Вам всем, которые нравились

*  *  *
Тебя я не ищу
за гранью ожиданья
и, лоб прижав
к оконному стеклу,
на эту ночь усталую смотрю
с тоской последнего прощанья.

Кто ты? И где?
Найду ли я тебя?
Вопросами
не потревожу я
унылость неба.

Пусть мне любовь твоя
сейчас
              нужнее
                хлеба,
Я растворюсь в ночи,
           любя.


*  *  *
Если б ты знала,
если б ты знала,
как ждал тебя в тоске
у старого причала,
если б хоть чуточку
ты понимала,
что для меня с тобою встреча означала.

Если б ты знала,
как утром рано,
словно мальчишка,
я бежал на полустанок,
чтобы увидеть
недотрогу
и вместе с ней
пройти дорогу
с ткани экранной
в мир многогранный.

Тихой и странной,
робко желанной
ты провела со мною
долгий дивный вечер.
В свете туманном
лик филигранный
очаровал меня
с той самой
первой встречи.

Если б ты знала…
Если б ты знала…

*  *  *
Стояла осень. Но ещё тепло
держалось.
Ехали мы с пляжа
в автобусе.
В оконное стекло
смотрела ты.
А я же
не видел ничего, кроме тебя.
Я рядом был, как
деревянный идол:
впервые я так близко от себя
лицо твое увидел.

В оптическом обмане ли вина,
что притягательность его обнажена
так беспредельно
           приближеньем
                многократным –
оно, уже не отпустив мой взгляд обратно,
точно большая красная луна,
когда бывает та едва удалена
от прозаичных крыш
         земного жилмассива,
казалось мне преувеличенно красивым.

Мы ехали в автобусе.
       Почти одни.
Ко мне ты обернулась.
На спинке кресла
     пальцем я чертил
бессмысленное что-то
и, ссутулясь,
 молчал безвольно и
       подавленно:
автобус,
    ты,
     деревья за окном –
всё в золоте пронзительно
        отчаянном
заледенело хрупким
        хрусталём,
и я боюсь разбить его
        нечаянно.

Разрушить
    солнца
       и любви,
        и тишины
очарованье –
   было б святотатством.
Автобус пуст.
   Мы в нём совсем одни,
но я страшусь в любви тебе
        признаться.

И больно мне,
    что всё живое – миг.
Любовь к тебе –
    предвестие утраты,
и время оборвёт
    хрустальную сонату
и в небесах рассеет
       дивный лик...

Стояла осень.
   Плыл счастливый сон.
И ощущенье временности
         глохло:
над яркой синью,
     киноварью, охрой
сияло нежное огромное
                лицо.

*  *  *
Какое прекрасное имя Светлана, –
В нём слышится ласково-нежное – Лана.
В нём грация лани, в нём отсвет волны,
В которую оба мы с ней влюблены.

Я с нею гуляю, струятся фонтаны,
И светятся золотом жёлтым платаны,
И листья резные под ноги они
Роняют нам, будто мы с ней влюблены.

Вот ночь зажигает огней фонари,
И тает в них алость вечерней зари.
Дорога, калитка, прощальный поклон –
В Светлану уже я чертовски влюблён.
К несчастью, не любит Светлана меня,
И имя её повторяю я зря.

*  *  *
Вечерний город. Глазницы темниц.
Стеклянный блеск плоскостей
              стен.
Блики чужих равнодушных лиц –
   статистов люминесцентных
              сцен.

Влажный огонь. Россыпи искр,
      жалких, в пугающей
             черноте.
Ветер срывает пригоршни брызг –
       швыряет в киевский
          метрополитен.

Безгласный вагон по ночному пуст,
Качает мягко:
       сонно и вяло.
Чудится: тысячу лет так мчусь –
и двадцать всё, только вот…
            усталость.

И в мыслях вечны
         смятенье и боль,
но безнадежность логических
построений не принимаю,
и жизнь, как бой, –
    незримый бой со смиреньем.

