные залы, и легких девушек в белых платьях и перчатках – точно как окутанные инеем березки, танцующих медленно-нежный, ласкающий слух вальс вместе с черно-вытянутыми галантными кавалерами; когда звезды в новогоднюю ночь светили особенно высоко и ясно, снег под ногами хрустел неповторимо скрипуче, а воздух был напоен, вышит синевато-колючим морозом…
    Город вздыхал, улыбался во сне, и – гулко каркала какая-то бестолковая уличная каркуша – город просыпался, и с горечью, с невероятной тоской видел – грубые железные машины, разбрызгивающие непонятную мутную жижу, видел  застекленевшую серую грязь, опутанные молчаливым безразличием улицы…
И город плакал. Уставшим, холодным, никому не нужным и надоевшим зимним дождем. Он завидовал сейчас какому-нибудь ухоженному, всегда утонченно-меланхоличному Парижу, или строго-консервативному Лондону, или вообще, согретому, разнеженному Рио-де-Жанейро с зелеными морскими волнами на золотом песке…
    Не грусти, город!
    Мне тоже плохо сейчас.
    Не вини нас, людей, увязнувших в этой непостижимой суматохе, суете сует всех бумажных дел, бесконечных спешках по колено в разлетающейся противной грязи… Мы бежим, ругаемся и не видим всего того, что ты так любовно  сберег для нас еще несколько столетий назад… Не грусти – зима и вправду придет, и будет такой, как раньше – сказочно новогодней, январско-суровой и сияющей, по-февральски седой и снежной, разгульной и широкой на Масленицу…И мы тоже этого ждем. И мы будем иногда замирать – это ведь так нужно и нам  самим – и видеть бесконечную, веками не меняющуюся рождественскую ясность звезд, и синеву елки под снегом и – утренний лучик света на белой стене старого монастыря…


                9.11. 09