Зеленая дверь

Вадим брёл по заснеженной улице и тихо трясся от холода. Вот, связался на свою голову, вот, не было забот, - думал он, громко стуча зубами. Так хорошо было утром, жёлтая скатерть, жёлтые занавески, жёлтое зимнее солнце, чай, пирожки и Лариска в халатике, всё время распахивающемся на груди. А потом была работа, бесконечная суета, россыпь телефонных звонков, запах щей из столовой и угрюмая уборщица тётя Маша, с остервенением натиравшая осклизлой тряпкой потёртый линолеум в коридоре конторы. И этот странный звонок по внутренней связи, непонятный и оттого пугающий. Звонил Гена, бывший однокурсник с параллельного потока, который в своё время решил, что одно высшее образование имеют только законченные придурки, и поступил на факультет психологии какого-то-там университета из тех, что расплодились нынче как опята на гнилом пне после хорошего осеннего дождичка. Закончил он с отличием, быстро устроился психологом в какую-то модную фирму, занимался консультированием, проводил тренинги - те непонятные сборища, где люди ищут ответ на вопрос: а вот если бы Маша была деревом, то каким? То есть, занимался тем, смысл чего, по мнению Вадима, любой нормальный, в здравом уме и памяти человек не поймёт ни при каких обстоятельствах, разве что спьяну или под кайфом. Так вот голос этого самого Гены дрожал и рассыпался сейчас на другом конце провода.
-Привет, Вадюха! Как сам?
-Да, ничего, нормально, - осторожно ответил Вадим, и что-то тягучее тонко и протяжно заныло где-то возле сердца.
-Ну, что, ты на группу сегодня идёшь?
-Какую группу? – ещё более осторожно спросил Вадим, и тут же вспомнил, как будто лампочка включилась, что звал, звал неоднократно его Генка на какие-то таинственные групповые занятия психологией, сулил открытие многих тайн и общее просветление души. Но всегда находились причины туда не пойти, то работа, то Лариска, то Кубок УЕФА какой-нибудь или Уимблдон к примеру, а вот сейчас и причин никаких сходу не возникало, а придумывать что-то времени не было. Да и Лариска сегодня на аэробике своей, всё попку укрепляет, чтобы упругая была, хотя по мнению Вадима попка у Лариски и без укрепления была очень даже. Всё это так быстро промелькнуло у него в голове, что он явственно расслышал следующую фразу:
-Ну ты что, забыл что ли, мы сегодня собираемся, в семь часов, у Альберта на хате, как всегда, по вторникам. Я уже нашим все уши прожужжал про тебя, они страшно хотят с тобой пообщаться,- голос вибрировал в нетерпении, и снова что-то шевельнулось у Вадима внутри, что-то нехорошее, тёмное, чужое но он загнал это обратно и ответил:
-Да, иду, конечно, я давно хотел, ты же знаешь.
-Вот и отлично, Вадюха, красный дом напротив универсама, подъезд там один, позвонишь по домофону, квартира 64, тебе откроют. Шестнадцатый этаж, налево, зелёная дверь. Только, приходи ровно в семь, не опаздывай.
-Хорошо, увидимся,- сказал Вадим, осторожно положил трубку на рычаг и тут же забыл об этом разговоре, отвлечённый стройными ножками директорской секретарши Людочки, которая, взгромоздясь на сомнительной крепости стул, протыкая острыми каблучками заботливо подложенную газетку, пыталась достать с пыльного офисного шкафа какой-то чахлый цветок в облезлом неопределённого цвета горшке, годами засыхающий среди забытых пожелтевших папок.
-Вот, забираю, Ангелина Викентьевна просила ей принести, говорит редкий вид, зазря пропадёт, жалко, - щебетала Людочка, грациозно вспархивая с сомнительного стула и обнажая в улыбке несметное количество зубов. Страшненький горшочек с редким видом, крепко прижатый к выдающейся груди, при этом опасно покачнулся, и Вадиму пришлось в красивом прыжке подхватить и Людочку, и редкий вид, готовых распластаться на полу в живописном натюрморте.
-Ах, спасибо, Вадик, - пролептала спасённая Людочка, томно прижалась плечиком к костлявой груди Вадима и так же грациозно выпорхнула из кабинетика, торжественно неся спущенный с небес на землю редкий вид. А Вадим остался на пороге, стоял, наблюдая плавные покачивания круглой попки под кожаной юбочкой, и с удовлетворением отметив, что Лариска ничуть не хуже, отправился ваять очередное письмо смежникам. Письмо не ваялось, и вообще ничего не ваялось, и выяснилось что уже четверть седьмого и давно пора домой. И тут его осенило, что пора вовсе даже и не домой, а в эту самую группу, которой столько про него нарассказали, которая так жаждет с ним познакомиться, которой он сразу понравится и станет обсуждать с ней разные проблемы и разных людей, и почувствует он себя приобщённым к чему-то неведомому.
