Царства Мания и Деменция

______________________________

~Да’ли’~Да’ли’~Да’ли’~Да’ли’~
______________________________

Из-за горизонта, зацветая бирюзой и тайной,
Кажет костяную наготу Заря,
И янтарный Лев ревёт, как стайка
Окрылённых малышей – ревёт за зря.

В животе Зари, что скручен, как пружина,
Брызжет фиолетовый фонтан,
Из распятых губ дрейфуют храмы сини;
Стянутый корсетом треугольный стан

Испускает равнобедренные тени,
Что ложатся в переулки – спать.
Осторожно сев на мятые колени,
Хмурая Заря заправила кровать –

Взбила облака’ и забросала ими
Городскую простынь.
Трубадуры радуг взмыли гимны
Утреннему росту
Красок.
Фонари снимают маски.

…тем бесцеремонно наступившим утром фарГ впервые решил проверить почтовый ящик. Или Гиппопотамус позапрошлым сном что-то такое посоветовал, или почтовый ящик, всюду семенящий за Фаргом, наконец, попался тому на зрачки. В сущности… лежал конверт. Без марок, без подписей, абсолютно чистый, абсолютно белый, с коричневой окружностью на лицевой стороне, подозрительно напоминающей днище чьей-то чашечки. Обычный красный сургуч.
Фарг как стоял на кресле, так и сел. При четвёртом же взгляде на Это, колени стали бодро клацать друг о друга. Поджелудочная покрылась испариной, и заныла левая ноздря. Фарг предвкушал.
Сам с собой возник овощной ножик и завернулся в мягкие пальцы. Конверт приблизил к нему лицевую сторону, выпучив чайный развод, чтобы лучше рассмотреть своего потрошителя. Тут фарГ резко вскинул руку и неожиданно для всех вскрыл конверт. Оттуда показались красными…
Коморку запрудило чернилами, стены стали разворачиваться, как письмо, буквы падали на пол и бросались врассыпную, бросались словами и абзацами чересчур замысловатыми для всех-всех счастливчиков и счастливиц, нетронутых влажной дланью божественного безумия. К фатуму, фарГ был тронут; а потому сразу осознал 4 выхода. То есть в его коморку теперь действительно вели 4 выхода.
Недолго думая, а если быть до кольца честным, то и вовсе не думая, Я свернул вперёд. Точно кошечка на одеялке, вытянулся коридор, еле-еле освещаемый лукаво подмигивающими лампочками. Похоже, он был выложен из кирпича. Стенки плашмя кишели зубодробильным семейством термитов. Из прорех в кладке выглядывали четырёхпалые кисти художников, тщетно пытаясь схватить ускользающий образ из воздуха. Ах, милые мои бумагомаратели! Лучше бы хватались за что-нибудь действительно важное. За жизни близких сердцу почек, например. Их высокохудожественные языки, что тысяча жерновов, мололи сплошную чепуху.
Через несколько шагов назад моему чувству предстало восьмое чудо Тьмы.
Жирное, как свинец, солнце заливало расплавленный металл в глотку оврага, где Корень Зла давал чудовищные, тысячелетние ростки. Они изо всей своей немощи тянулись к горячим лучам Добра, к воссоединению. Чего никогда не случится, покуда не увянет упорство Корчевателя. Он – мученик пресвятого Света, ибо был отвергнут Им. Само благочестие, сама праведность правят двуколкой поведения Корчевателя. Никто не может выдумать порок, достойный совратить Его. Нигде Он не находит места, не испытывает счастья. Ничто так не греет мякоть Корчевателя, как затягивание тугой, словно петля, песни:

Луна,
           Ра~спутница жизни и сна,
Прикрой свои красные кратеры,
Скоро рассвет.
Я оберну тебя с нежностью матери
В облако-плед.

Перелётные бабочки пёстрой удачи
Строят гнездо.
Ивы от счастья заливисто плачут,
Глядя на дождь.

Радуги рябь на экране небес,
Красочный шум,
Шутки пускает, как шарики, бес –
Нао~бум! нао~бум!

Всюду безумие музыки муз,
Будем же петь,
Будем же пить,
Чтобы полопалось со’ смеху пузо!

