С вечным томиком у изголовья

Зачем мне столько книг? —
Они сердец не лечат.
Ты брал от жизни миг,
А я хотела — вечность.

Над миром шла гроза,
Сверкало, громыхало…
Ты мне смотрел в глаза,
А я их опускала.

Тисненые тома
Гомера и Катулла…
А это жизнь сама,
Как молния, сверкнула.
1971

* * *
…А ты не вспоминаешь тот привал? —
Палатки, на костре — нехитрый ужин…
Нам физик Лева Пушкина читал,
А Пушкин был не всем, наверно, нужен.
День позади, с рассвета кочевой,
Пожаловаться грех — неплохо прожит…
Инструктор Юра — парень мировой —
Чуть слышно семиструнную тревожил,
Бродил по кругу свежий анекдот…
Не зря ли, в самом деле, прозвучали
Над безмятежной клязьминской водой
Те строки мудрой пушкинской печали?
И чтец ничем особенным не брал —
Ни голосом, ни внешностью, ни позой:
Он, вероятно, просто понимал,
Что в этот вечер невозможно — прозой.
Над Клязьмой гасли искорки огня,
Притих народ, на выдумки гораздый,
И о своем о чем-то думал каждый,
И каждый верил: «Это — про меня…»
1970

* * *
«Ах, Пушкин!» — Да не он ли весь изучен,
Дотошными доцентами замучен,
Биографами ушлыми распят
И закавычен с головы до пят?
Ох, Пушкин! — Весь растащен на цитаты,
Которые ни в чем не виноваты…
И мы опять свободою горим,
Как по привычке старой говорим,
В склерозе забывая то и дело,
Что и свобода дочиста истлела,
И на дворе унылая пора —
Хозяин гонит Жучку со двора…
«Я вас любил. Любовь еще, быть может…»
И это «может» снова нас тревожит,
Банальностью надежд волнуя кровь…
Но что мы нынче знаем про любовь?
Ох, Пушкин,— мчатся бесы, вьются бесы,
Свои на то имея интересы,
И кружка с горя выпита до дна…
И только муза век тебе верна.
Ночами славно пишется при свечке…
И что ты потерял у Черной речки,
Где вьет веревку старый хитрый бес,
Где целит ниже пояса Дантес?
…А дальше — тьма.
Нас обмануть нетрудно:
Безбожники, мы веруем подспудно,
Что смерти нет: не зарастет тропа…
И на Тверском бесчинствует толпа.
1998

СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК
Жизнь вкруговую — кольцами — идет.
За годом — год, за новой вехой — веха…
Поэзия Серебряного века,
Ты дождалась. Настал и твой черед.

Как засверкало это серебро,
Когда его очистили от пыли,
Когда от крови наконец отмыли
Серебряное вечное перо!

Нас далеко дорожка завела:
По камерам Лубянки и Таганки
Рассыпалось монисто у цыганки,
Что русской музой издавна была.

На медальоне женское лицо
Сквозь наслоенья века проступает.
Поделкам золотым не уступает
Цветаевой бесценное кольцо.

Где золотая кончилась пора,
К нам, вскормленным эпохою стальною,
Воспитанным железною страною,
Вновь перекинут мост из серебра…
1997

ЕЛАБУГА. 1969
1
Старый дом, тебе нечем гордиться,
Ты замашки музейные брось…
Если б ей довелось здесь родиться!
Но ведь ей умереть довелось.
Запоздали горячие споры
О виновниках странной судьбы.
Почему ей не стали опорой
Стены рубленой русской избы?
Поначалу казалось: осилит —
Не такое на плечи брала…
А за Камой горела Россия
(И теперь уж, наверно, дотла!).
А в сенях половицы скрипели
Все надсадней, пронзительней, злей…
Не при деле, опять не при деле —
На своей-то, на русской земле?!
В душном городе царствовал август
И не ведал, что рядом — война,
Что не скоро отыщется адрес
Дома, где задыхалась она,
Где слились воедино усталость
И невзгоды скитаний лихих…
А всего-то наследства осталось,
Что короткие эти стихи.
Это ими как воздухом дышится,
Это в них весь секрет заключен!
Постоялица стала владычицей,
Но ведь ты же здесь, дом, ни при чем.
Это время виновно — и только.
Это люди, эпохе под стать,
В одиночку приходят и толпами,
Чтобы воздухом тем подышать.
Вот опять заявились незваные —
И не лень в бездорожье брести…

Не серчайте, Марина Ивановна,
Что мы так задержались в пути!

