Это было вчера

Это было как будто вчера,
И пропало, как дым за спиною,
И сижу я один у костра,
Что шатается передо мною.
А вокруг дерева в темноте
Шарят ветками, словно руками,
Их незрячие тени и те,
Как сомы, шевелят плавниками.
И гляжу я сквозь лиру огня,
И так явственно вижу отселе,
Будто молодость кружит меня
На веселой своей карусели...

Это было как будто вчера...

И трещат обагренные сучья,
И вокруг золотого костра
Заплетается темень паучья.

Снова гляну сквозь пламя:
«Вы где,
Карусели мои расписные?..»
Но бегут, как круги по воде,
Невесёлые думы иные
И вторгаются в чью-то судьбу,
Им гляжу я во след бесталанно...
«Эй, кого там проносят в гробу?»
И узнаю в нем Вовку Галана.
В колыбели у вечного сна
Он лежит тяжело и недвижно,
А повсюду такая весна,
Что цветения музыку слышно.
Жизнь давалась Галану с трудом,
Но прожил он недаром на свете,
Где остался галановский дом,
А за домом - деревья и дети.
Это было как будто вчера...
Словно сбросив нелегкую ношу,
Я в горящее горло костра
Говорящую ветку подброшу.
Охнет он
И другую судьбу
Озарит тяжело и неловко...
«Эй, кого там проносят в гробу?..»
Там несут Докучаева Вовку.

Он, суровой зимою гоним,
Растворился в морозе и вьюге.
Но надежно остались за ним
Дом, деревья и дети, и внуки.
Значит, мучился тоже не зря
И на свете прожил не напрасно.
А костёр, напряженно горя,
Поднимается чисто и ясно.

Это было как будто вчера...

Эй, друзья!..
Рыболовы!..
Задиры!..

И вокруг золотого костра
Замигают багровые дыры.
Громко выстрелит в ночь головня,
Словно жаркое, веское слово,
И из тьмы притяженьем огня
Ярко выхватит Вовку Панова.
Он стоит, озареньем храним,
Жив-здоров и ему не до скуки,
Ведь надежно поднялись за ним
Дом, деревья и дети, и внуки.
А из тьмы непрерывно слышны
Чьи-то крики о траурных датах,
Об ошибках в реформах страны,
О налогах и о депутатах…
А во тьме нарастает грызня.
- Слушай, Вовка,
Ты носа не вешай.
Ну их к лешему!..
И у огня
Вдруг возникнет
Обиженный леший.
Скажет он: «Зря ты так!
Ты всегда
Можешь лешему душу доверить,
Но не суйся с душой в города -
Там сейчас настоящая нечисть».
И пока я готовлю ответ,
Он вздохнет тяжело и протяжно
И исчезнет...
Он леший иль нет?
Был иль не был?
А впрочем, неважно.

Снова ветку в костёр погружу
И вгляжусь с беспокойным вопросом
Уж не сам ли я это лежу
На доске, с заострившимся носом?
Под холодной, угрюмой луной.
И сгущается ночи трясина.
Я лежу,
Но не видно за мной
Ни деревьев,
Ни дома,
Ни сына.
И не плачет никто надо мной -
Это точно не слышно отселе.
И катается кто-то дурной
На скрипучей моей карусели!

Сквозь костер я вгляжусь в темноту
Чья там зыбкая тень под луною?
И узнаю в ней женщину ту,
Что когда-то гуляла со мною.
Вот идет она с кем-то другим,
Говоря обо мне что-то вроде:
«Был он с носом огромным таким,
Словно чучело на огороде...»

И таким остроумным словцом
Друг её обо мне отзовется,
Что она, розовея лицом,
Вместе с ним надо мной посмеется.
И друг друга куда-то маня
/Будто просто на чашечку чая/,
Заспешат они мимо меня,
Презирая и не замечая...

И тогда я восстану с доски!
И доска заскрипит сиротливо.
И от ужаса, и от тоски
Эта женщина вскрикнет визгливо!
Ей скажу я с улыбкой:
«Пока,
Я живой.
Не пугайтесь, Лолита.
Нос велик у меня.
Но доска -
Просто средство от радикулита...»

Я прощу и его, и её.
И, занявшись своими грехами,
Я горящее чувство свое
Пропущу через сердце стихами.
А коль станет совсем тяжело,
Средство есть и от этого тоже –
Значит, самое время пришло,
Чтобы вымолвить: «Верую, Боже!»

Я прощу всё обидное всем!               
И к огню золотому прилягу,
И, чтоб стало спокойно совсем,
Вставлю в пламя сухую корягу,
И когда вознесется окрест
Озаренье и снизится снова
/Словно памяти пламенный жест/,
Та коряга восстанет, как крест,
Над костром, раскаляясь багрово.
А костёр будет чисто гореть,
А я буду смотреть и смотреть...