Рыбно-грибное

Рыбно-грибное

Никогда столько рыбы не ловил. Это было удовлетворение инстинкта охотника-зверя навсегда, на всю жизнь. Так бывает; наешься с голодухи чего-то до пресыщения, и к этому уже никогда больше не возникает в тебе жгучей страсти изведать, удовлетворить свои инстинктивные желания. Так и с грибами было. Было у меня такое один раз, а хватило на всю оставшуюся жизнь. Лес, как будто специально открыл мне, страстному грибнику, свои кладовые. Передо мной было столько молоденьких, свеженьких, крепеньких боровичков с шоколадными шляпками, что глаза разбегались. Их было видимо-невидимо, и все, как на подбор – высший сорт, и ни одного червивого. Я просто, аккуратно ступая по ягелю, чтобы не подавить еле заметных малышей, нагибался, запускал руку в мох, и брал это чудо природы себе, и не забывал полюбоваться им, и испытать очередной всплеск восхищения, и бережно складывал их в корзину. Это фантастическое удовлетворение страсти грибника длилось не больше трех часов, а потом мне всё как-то сразу надоело. Я пресытил все свои грибные желания и устремления. Стало неинтересно и скучно от этой невообразимой природной роскоши. И похоже на всю жизнь. Я уже больше никогда не испытывал захватывающего всего тебя желания поиска этих чудных созданий леса, потому что знал, что такого уже больше никогда не будет, а то, что соберешь, будет жалкой пародией на тот бесподобный подарок судьбы. Посчитав тогда свои трофеи, которые я носил корзиной в катер, стоящий неподалеку, я обнаружил, что собрал больше четырех тысяч боровичков.

Это про грибы, а с рыбой было то же самое. Мы рванули на катере на свои знакомые, почти родные места на Свирь в начале сентября порыбачить в уже подстывшей реке, когда, нагулявшая за лето жир, рыба сбивается в косяки, и становится резвой и сильной, не такой вялой и пресыщенной, как в летнюю жару. Пришли на место нашей уже обжитой стоянки поздно вечером, поели и легли спать. Но не спалось от ожидания завтрашней охоты, азарт и предвкушение прогнали сон.  Да и ночь была с огромной желтой луной и яркими, яркими от холода звездами, и мы разожгли костер почти прямо у воды и долго сидели, наслаждаясь почти полной тишиной и красотой реки и ночи.   

Утром над водой стоял густой туман, и только к десяти часам, когда потянул северо-западный, он рассеялся, и реку покрыла серебристая от солнца рябь. Тогда-то мы и пошли на дело; я на небольшой лодочке, что всегда была при катере, а мой отец на нашей основной «посудине». День выдался ясный со слабым ветерком с Ладоги, и осеннее Солнце хорошо припекало, и уже вовсю летел лист, украшая серебро воды желтыми и красноватыми точечками, а береговой лес так и звал в свою еще теплую яркую красоту.

Почти до трех часов мы не взяли ничего, перепробовав все самые уловистые и знакомые нам места, и на глубине и на мелководье, даже не видели ни одного рыбьего всплеска. Река казалась пустой, безрыбной, как будто ранняя осень выгнала всех обитателей вод реки туда вниз по течению, на просторы Ладоги. И вот, в это пронзительное своим ожиданием удачи время я увидел, ниже, метрах в ста пятидесяти от того места, где я стоял на якоре и подергивал свою уловистую подругу – финскую ходовую донку, игру косяка леща. Это зрелище воскресило во мне почти уснувший азарт, и начал осторожно и бесшумно подбираться ближе к косяку, на длину моей снасти, пятьдесят, семьдесят метров. Но стоило мне приблизиться к выскакивающим из воды спинам играющих лещей на нужную мне дистанцию, как косяк сваливался ниже по течению все на те же сто пятьдесят метров. Он как бы дразнил меня, увлекая меня за собой всё ниже и ниже по реке. Таким образом я преследовал косяк на своей легкой лодочке целых два часа, так и не достав ни одного нагулянного жирного «пятака» своей донкой. Отец спускался за мной на катере, поняв по моим перемещениям, что охота началась.

Только к пяти часам, когда Солнце висело уже на западе, невысоко над водой, и слепило прямо в глаза, я прижал косяк на яме, что была рядом с левым берегом, прямо напротив входа в Карелку.

Вот тогда и началась та фантастическая ловля, о которой я никогда не забуду. Лещи вешались сразу на оба крючка моего легкого лодочного спиннинга, стоило мне выпустить снасть на дно ямы и отпустить её на пять, десять метров от лодки. Ни один из пойманных «глупышей» не был меньше двух кило. Я был весь по пояс в лещовых соплях, а они прыгали и бились в лодке друг о друга, и нескоро засыпали в уже холодном вечернем воздухе. Их было так много, что всё днище было покрыто желто-серебристыми с темной спинкой красавцами рыбинами, и от ударов о слани и борта стыки чешуи на боках окрашивались тонкими кровяными нитями. Было некуда поставить ногу. Это был короткий и широкий ладожский лещ. Косяк пришел в Свирь с Ладоги. Отец стоял чуть речнее, и взял немного поменьше, чем я.
Этот праздник для рыбацкой души продолжался до момента, когда Солнце коснулось воды. Сразу же, как отрубило; ни одной поклевки и тишина надвигающейся темноты.
Полночи мы на палубе засаливали рыбу под приготовление нашего фирменного балыка, а утром пошли домой в Питер.

Этой рыбалки мне хватило на всю жизнь, да и рыбачить теперь стало не интересно на почти убитой реке.

Это было давно, «когда деревья были большими», и природе давали свободно дышать, и никакого значительного урона рыбным богатствам Ладожья наша такая рыбалка не могла принести. Сейчас Свирь в низовьях обезрыбина, да и Ладога тоже, от сумасшедшего судоходства, грязи и варварства ловли сетями.

Эти два случая кое-что прояснили в моей голове. Я понял почему, когда нас, всю семью, и гостей кормила мама, всё было необыкновенно вкусно, и всем без исключения нравились её блюда и угощения. Она умела кормить, никогда не перекармливая, так, чтобы всегда оставалось маленькое чувство голода, которое потом превращается, почему-то, в ощущение исключительности съеденного тобой, и оставляет простор для аппетита к жизни на потом.