2
                З. Ш.
Ты помнишь книжку в переплете простеньком —
Такую неприметную на вид?
Там женщина жила с надменным профилем,
Который стал отныне знаменит.

Ее могила — знали мы доподлинно —
Давным-давно травою поросла…
Но — чудом это было или подвигом —
Она и погребенная жила.

Она имела право стать хозяйкою
Высоких самых помыслов людских…
Когда б могли мы так же осязаемо
Единожды воскреснуть для других!

Но мы не шли ее путем-дорогою,
Не заплатили смертною тоской
За землю, называемую Родиной,
За город, именуемый Москвой.

И потому тревожит взгляд насмешливый
И смутное сознание вины,
Что мы сюда явились столь безгрешными —
Покуда только в этом и грешны.

Еще судьба ничем не обозначена.
Еще вершины наши далеки.
Еще ничем, по сути, не заплачено
За детские воздушные стихи.

И смотрит в душу лик с надменным профилем,
Пытая, какова же нам цена:
За прописную букву в слове «Родина»
И с нас однажды спросится сполна.


ЕЛАБУГА. 1999
С. Н. Балыкову
1
Пора подводить итоги:
Наверное, неспроста
Шальные заносят ноги
В те памятные места,
Где так мне светло любилось
(И тянет на этот свет),
Где так мне легко ходилось —
Да легкости прежней нет.
И ласковым воскресеньем
Вослед златому лучу
«Остановись, мгновенье…» —
В отчаянье я шепчу.
Но время неумолимо
В тиши июльского дня
Стрелой проносится мимо —
Все мимо, мимо меня…
2
И за гробом тоже покоя нет…
О, какой бессмертный оставлен след!
О, какой помпезный стоит гранит
Среди прочих серых и сирых плит!
В Вашу честь решили взрастить герань…
И толпа приходит в такую рань,
Что на кладбище только бы птицам петь…
Любопытна людям чужая смерть.
Интересна им ТАКАЯ судьба…
И воистину — не зарастает тропа.
Этот город, что некогда Вас убил,
Ныне пылко Вас возлюбил,
И почтенья к жертве своей полна
Погубившая Вас страна.
Но в фальшивой могиле условна смерть.
И осталось — жить, и осталось — петь,
И земные всем отпустить грехи,
Завещав палачам — стихи.
3
Нет ни рябины, ни креста,
Да и могила здесь пуста —
А впрочем, что гадать о том, где тлеют кости?
Душа авось на небесах —
А что сказать нам может прах?
Зачем, живые, мы толпимся на погосте?
Костям положено истлеть,
А птицы песни будут петь —
И разве песню похоронишь под плитою?
О нет, не надо экспертиз:
Душа стремится вверх — не вниз…
И всяк утешься этой истиной простою.

ЭФРОНЫ
Век двадцатый, над сыном Сергеем поплачь:
Он и жертва твоя, и невольный палач…
Он и красный, и белый —
Поди разбери,
Где народ заплутал, где виновны цари.
После белого стана —
Да красный террор.
После пьесок Ростана —
Да выстрел в упор.
Евразиец наивный Сережа Эфрон…
Нам уже не узнать, где покоится он,
Где могила его гениальной жены,
Где их младшие дети погребены.
Лишь глазастому первенцу выпала честь —
На погосте тарусском фамилия есть.
Парижанка, затем каторжанка,
Похоронена как христианка.
Ах, Россия, Россия, неужто ты — мать?
На просторах твоих и могил не сыскать.
Ты, как Кронос, детей пожирала живьем…
Ничего материнского в сердце твоем.
2000