Лишь на мгновенье немного тепла,
самую малость, чуточку, mini:
в ледяной полосе стекла
проявляется странная женственность
             линий.

Спрятав пряди волос в чалме,
       из далёкой мглы
             пирамид
бледно-мраморное во тьме
      обнажённо лицо глядит.

В удлинённом разрезе глаз,
   в колдовской оголённости плеч
целомудренность строгих ласк
      и обречённость встреч.

Холодный блеск
       не выкажет отчаянья:
живая плоть мертва в его черте –
он только женщины прекрасной
лик печальный
отобразил в зеркальной пустоте.

И плыл, качаясь, рельсовый стук,
     и к уходящим минутам
             жалость
голубым сцепленьем кисейных рук,
нитью тонкой долго
         держалась…

За стеклом чёрно-мраморным
            ленту
             тоннеля
взрывает станций беспощадная
             яркость.
Затуманенных блёклых тонов
            акварели
смывает трезвая
        ясность.

Воспоминание о не бывшем
Какое странное сияние.
Неуловимая погода.
В полосках стылого тумана
мы ищем брода
    у рек слияния.

С утра шар солнца ослепительный
плыл в воздухе заиндевелом,
и мертвенно река блестела,
 застыв своим свинцовым телом,
пред нашею лесной обителью.

Ты зябко ёжилась в постели,
лицо укрыв  под одеялом.
Разбросанные угли тлели,
      отсвечивая тёмно-алым
в тени нас приютившей ели.

И сразу,
резко,
    бег стремительный,
стрелою спущенной пропело –
и ты отчаянно и смело
                летела
с обрыва в ледяную воду
и, согреваясь, залпом водку
            пила
           решительно.

Днём потеплело.
В небесно-голубом купальнике
была ты незнакомой женщиной,
  во сне когда-то мне обещанной…
И в чёрной глубине хрусталика
плыл жаркий жёлтолистый тальник.
          В ушах звенело.

Под разогретой бронзой сосен
           исчезли тени,
на солнышке ты прикорнула,
          поджав колени,
     в горящем ожерелье осени.

Над маленькой земною феей
          солнце застыло,
лучами скупо золотило
девичий худенький затылок
       и завиток волос
             на шее.

Так трогательно это было…
Но в радостях нежданной страсти
          не замечал я:
           время плыло,
мы разминулись и погасли,
      река во льду о нас
             забыла…

Какая странная погода.
Неуловимое сияние.
В разводах млечного тумана
  мы бродим в чаше небосвода,
          ища свидания.

*  *  *
Солнце светит стылым светом,
стёкла сонные скучают,
  стон сосулек серебристых
слился сверху с сосен
          снежных.

Снег сияет сотней свечек,
скачут стайками синицы,
     светлоокой синевою,
счастьем сладко стиснет
           сердце.

Счастьем станет созерцанье
совершенного созданья,
   сотканного синим сном…

*  *  *
Жене Васильевой
Вся в чёрном, в бархатном костюме
            мушкетёра,
обворожительная в праздничности
               зала,
неведомой рукою дирижёра
влекомая, ты на балу блистала.

Отточены все звуки и все па.
В изящном опьянении круженья
румянцем лёгким покрывается щека,
глаза блестят восторгом упоенья,
и пред тобою расступается толпа.
Взлетает мушкетёрская накидка
с крестом, искрящимся на чёрном её поле,
и в шляпе бархатной с серебряною ниткой
ты дивно хороша собою.

Небрежно сдвинутая шляпа
                с лихо заломленным пером,
и взлёт волос
                над шеей белоснежной –
всё говорит о нраве озорном
головки милой, трепетной и нежной
влюблённым и грустящим под окном.

И вальса вихрь сменяет робость шага.
Полёт, воображение, игра!
И бьётся в ритме танца шпага
о чёрный бархат твоего бедра.

*  *  *
Какая полная луна
висит за нашим
       теплоходом,
и заливает все проходы
и палубы на нём она
шальным потоком серебра.