Так он думал, вздрагивая в обледеневшем трамвае, почему-то полупустом, несмотря на тот известный час, когда граждане громко и тихо матерясь втискиваются в бесстыдно раззявленные обледеневшие двери, и едут, обхватив обледенелый поручень окоченевшими руками, чтобы приехав и войдя в тёмную квартиру оживить её светом, шумом воды, шарканьем тапочек и журчанием масла на сковороде, где аккуратненькой кучкой шевелится и вздрагивает в предвкушении она – жареная картошечка. И так хорошо и тепло она вздрагивает, что хотел было уже Вадим покинуть негостеприимное трамвайное нутро, чтобы скорее совершить обратный путь, как вдруг, неожиданно отчётливо металлический голос сказал: Универсам. И непрозрачные от холода двери шумно открылись, и Вадим выпал в мороз и пошёл вперёд быстрым упругим шагом уверенного в себе человека.
Потоптавшись пять минут возле звонкой металлической двери, выкрашенной почему-то в грязно-жёлтый цвет и окончательно замёрзнув, Вадим негнущимися пальцами давил на кнопки домофона и думал что совершенно не знает как ему представиться. Но тут из недр железного монстра раздался вкрадчивый бархатный голос:
-Слушаю Вас.
-Это Вадим,- сказал Вадим первое, что пришло в голову и многозначительно кашлянул.
-Проходите, - сказал голос. Дверь приглашающе щёлкнула и запела.
Подъезд оказался неожиданно светлым, местами даже чистым, но в нос неприятно ударил стойкий аромат кошачьей мочи. -Кошки, - машинально подумал Вадим, нажимая кнопку обшарпанного лифта. В ответ на нажатие неожиданно плавно и тихо разъехались разрисованные двери и Вадим оказался в кабине, которая мгновенно вознесла его на шестнадцатый этаж. В кабине тоже сильно пахло мочой, но не кошачьей.
Дверь, обитая деревянными реечками и выкрашенная и в самом деле в зелёный цвет, оказалась приоткрыта и из-за неё слышались голоса. Вадим открыл дверь пошире, занёс ногу за порог, и тут же напротив него возник крохотный человечек в домашнем велюровом пиджаке немыслимой расцветки и с огромным как средняя скатерть шейным платком.
-Здравствуйте. Я Вадим,- сказал Вадим не отрывая взгляда от шейного платка.
-Очень приятно,- сказал человечек тем самым вкрадчивым бархатным баритоном. – Альберт. Хозяин этого с позволения сказать жилища. Позвольте Ваше пальто.
-Извольте. – прохрипел Вадим, неизвестно откуда взявшимся жестом сбрасывая пальто на руки маленькому человечку, который тут же куда испарился. Пальто тоже испарилось, но зато откуда-то сбоку, скорее всего из кухни набежал Генка, заохал, здороваясь, теребил руку, хлопал по плечу, явно был рад, причём рад очень сильно и радость свою не скрывал.
Влекомый Генкой на ту самую, вполне обычную чистенькую кухню, Вадим успел заметить на коридорной стене картину приличных размеров в простой покрытой светлым лаком раме. Картина изображала целующуюся парочку почему-то на фоне широкой реки и парохода с дымящими трубами. Река была конечно Волга, а вот кто были целующиеся, и какое отношение они имели ко всему происходящему, Вадим решил выяснить позже.
На кухне оказалось неожиданно много народу, Вадима мигом приняли, перезнакомили, налили крепкого чаю в голубую кружку с трещинкой, положили пять ложек сахара, подвинули какой-то наполовину съеденный кексик, и казалось бы тут же забыли, увлечённые своим, особым разговором, простому смертному непонятным. В странном наборе незнакомых слов Вадим чётко выделил слово фрустрация, оно повторилось несколько раз и очень Вадиму понравилось. Как шоколадка, разворачиваемая в тишине третьего действия, когда Мария Кончита Алонсо поёт, что ты меня никогда не увидишь. Одним словом, фрустрация,
А потом был тесный круг, и добрые улыбки, и все представлялись и говорили что они психологи, и Вадим чувствовал как на него накатывают волны чего-то тёплого, спокойного и очень родного. Надо же, а я и не знал, что это так хорошо,- думал он, растворяясь в очередном потоке любви. Среди всей этой серости и чернухи, столько прекрасных добрых и чувствительных людей в одном месте – это просто фантастика какая-то,- мысли всплывали где-то глубоко и растворялись в пропитанном благовониями воздухе гостиной. А потом случилось ЭТО.