С мясом оторвав глаза от полых спиртным кувшинок благодаря богохульству (Я схватил самый керамический кувшин и разбил на сотни детских черепков), отправил пяточки по тропинке, по изумрудной мозаике тропинки, по стопам изумительной тропинки. Туда-сюда. Сюда. Блед в сред. След в бред.
Чаща становилась всё чаще и чаще. Ещё чуть-чуть и зачастит назад. Давний друГ – обугленный кипарис-пращур – единственный, кто провожал меня взглядом, выдолбленным дятлами, сварливо поджимая губное дупло и попыхивая трупом мира, зажатым в нём.
Спустя ночь вновь пошли яшмовые и янтарные нефы на костылях колоннад. Если обратить свой нюх в сердцевину стен, можно учуять застывших в янтарном недоумении древних Инсектов, выпучивающих фасетчатые очи. Сквозящий бриз с оттенком сладких персиков и острых, как скальпель, пряностей – освежал и освежёвывал. По мере продвижения сгущался механически-монотонный гул сумерек. Где-то в области голени ощущалось тепло новой жизни. Ничто не предвещало вскрытие вида на девятое чудо Тьмы.
…речь рек, реки речей от имярека раздавались в размерах, наводняя всё и вся. Церковная арена циклопически-литотных масштабов, посыпанная осколками оскоплений и подгорного хрусталя. Трибуны забиты, как нос у больного гайморитом – забит гвоздями. Волнения слушателей походили на перистальтику расстроенного кишечника. Даже натянутая куполом диафрагма Атланта пульсировала под мощными раскатами грома. На колючей повилике, произросшей из воздуха над слушателями, были развешаны их уши. Все развесили на сушку ушки над макушкой. Активно хлопали ими, периодически снимая, чтобы проверить хрящики на зуб.
В центре арены, на постаменте, стоял неваляшка О. О ничем не выделялся среди разношёрстной толпы, кроме тела – жилистого, круглого, 4-ёх метров в диаметре, и поразительно вытянутой головы. По очертаниям, белизне и обильным струям пота изо всех прорех в толстой кОжуре О напоминал снеговика в жаркий день. Или птичку киви, пропущенную через соковыжималку.
Всё внимало величайшему ОратОру, ревущему в раструб рупора – сквозь респиратор с хоботом мамОнта О утробно чревовещал труху в тысячи иерихонских труб трахей:

Дорогие ублюдки, удоды и удудочки!
Будучи уполномоченным,
Промоченным желчью,
Встречу
Хочу
Начать.

Бзик Heil!
Бзик Heil!

Кхе-кхе.

Прогрохотавшие хохоты
Вытряхнуты
Скоморохами вермахта,
Хлопаем, хлопаем им…

!ЦыЦ!

Свинцовая челюсть Освенцима
Цедит… цитирую:
–Цитрусы
Всех
Сердец –
Высосу
Как
Леденец!

Цокаем, цокаем
Все!
Языки – семицветные цоколи!

Боров Пиф-Пиф!
«уфуфуфуфуфу»
Боров Паф-Паф!
«уфуфуфуфуфу»
Пли! Пли! Пли!

Распоряжения вооружены,
Жалкие жизни обезврежены,
Дружнее, дружнее,
Пожужжали же уже’!
Взгромоздим
Диктатуру
Ожирения!

Бзик Heil!
Бзик Heil!

Кхе-кхе-кхе.

Чревоубогие роты разверстых ртов оканчивались голыми желудками.
Всё пожирало всё.
Друг друга, друга друг.
УрОбОрОс передал кость первенства в вопросах самоедства, ибо не мог с такой скоростью глотать и жиреть одновременно, как это ела и полнела тОЛПА.
Внезапно обнаружив себя несколько стройным, Я трусливо рокировался – благо невдалеке высилась башня. Сильно закурил.
…спустя пачки четыре и столько же лестничных пролётов, под землёй стало проясняться в разуме.
Некий клейтмотивчик, навязчивый до просветления, не давал мне кресло покоя. Уже остались глубоко впереди висячие сады Семи Пирамид, заключённые в локти, с тысячами болтающихся без дела висельников, уже гораздо уже дорожная пыль, но источник клейтмотивчика так и не бьёт ключом.
Свадебная процессия камер обскура~нтизма оставляет закадровые впечатления.
Тут фиалковый младенец ведёт под ручку дверь в рай. Кучерявые качели неподалёку сидят в песочнице и городят футуристических жирафов, их конструктор – кубики пресса гориллы. Лазарь воскрешает Онана, дабы постичь величайший секрет умиротворения после смерти. Роженицы лжи бубнят по вздутым барабанам животов. Дальше – меньше. Ближе – дальше. Ближе – больше. Наведение фокуса сГлаза.
Стройная фигура Речи. Мы берёмся за языки и плетёмся, плетём словеса. Её обаятельные сетчатые чулки-питоны глотают ступни. Чувствую, как змеится гремучий кнут по спине. Речь ранит насквозь промокшего под кровью Фарга. Я начинаю двоиться от этих хитросплетений в Её глазах…

                …какаду,
где другая голова?
будем думать как в аду’,
будем думать, как’ в аду
душам душно, открывай
шире шоры, какаду,
где другая голова?
будем думать как в аду’,
будем думать, как’ в аду
душам душно, открывай
шире шоры, какаду,
где другая голова?
будем думать как в аду’,
будем думать, как’ в аду
душам душно, открывай
шире шоры…

Если бы заговорённые зубы не были вставными… не видать мне кексов с изюмительными тараканами в их головах. Очевидно, Я лицезрел десятое чудо Тьмы.
Клейтмотив всё глубже ввинчивался, ничего нельзя было съесть с этим.
Веер миражей вращался по орбите третьего ока Горгоны.
Внезапно явь восстала во всём своём великолепии.
Секунду назад Я полагал, что се – лабиринт аб-Сурдокамер моего препарированного сознания. Сейчас припоминаю… «фарГ резко вскинул руку и неожиданно для всех вскрыл конверт. Оттуда показались красными…» красными… мои внутренности. Чтобы избавиться от нас, фарГ распорол живот.
Чёрте! Значит, Я блуждал не в лабиринте, а в собственных кишках…


___________________________
Фотография:
Джоэл-Питер Уиткин