И клином журавлиным
          след
вспенён за ним в её
         сиянии,
и в помешавшемся
        сознании
сменяется смиреньем бред
из дум былых, из прошлых
          лет.

И над бурлящей белизною
винтами взорванной воды,
смотрю на всё со стороны
у вантов, схваченных
        кормою,
не с ощущением вины
за всё несделанное мною,
а с ощущением покоя.

Здесь, на корме, полулежат
на спальниках на рыбьем
          мехе
в негромком гомоне
         и смехе
студентки – полукругом
         в ряд –
как виделось в прошедшем
          веке
мне много-много лет назад.

И струн гитарных перебор
и песня тихая с печалью –
всё это было изначально
и будет вечно, до тех пор,
пока чарует нежный взор
и дивных черт нас обаянье,

пока колдует алый свет –
в костре чудесней цвета
          нет,
как нет волшебнее сиянья
луны на этом
       расстоянье –

пока горит в глазах у ней
костра ль сполох – на лике
         дивном
при измененье
      непрерывном –
иль красный отблеск
        фонарей,
сигнальных кормовых
         огней...
А сумасшедшая луна
висит над нашим
       теплоходом,
и затопляет в нём она
все палубы и переходы
кипящим ливнем серебра...

*  *  *
Здесь чисто и тепло,
       и резкий
          яркий
            свет,
здесь по больничному
         и пусто,
          и уныло,
здесь будто бы неплохо,
        но немило –
в пустых зрачках застыл
       стерильный
            цвет.
А за окном качается фонарь,
      и хлещет дождь,
       и ива сиротливо
свои бессильно плечи
       опустила
    в осеннее ненастье
          и печаль.

Сырые клочья туч.
      Заломленные
           руки.
Нагие,
    мокрые
       стволы,
как женщины,
      которым не нужны
уже любви
      и радости
          и муки.

Ленивой судорогой
         ветер
          шевелит
сплетенье
    ломких
      виноградных
          плетей.
В метании огней
      ещё сильней
          заметен
болезненный надрыв
   бессмысленных молитв.

Как горько сознавать,
       что всё уже
          прошло.
Боль губ.
   И трепетность.
       И дальние
          дороги.
Свиданья
    хрупкие.
      Разлуки и
          тревоги.
И грусть,
    и смех,
       и счастье,
           и беда,
которая приходит не одна.

Все было и прошло…
     Здесь чисто и тепло4.

*  *  *
Ты неземная вся, ты воплощенье духа,
ты соткана из облаков и пуха,
твоё лицо передо мною светится,
нахмурясь, – чёрной кисеёй завесится,
но и в тени мягчайшие черты
очарованьем света залиты.

Ты вся воздушная, ты соткана из снов,
из грёз, из миражей, воображенья,
и из стихов – и всё-таки ты женщина,
ты женственна до самых ноготков:
венчает золотистость смуглой кожи
их перламутр и дымчатая розовость.

Ты соткана из солнечных лучей,
из их дрожанья, бликов, переливов,
ты в чистых красках древних витражей
надолго застываешь терпеливо
и, наконец, смирясь в узорчатых их
               лапах,
ты сумрачно к ногам ложишься на пол.

В благоговейно гулкой тишине
голубизной озер
       в глазах таится святость
мерцаньем воздуха,
         как на холстах Моне,
под сводами разлита тихо радость.
И на полу коленопреклонённо,
о чем ты молишься
        так целеустремлённо?

Какое чудо просишь сотворить,
ты – сотворенное земное плотью чудо?
Все звёзды неба я тебе добуду…
Но что могу я для тебя добыть,
когда в глазах твоих
        за дымкой затаённости
сквозит печаль глухая обреченности?
А я могу…
     могу лишь говорить:
Ты так по неземному хороша.
Ты девочкой, очнувшейся от сна,
всех женщин затмеваешь
          росной свежестью
(простите мне
невольную невежливость).
Ты незабудок голубая нежность,
весенних ледоходов неизбежность,
зелёный ты и трепетный апрель,
ты осени прозрачной акварель,
ты одуванчиков ресницы,
ты невесомость горлышка синицы…

В тебе есть всё:
и радость, и печаль,
и давящая пустота разлуки –
в тебе все человеческие муки.
Так что же ты?
Молчишь?
Не отвечай.
Но и не лги,
не обволакивай мой разум.
Где нет любви,
там лучше кончить сразу.

