A Cloud in Trousers Part IV

4

Maria! Maria!
Let me in, Maria!
Don’t leave me out on the street!
You can’t?
My cheeks cave in,
but you wait ruthlessly.
Soon, sampled by everyone,
stale and pallid,
I’ll come out
and mumble toothlessly
that today I’m
“remarkably candid.”

Maria,
you see--
my shoulders are drooping again.

In the streets, men
prick the fat in their four-story craws,
they show their eyes,
worn out in the forty years of despair, and restless-
they snicker because
in my teeth,
- again!-
I hold the hardened crust of last night’s caresses.

Rain wept over the sidewalks, --
that puddle-imprisoned fraudster.
The street’s corpse, clobbered by cobbles, soaked in its cries.

but the gray lashes--
yes! --
the eyelashes of icicles became frosted
with tears from the eyes--
yes! --
from the drainpipes’ overcast eyes.

Every pedestrian was licked by the rain’s snout:
athletes glistened in the carriages on the street,
people burst
overstuffed,
and their fat oozed out.
Like a muddy river, it streamed on the ground,
together with juices from
old, spoiled meat.

Maria!
How can I fit a tender word into bulging ears?
A bird
sings for alms
with a hungry voice
rather well,
but I am a man,
Maria,
coughed up by the ailing night into Presnya’s filthy palms.
Maria, do you want me?
Maria, take me in, please.
With shivering fingers I’ll squeeze the iron throat of the bell!

Maria!

The pastures of streets turn wild and loud!
They’re squeezing my neck and I’m nearly collapsing.

Open the door!

I’m hurt!

Look - my eyes are pricked out
by the common womanly hatpins!

You’ve opened the door.

My child!

Don’t be alarmed,
seeing these women
hanging on my neck like mountains, --
through life, I drag with me
a million of massive, enormous, pure loves
and a million millions of filthy, disgusting lovelets.

Don’t be afraid
if betraying the vow
of honesty,
seeing a thousand pretty faces, I’ll throw myself at them, --
“Those, who love Mayakovsky!”-
understand that that is the destiny
of the queens, who have mounted the heart of a madman.

Maria, closer!
Whether naked and shameless,
or shivering in dismay,
yield the wonder of your lips, so gentle:

My heart and I have never lived until May,
but in my past,
a hundreds of Aprils assembled.
Maria!

A poet sings praises to Tiana all day,
but I--
I’m made of flesh,
I’m a man, --
I ask for your body,
like the Christians pray:
“give us this day
our daily bread.”

Maria, give it to me!

Maria!
I fear to forget your name
as a poet fears to forget under pressure
a word
conceived in a restless night,
equal to God in effect.

Your body -
I shall continue to love it and treasure it
as a soldier
amputated by war,
alone
and unwanted,
cherishes his remaining leg.

Maria, --
You won’t have me?
You won’t!

Ha!

Then gloomy and dismal,
once more,
I shall carry
my tear-stained heart
forward,
like a dog,
limping,
carries the paw
that a speeding train ran over.

My heart’s blood paves the roam I roam,
flowers cling to my jacket, making it dusty.
The sun will dance a thousand times
round the earth, like Salome
danced around the head of the Baptist.

and when my years, at their very end,
will finish their dance and wrinkle,
a million bloodstains will spread
the path to my Father’s kingdom.

I’ll climb out
Filthy (sleeping in gullies all night),
And into his ears, I’ll whisper
While I stand
At his side:

- “Mister God, listen!
Isn’t it tedious
to dip your generous eyes into clouds
every day, every evening?
Let’s, instead,
start a festive merry-go-round
on the tree of knowledge of good and evil!
Omnipresent, you’ll be all around us,
from the wine, all the fun will ensue
and Apostle Peter, who’s always been frowning,
will dance the fast-paced ki-ka-pu.

We’ll bring all the Eves back into Eden:
order me
and I’ll go--
from the boulevards, I’ll pick up all the pretty girls needed
and bring them to you!

Should I?
No?
You’re shaking your curly head coarsely? 
You’re knitting your brows like you’re tough?
Do you think
that this
winged one, close by,
knows the meaning of love?

I too am an angel; used to be one before--
with a sugar lamb’s eye, I stared at your faces,
but I don’t want to give presents to mares anymore, --
all the torture of Sevres that’s been made into vases.

Almighty, You created two hands,
and with care,
made a head, and went down the list, --
but why did you make it
so that it pained
when one had to kiss, kiss, kiss?!

I thought that you were the Great God, Almighty
but you’re a miniature idol, -- a dunce in a suit,
Bending over,
I’m reaching for the knife that I’m hiding
at the top of my boot.

You, swindlers with wings!
Huddle in fright!
Ruffle your shuddering feathers, rascals!
You, reeking of incense, I’ll open you wide,
from here all the way to Alaska.

Let me go!

You can’t stop me!
Whether I’m right or wrong
makes no difference,
I will not be calmer.

Look -
the stars were beheaded all night long
and the sky is again bloody with slaughter.

Hey you,
Heaven!
Take your hat off,
When you see me near!

Silence.

The universe sleeps.
Placing its paw
Under the black, star-infested ear.

1914-1915

***

4

Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
"удивительно честный".

Мария,
видишь -
я уже начал сутулиться.

В улицах
люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске,-
перехихикиваться,
что у меня в зубах
- опять!-
черствая булка вчерашней ласки.

Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах -
да!-
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз -
да!-
из опущенных глаз водосточных труб.

Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.

Мария!

Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

Мария!

Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.

Открой!

Больно!

Видишь - натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!

Пустила.

Детка!
 
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят,-
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.

Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц,-
"любящие Маяковского!"-
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.

Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Мария!

Поэт сонеты поет Тиане,
а я -
весь из мяса,
человек весь -
тело твое просто прошу,
как просят христиане -
"хлеб наш насущный
даждь нам днесь".

Мария - дай!

Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.

Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.

Мария -
не хочешь?
Не хочешь!

Ха!

Значит - опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.

Кровью сердце дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю -
голову Крестителя.

И когда мое количество лет
выпляшет до конца -
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.

Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:

- Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте - знаете -
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.

А в рае опять поселим Евочек:
прикажи,-
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.

Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь -
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?

Я тоже ангел, я был им -
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из сервской муки изваянных ваз.

Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова,-
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!

Я думал - ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.

Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!

Пустите!

Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите -
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!

Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!

Глухо.

Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.

1914-1915