Нью-Йорк, 1993

Господи,
до чего же непритязательны женские просьбы,
как прост и незатейлив
рисунок загадочной женской души...
Очередь движется, дышит,
пахнет духами и пеленками,
ах, ребе Любавеческий,
до сих пор глядят на меня
твои пронзительные голубые глаза
с рекламы «мессия жив».
Красный кирпичный Бруклин,
мы в ожидании благословения,
очередь говорит на трех языках,
русский, английский, иврит.
Я, к сожалению, понимаю все.
Мужа, детей, мужа,
изредка – здоровья,
но опять - для детей, мужа -
прожужжали все уши.
Очередь движется медленно,
Жанка стонет,
придерживая огромный живот:
- Пусть благословит младенца,
(юную готку,
мечтающую работать в похоронном бюро),
Боб стоит в очереди с мужиками -
там просят заработка, денег,
вымаливают "парну'су" -
(не путайте с Парнасом),
грузин остался дома
вместе с крестом на шее,
который так нахально зависает
над моим еврейским носом
когда мы трахаемся.
Попадаем внутрь,
седой старец
восседает за высоким столом,
кучка долларов,
какие-то женщины
(приближенные, шепчет Жанка),
суетятся вокруг.
Ребе раздает пожертвование.
Ребе совершает «мицву».
Я смотрю в его холодные
голубые глаза,
молчу.
- Делай доброе дело.
Я не успеваю спросить, какое именно,
женские руки настойчиво
месят живой поток,
подталкивают к выходу.
- Что, что ОН сказал?
Меня окружают активистки от религии –
молодые женщины в косынках
с пятнами лихорадки безумия на лице.
Я рассеяно смотрю на благословенный доллар,
на своих соплеменников,
следующая остановка –
стол, там же на улице
бедного негритянского Бруклина.
Мой доллар упаковывают,
запечатывают в пластмассовые корочки –
это стоит 30 баксов.
В течение месяца
я усиленно раздаю подаяние,
однажды,
в Манхеттене на светофоре,
какой-то бомжеватого вида парень,
получив горстку центов,
возмущенно кричит мне:
Thank you very much, fucking bitch.
И через неделю
fucking bitch теряет заветный доллар.