*  *  *
За окном льётся дождь,
      и шуршащие звуки
капель
сразу глотает песок.
Я как будто в изгнанье –
       в тягучей
              разлуке.
Я в разлуке с тобою,
   но мне
             хорошо.

Хорошо,
     что не мокну,
тебя
            понапрасну
прождав,
на дрожащем
          промозглом
               ветру,
что уютно под лампой с подвесками
             красными
мне бездумно гадать:
       кончит лить ли к утру?

Впрочем, мне всё равно.
       Утром чистый и звонкий
воздух будет горчить
          от умытой смолы,
и в ненужной суетности
          жизненной гонки
убеждать меня станут
         деревьев
крепко вросшие в землю
                стволы.

С ними я соглашусь.
      Я устало в ответ закиваю.
Время вышло.
      Давно уж пора отдохнуть.
Я готов захлебнуться в восторгах
           зелёному раю,
повернувшему
      в тихую заводь мой путь.

Я, как эти стволы,
       прочно стану на якорь,
вгрузнув лапами всеми
                в податливый ил.
Мне здесь так хорошо, так покойно,
однако,
как ни странно,
     желанный покой
  мне не так уж и мил.

Почему-то во снах,
      отвязавшись
      от вечно плененного буя,
оборвав якоря – в шторм.
Глаза покрасневшие тру.
Я готов, я хочу,
твои тёплые губы целуя,
всё стоять и стоять
     на жестоком полярном ветру.

*  *  *
Песок, …песок, … – вдруг
       сразу впадина,
ссыпаются на дно песчинки…
но зализать ли вам – пылинки –
ногой оставленную ссадину?

И вьётся след: за шагом шаг.
И кинокамера, как сыщик,
принюхиваясь, носом ищет,
и вот – руки победный взмах!

В видоискателе стопа –
виновница отёчных впадин,
легко касаясь жёлтой глади,
туда не ступит – Бога ради! –
   где проторённая тропа.
Какая узкая стопа!
   Какая тонкая лодыжка!
Идёт меж дюн с раскрытой
          книжкой
не фея – женщина с изыском,
как не пропетая строфа.

Она почти совсем нага.
Купальник мокрый
         обалдело
прозрачный
     липнет к её телу
и к строгим, и стыдливо
          белым,
и не целованным ногам.

Лица неправильный овал
   прелестен нежностью
         тревожной.
Взгляд – молчаливо
        осторожный
с отчаянностью безнадёжной
трепетность лани выдавал.

Пугливо царственна она.
Идёт – прекрасна и стройна.
И горделиво голова
  повёрнута
        вполоборота.
В предощущении полёта
вдруг вздрогнет чуткая спина.

А впереди песок плывёт
в зевок волны вглубь океана,
и, наливаясь, словно рана,
нетерпеливый нервный рот
узду невольную грызёт:

вот-вот крылом она взмахнёт
и…
 слишком, слишком,
       слишком рано.

Ещё прочна земная связь…

Вереск… и дюны… и песок…
Покачивая гибким станом,
по-над ворчливым океаном
надменно женщина идёт.

*  *  *
Прошёл февраль, не испугав
нас ни морозами, ни ветром,
и март воспрянул, просияв
капелью, падающей с веток.

Уже шальные воробьи
на проводах сидят как ноты,
и камнем тягостным с души
свалились зимние заботы.

Прозрачные мне снятся сны,
я их бессвязности внимаю
и трепет признаков весны
в стихи тебе перелагаю.

*  *  *
     Леночке в день
      Светлого Христова
      Воскресенья
Скамейка. На скамейке ты
с косою длинной и тяжелой;
в траве незрячие цветы
у узенькой лодыжки голой.

