A Cloud in Trousers Part III

3

Ah, how and wherefrom
did it come to this -
that dirty fists of madness
were raised against joy, high in the air?

She came,--
the thought of a madhouse
and curtained my head with despair.

And -
as in the Dreadnought’s downfall,
with chocking spasms
the men jumped into the hatch, before the ship died, -
the crazed Burlyuk crawled on, passing
through the screaming gaps
of his eye.

Almost bloodying his eyelids,
he emerged on his knees,
stood up and walked
and in the passionate mood,
with tenderness, unexpected from one so obese,
He simply said:
“Good!”

It’s good when from scrutiny a yellow sweater
hides the soul!
It’s good when
on the gibbet, in the face of terror,
you shout:
“Drink Cocoa -- Van Houten!”

This moment,
like a Bengal light,
crackling from the blast,
I wouldn’t exchange for anything,
not for any money.

Clouded by cigar smoke,
and stretching like a liquor glass,
one could make out the drunken face of Severyanin.

How dare you call yourself a poet
and gray, like a quail, twitter away your soul!
When
with brass knuckles
this very moment
you have to split the world’s skull!

You,
with one thought alone in your head,
“Am I dancing with style?”
look how happy I am
instead,
I -
A pimp and a fraud all the while.

From all of you,
who soaked in love for plain fun,
who spilled
tears into centuries while you cried,
I’ll walk away
and place the monocle of the sun
into my gaping, wide-open eye.

I’ll wear colorful clothes, the most outlandish
and roam the earth
to please and scorch the public,
and in front of me, on a metal leash,
Napoleon will run like a little puppy.
 
Like a woman, quivering, the earth will lie down,
wanting to give in, she will slowly slump;
things will come alive
and from all around,
their lips will lisp:
“Yum-yum-yum-yum-yum!”

Suddenly,
the clouds
and other stuff in the air
stirred in some astonishing commotion,
as if the workers in white, up there,
declared a strike, all bitter and emotional.

The savage thunder peeked out of the cloud, irate
and snorting from huge nostrils, it howled
and for a moment, the face of the sky bent out of shape,
resembling the iron Bismarck’s scowl.

And someone,
entangled in the clouds’ maze,
to the caf;, stretched out his hand now -
both, tender somehow,
and with a womanly face,
and at once, like a firing cannon.

You think -
that’s the sun above the attics
gently stretching to caress the cheeks of the caf;?
No, advancing again to slaughter the radicals
it’s General Galliffet!

Take your hands out of your pockets, wanderers -
pick up a bomb, a knife or a stone
and if one happens to be armless,
let him come to fight with his forehead alone!

Go on, starving,
servile
and abused ones,
in this flea-swarming filth, do not rot!

Go on!
We’ll turn Mondays and Tuesdays
into holidays, painting them with blood!

Remind the earth whom it tried to debase!
With your knives be rough!
The earth
has grown fat like the mistress’ face,
whom Rothschild had over-loved!

May the flags flutter in the line of fire
As they do on holidays, with a flare!
Hey, street-lamps, raise the traitors up higher,
Let their carcasses hang in the air.

I cursed,
stabbed
and hit in the face,
crawled after somebody,
biting into their ribs.

In the sky, red like the Marseillaise,
the sunset gasped with its shuddering lips.

It’s insanity!

Not a thing will remain from the war.

The night will come,
bite into you
and swallow you stale.
Look--
is the sky playing Judas once more,
with a handful of stars that were soaked in betrayal?

The night,
like Mamai, feasted with delight,
crushing the city with its bottom’s heft.
Our eyes won’t be able break through this night,
As black as Azef!

Slumped in the corner of the saloon, I sit,
spilling wine on my soul and the floor,
and I see:
in the corner, two round eyes are lit
and with them, Madonna bites the heart’s core.

Why bestow such radiance on this drunken mass?
What do they have to offer?
You see – once again
they prefer Barabbas
over the Man of Golgotha?

Maybe, deliberately,
in the human mash, not once
do I wear a fresh-looking face.
I am,
perhaps,
the handsomest of your sons
in the whole human race.

Give them,
the ones molded with delight,
a quick death already,
so that their children may grow up right;
boys - into fathers
girls - into pregnant ladies.

Like the wise men, let the new born babes
grow gray with insight and thought
and they’ll come
to baptize the infants with names
of the poems I wrote.

I praise the machine and industrial Britain.
In some ordinary, common gospel,
it may perhaps, be written
that I’m the thirteenth apostle.

And when my obscene voice rumbles,
every evening,
for hours and hours,
awaiting my call,
Jesus, Himself, may be sniffling
the forget-me-nots of my soul.

***

3

Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!

Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.

И -
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк -
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке
взял и сказал:
"Хорошо!"
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!

Хорошо,
когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
"Пейте какао Ван-Гутена!"
И эту секунду,
бенгальскую,
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на...

А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!

Вы,
обеспокоенные мыслью одной -
"изящно пляшу ли",-
смотрите, как развлекаюсь
я -
площадной
сутенер и карточный шулер.
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.

Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.

Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут -
губы вещины
засюсюкают:
"цаца, цаца, цаца!"

Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе -
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.

Вы думаете -
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!

Выньте, гулящие, руки из брюк -
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук -
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!

Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника -
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.

Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.

На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.

Уже сумашествие.

Ничего не будет.

Ночь придет,
перекусит
и съест.
Видите -
небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством звезд?
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу - глаза круглы,-
глазами в сердце въелась богоматерь.

Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь - опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики - отцы,
девочки - забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они -
и будут детей крестить
именами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.

И когда мой голос
похабно ухает -
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.