ДАМСКИЙ РОМАН
Я модное платье хотела купить —
Себя человеком почувствовать снова:
Для женщины платье — не просто обнова,
А символ того, что ей хочется жить.
И я в магазин как на крыльях внеслась,
Где вещи на вкусы любые висели.
На них покупатели жадно глазели
И взор изобильем потешили всласть.
Неважно, что блузочка даме мала —
Изящная вышивка глазу приятна…
Не правда ли, эта картина занятна
И женскому сердцу с рожденья мила?
И снова включаюсь я в эту игру,
И мысленно все примеряю фасоны,
И, трезвые вновь отметая резоны,
Роскошное платье я в руки беру.
Но в зале торговом везде зеркала,
И облик мой был на десятки размножен…
«Нет, новое платье уже не поможет,—
Себе я сказала,— ты жизнь прожила».
А «Книжная лавка» была по пути.
Туда поплелась я почти машинально
И умные книги листала печально,
И в них утешенье пыталась найти.
И вывод я сделала очень простой
(Он мне руководством послужит отныне):
Не надо в соседнем искать магазине
Того, что зовут меж людьми красотой.
Ты в добрую книгу, как прежде, нырни —
В старинный роман о любви и о чести,
И жизнь проживи ты с героями вместе
И тем преумножь свои юные дни.
Как та героиня, ты вновь молода,
К тому ж благородна, к тому же отважна…
А что скажет зеркало — это неважно.
Что люди подумают? — А, ерунда…
1997

* * *
Все, что было дано,— извела на какое-то чтиво…
Сколько жизней я через себя пропустила!
Сколько судеб великих в веках прожила!
Сколько раз — с вечным томиком у изголовья —
До утра над чужой горевала любовью,
Между тем как своя — стороной обошла.
Книгоманы — не то ли же, что наркоманы?
Мы взахлеб поглощали чужие романы,
Не сумев разглядеть близоруко — свои…
Те, что станут бумаги — опять — достояньем,
Что застынут — уже без меня — изваяньем,
Обелиском до срока погибшей любви.
В детстве плакала я над героем убитым
И над девичьим сердцем, любовью разбитым,
О себе же — слезиночки не пролила.
Закаленная некогда в книжных страданьях,
Что б со мной ни случилось — не билась в рыданьях.
И теперь вопрошаю: да вправду ль жила?
1998

* * *
Лгут мемуары, лгут и очевидцы:
Неуловимо жизни естество,
И время успевает измениться,
Пока мы тщимся отразить его.
Никак жар-птица в руки не дается:
Осталось слово, а предмета нет.
И объективный времени портрет
Художнику опять не удается.
Своих друзей хотел живописать,
Эпохи переменчивой движенье,
И то, и это… В результате — глядь:
Лишь собственное вышло отраженье…
1998

* * *
Мы книги продаем. Уже пора
От лишнего в сей жизни избавляться
И выдумкой чужой не забавляться:
Двойная жизнь — опасная игра.
Прощайте, сказки. Время истекло.
Все ваши чудеса разоблачили.
Вы нас добру, как водится, учили,
Но в мире, как и прежде, правит зло.
Нам Д’Артаньяны больше не пример —
Не в моде мушкетерская отвага.
Сейчас читают летопись ГУЛАГа
И ею украшают интерьер.
Прощай, Шагала праздничный альбом,—
С иллюзией последней распростились:
Ушла дорога сына в желтый дом,
И эти книги нам не пригодились.
Историком хотела дочка стать —
Историю мы вспять переиграли:
Желали правды, но опять приврали,
И незачем историю читать.
Мы прошлое с тобою продаем.
Прощайте, нашей жизни очевидцы.
Пусть всяк вошедший сможет убедиться:
Просторнее становится наш дом…
1995

* * *
Как выросла из старых платьев,
Из школьных вырастаю книг.
Теперь мне жизнь натурой платит
За каждый час, за каждый миг.
Ох, сколько я перечитала!
А все не впрок, а все не впрок —
А в книге жизни все сначала:
И вдоль, и вглубь, и между строк.
1976