Внезапно Гена жестом заправского фокусника извлёк откуда-то из-за спины колоду карт. Обыкновенных таких карт, изрядно потрёпанных и много переживших с облезлой красной рубашкой. У каждого из сидевших в круге оказалось по две чёрные и две красные карты. Их надо положить тем, кто мне наиболее симпатичен или наоборот неприятен, - понял Вадим, и заволновался. Кому же положить красную карту? Может этой шикарной девице с огненно-рыжими волосами, которая сейчас что-то шепчет на ухо соседу слева, тощенькому очкарику, чем-то напоминающему самого Вадима. Или её соседу справа, тому самому маленькому, но очень умному Альберту, проницательно поблёскивающему глазками из-под древнего, но золотого пенсне? Или может высокому Ивану, блондину, с ног до головы затянутому в чёрную кожу? Или этим симпатичным совсем молоденьким девчонкам, почти школьницам, в одинаковых сиреневых платьицах немного старомодного покроя, - неужели они тоже психологи, странно, такие молодые, - невзначай подумал Вадим и вдруг его осенила мысль, что чёрные карты тоже надо кому-то положить, но класть их совершенно некому, потому что он не чувствовал абсолютно никакой неприязни ни к кому присутствующих. Эта мысль обеспокоила его, но ненадолго, решение вдруг само собой возникло – он оставит эти карты у себя, и скажет что на это и рассчитывал. И сразу стало легко и спокойно, и он закрыл глаза и стал ждать когда его хлопнут по плечу и надо будет раскладывать карты. Ждать пришлось довольно долго, он уже два раза решил отдать обе карты рыжей Лене и два раза передумать. Когда ему деликатно постучали по колену, он встал и почти не задумываясь, положил карты под первые попавшиеся тетради. Одновременно заметил толстенькую стопку под своим одиноко белеющим листком и замер, удивляясь тому, как же он всё-таки интересен и нужен оказался всем этим людям.
Всего через пару минут Вадим сидел, согнувшись, судорожно сжимая в руках ту самую толстенькую стопку. В ней были только чёрные карты. Тринадцать штук. Нагло скалились два брата – трефовый и крестовый валеты, лукаво улыбался крестовый король а вся прочая карточная мелочь просто расплывалась перед изумлённым взглядом Вадима. А на самом верху лежал туз, и Вадиму показалось, что он ухмыляется наглее всех остальных. И тут словно из соседней комнаты до него донеслись голоса:
 -Ты мне напомнил моего старшего брата, который первый раз изнасиловал меня когда мне было тринадцать лет, а после этого много раз насиловал со своими друзьями.
-Ты похож на моего отца, который был всегда пьян и бил смертным боем меня, мою мать и парализованную бабушку.
-Ты как грязный вонючий бомж, который гадит у нас в подъезде, и я один раз вляпался и пришлось выбросить ботинки и носки, а они были почти новые.
-Ты только хочешь казаться хорошим, а на самом деле ты внутри гнилой, гнилой как забытый на прошлой неделе в углу багажника банан.
-Я не люблю общаться с такими как ты…
-Я ненавижу тебя…
-Я, я, я…
Вадим уже давно сидел, вжав голову в плечи, закрыв ледяными ладонями пылающее лицо, вздрагивая от каждого слова, и с ужасом ощущая как его душа разваливается на куски, которые тоже разваливаются на более мелкие кусочки, мельче, легче и наконец его душа превратилась в пыль, он зарыдал, и с громким, как ему показалось, криком вскочил со стула, который жалобно скрипнув, опрокинулся. Сшибая всё на своём пути, он кинулся из гостиной, схватил своё пальто, которое всё это время мирно покоилось на табуретке в прихожей, и вылетел на пахнущую кошками лестницу, громко хлопнув зелёной дверью.
Через много часов он понял, что бредёт сквозь ледяную метель, сжимая в окоченевших руках мёрзлую шапку и мучительно пытаясь понять, что же всё-таки произошло.
А за зелёной дверью на шестнадцатом этаже было тепло. Тихо посапывал чайник, пахло дорогими сигарами и на клеёнке с игривыми гномиками лежала кучка бумажек с портретом Джорджа Вашингтона. Гена, лениво поднося ко рту «Ромео и Джульетту», говорил томным и неторопливым голосом рыжей красавице:
-Ну, что вы, Берточка, такие непременно с моста. С моста и вниз головой. Слабый тип, истеричен, лабильность низкая. Да что вы так беспокоитесь, деньги ваши в любом случае не пропадут, да ведь вы же на мост и поставили, кажется?
-Да, я сначала думала что газом, но потом решила, что с моста всё же для такого типа более приемлемо, - нахмурилась Берточка.
-Ну, конечно, дорогая, вы правы, с моста, причём скорее всего с Литейного, там и пейзаж поприятнее, и воздух почище, - отвечал Гена, пытаясь раскурить потухшую сигару.
-Да там сегодня Фёдор Степаныч дежурит всю ночь, вот он и присмотрит за ним, сердешным,- пробормотал маленький Альберт своим вкрадчивым голоском, и холёной лапкой с отполированными коготками ловко сгрёб в пластиковый пакет кучку зелёных бумажек. Берточка завороженно глядела на пакет, не в силах оторвать от него взгляда.
Вадим стоял на Литейном мосту, покачиваясь от ледяного ветра и тупо смотрел вниз, в манящую чёрную бездну. Странно, такой мороз, а она не замерзла, промелькнуло у него в голове и уже перегибаясь через ледяные перила и падая вниз головой и слыша крики он успел подумать, что, пожалуй, так никогда и не узнает, кто же были те двое, которые целовались на берегу Волги, на фоне белого парохода с дымящими чёрными трубами.