parc aux cerfs

Когда в темноту заплетутся тени
каштанов и лип на глухой стене,
я вынесу в сад моему оленю
корзинку пирожных и пралине –
он самый доверчивый и печальный
из всех обитающих здесь зверей.
Неловко и зябко в зеркальной спальне –
ладони мои языком согрей.

Пронзительно вскрикнул знакомый кречет,
растаяли сласти в моей горсти:
в гостиной Мадлен зажигает свечи,
а значит, хороший, пора идти.
Он близко. уже приготовлен ужин,
на скатерти – розы и серебро,
а в кресле, под ворохом лент и кружев,
лежит неразрезанный том Дидро.

Рука на запястье, мурашки, шёпот,
впотьмах перепутанные слова…
В глазах его – только азарт и опыт,
а мне бы обычного озорства:
подушками драться спросонья, или
до вечера в прятки играть в саду,
и выпустить из золотых Бастилий
чижа, канарейку и какаду,

устроить качели под старой вишней,
валяться в траве под слепым дождём, -
и так замечтаюсь, что вновь, забывшись,
его за рукав потяну: «Пойдём?»,
потом спохвачусь, как стократно прежде,
зардеюсь, за глупость простить моля, 
и снова затеплятся грусть и нежность
в улыбке насмешливой короля…

Иди же, неслышно скользя сквозь ветки,
а завтра, как только взойдёт луна,
опять завернув марципан в салфетку,
я выйду к тебе поболтать – одна.
Оленям, наверное, не по нраву
клубника в глазури и коньяке,
иначе зачем языком шершавым
ты пробуешь соль на моей щеке?