Лодыжка в лодочке плывёт
в зеленоватой лунной сини,
но что сейчас мне лунный иней? –
застыл во времени полёт
с ума сводящих дивных линий.

Не отвести глаз от лица,
которого поцеловать не смею.
Пред совершенством рук Творца
восторженно благоговею.


*  *  *.
Блики прыгают на волнах зеркалами.
Море, кажется, настроилось игриво.
Тонкой плёнкой изогнулось
            под ногами,
ну а глубже –
затаилося пугливо.

Моря ты не бойся неохватной глади:
плещет как ребёнок: робко и наивно.
Ты бы, думаю, могла бы с ним
             поладить,
Если б я не уговаривал так длинно.

Страстно я люблю тебя и море.
Как мне вас обоих не обидеть:
ты рассержена,
       когда сливаюсь с морем,
море хмурится, когда с тобою видит.

Чайка, злясь,
    с волны крылом срезает пену.
Вспыхнула в глазах испуганных
              зарница.
Я ведь не способен на измену.
Видно, всё же
вам придется примириться.

*  *  *
Как змеи – в узкие расщелины –
                туман вползает по утрам,
И молоком, слегка просеянным,
                он представляется глазам.
Клубится шлейфом пар насыщенный,
            несясь над нашей головой,
Как эфемерное каприччио,
           как звук, рождённый мне тобой,

Твоими пальцами чеканными
                по перламутру клавиш – где
Глазами серыми туманными
                забвенья ищешь ты в игре.
А я – как в первый день свидания –
                вновь очарован и влюблён –
По белым пальцам – чёрным клавишам –
                каким-то трепетным огнём

Проникновенная мелодия
                сквозит в сознании моём.
И вновь лицо твоё – и талия – и стан –
                и вулос водопад
Извлечены из подсознания –
                и вновь со мною говорят
На языке любви.
                Мелодия – соединяет нас вдвоём
По белым и по чёрным клавишам –
                всё тем же трепетным огнём.

*  *  *
Ты сказочна, ты дивно сложен;.
Божественная талия с любовью
Искуснейшим резцом очерчена.
Ты амфора
волшебного вина,
Которым голова
        моя опьянена,
Как и лица красой,
любимая, с тех пор,
Когда впервые я
глазами
встретил взор
Твой, обращённый
мимолётно
на меня,
И понял,
что отныне ты моя
На веки.
    Что отныне нет тоски,
Что счастье выпало
до гробовой доски.


*  *  *
Багровая полоска в облаках –
единственная
краска,
         что осталась.
На черноте ночной
      такая это малость,
и так она беспомощно
жалка.

И небу и земле равно чужда,
последний отблеск тратит
        нерасчётливо.
На горизонте
     мрачный Чатыр-Даг
прорисовал зубцы свои
         отчётливо,

как крепость, что стоит
        на грани дня,
и, очертив собой бескрайность
           ночи,
сам – антипод и света, и огня –
он поглотить и этот отблеск
           хочет.

Лиловая полоска в облаках
последнею надеждою истлела
и, отлетев душой от тела,
Вселенную всю обратила
           в прах.

И затаилась в тишине долина,
в ней огоньками строчку
        прострочила
случайная далёкая машина,
чем черноту сильнее
         зачернила.

И на земле не стало ничего.
Бесцветная тоска
    залила сердце болью.
Во ржи над пропастью
     не различить шагов.
Жуть одиночества парализует
           волю.

И пустота звенит у самого
           виска,
и я растерзан и раздавлен
         до предела,
и только маленькая мягкая
            рука
в моей руке доверчиво
          теплела.

Доверчивая тёплая рука…
Тепло доверия… И долг перед
         доверьем…
Любая здесь цена не высока,
и я не отступлюсь, поверь мне.

Наивной верой нежная рука
всплеск неживого страха
         подавила –
в шагах моих уверенность и
           сила,
хотя в кромешной тьме –
         ни огонька.


Владимир Платонов