Про дедушкины сказки

Про дедушкины сказки

( В дополнение к «Дедушкины сказки» - http://www.stihi.ru/2010/06/10/128).

То, что написано в «Дедушкиных сказках», это слышанные мною еще в юности речи одного старого очень красивого человека, вытащенные из памяти, и повторенные мною, может быть, попугаем, но не совсем. А вот о самом этом дедушке я помню достаточно хорошо, и его образ во мне не тускнеет со временем, а напротив, становится всё ярче и интереснее.
Первый раз я увидел этого человека, когда возвращался на катер с пятью килограммами сахарного песка для варенья из лесной земляники, которую мы с мамой набрали на «нашей» любимой земляничной поляне. А находилась она недалеко от «Коровкино», что примостился на полоске суши между Старо-Ладожским и Ново-Ладожским каналами. Я тогда шел от автобусной остановки через лес, по давно вырубленной просеке, но уже заросшей по краям малиной и иван-чаем, и срывал на ходу налившиеся еще редкие спелые малинки. Было уже далеко за полдень, и весь день прошел без облачка, и с Ладоги шел бархатный теплый воздух, подгоняемый легоньким ветерком.

Шествуя по тропинке, довольный своей самостоятельностью и свободный положением юного добытчика необходимых для семьи вещей, то бишь сахарного песка, я уже подходил к нашей стоянке, и был метрах в пятисот от неё. Тут просека кончалась, и начинался тенистый участок лиственного леса. И в этот момент меня словно кто-то подтолкнул оглянуться назад. Я оглянулся и увидел быстро ползущую за мной, с поднятой для укуса головой, огромную черную гадюку, которая всем видом показывала свои не добрые намеренья. Такое неожиданное явление природы подбросило меня прямо вверх и вперед, в результате чего я, как тренированный прыгун в длину, перемахнул широкую канаву с водой, что располагалась справа, а раньше, во время войны была окопом, при этом не потеряв контроль над мешком с сахаром. Змея остановилась у края водного барьера, и, пристально глядя на меня не опуская головы, выбрасывала свой раздвоенный язык, и даже издавала шипящие звуки.

Я не долго отходил от испуга, повесил свой мешок на обломанный сучок березки, и начал искать в тальнике прут подлиннее, чтобы выломать, его с намереньем наказать нападавшую на меня гадюку. Я знал, как это делается, и даже догадывался о причинах её лютой злости. Она, видимо, только-только кончила сучиться змеятами, свисая с ветки какой-нибудь стоящих рядом березок, и спустившись на землю, искала их, чтобы съесть, а я ей помешал, и она, верно, подумала, что я тоже претендую на эту живую диетическую пищу.   
Но, выломав нужный для наказания прут, я не обнаружил агрессоршу на том месте, где она угрожающе шипела на меня. Она просто исчезала с глаз долой, видимо, почуяв, что не с тем связалась, и лучше убраться без рубцов от прута на хвосте.

Взволнованный инцидентом, закончившимся самым лучшим, в данном случае, образом, я продолжил свой путь, и через несколько десятков метров увидел бегущего ко мне навстречу лохматого крупного пса дворянской породы, а следом за ним и самого того деда, ради которого и начал это повествование.

Пес оказался умным и добрым, увидев, что навстречу идет пацан, но я уже не смотрел на него, а взгляд мой был прикован к этому деду. Передо мной стоял натуральный Волхв из былин и сказок. Более красивых стариков я больше за свою жизнь не видел. Он был высокого роста с посохом, в длинном старом плаще с капюшоном из какой-то грубой ткани серого цвета, и с непокрытой головой. Длинные волнистые серебряные волосы спускались до плеч. Такая же седая красивейшая борода спускалась до середины груди, и очень украшала его загорелое лицо.

Ей богу, это был живой Волхв, явившийся невесть откуда в этом лесу, и представший передо мной каким-то чудом, и еще близость исторических мест древней Руси – Старая Ладога, Новая Ладога. Его красивое лицо с правильными чертами было похоже на облик какого-то старца, которых обычно рисуют художники, чтобы создать портрет святого отшельника, или кого-то из причисленных к лику святых. Но это был живой чуть улыбающийся глазами старик, в котором был еще и юноша, сильный и свободный от ощущения своей силы. Никакой согбенности, и, как я потом заметил, постоянное веселье в его молодых зеленых глазах. Смех, но добрый от внутренней свободы и умудренности жизнью.

Он заговорил со мной первым. Как оказалось, он уже знал мое имя, потому что был у нас на стоянке, и познакомился с моими родителями. Он сразу же сходу располагал к себе, как мне представляется, любого с кем заговорит. А был в то время пастухом, гонявшим деревенское стадо на лесные выпасы, т.е. нанимался деревенскими жителями специально для этого, за стол, жилье и мизерные деньги, которые ему платили хозяева скотины в складчину.

И поговорить он любил, и расспросить собеседника о его жизни, и рассказать о чем-нибудь интересном и увлекательном. Особенно он любил поговорить с моей мамой, когда приходил к нам очередной раз, как бы, в гости, а потому что мама ему один раз после дождя предложила стопку водки, чтобы не простудился. А было ему уже за восемьдесят, но возраста такого ему бы, верно, никто не дал. О своих детях и женах, которых у него было, как он говорил много, он не любил рассказывать, да и внешне никогда не унывал по этому поводу. В нем и в эти его годы чувствовался сильный свободный мужчина, не сломленный жизнью и любящий её во всех проявлениях.
 
Встречались мы с ним в этом месте три года подряд, приходя туда за лесной земляникой. Я так и запомнил его, привязанным к той земляничной поляне, стоящим на дамбе и опирающимся на посох, в своем пастушьем плаще, с развевающимися на ветру серебряной шевелюрой и бородой. Но почему и та змея мне запомнилась также ярко? Верно, она была хранительница земляничной поляны, а может какие-то ассоциативные связи с Вещим Олегом образовались в памяти. А имени старца не помню.