Алый Дневник. соавторство, 2008год

… Тень кривляется, гримасничает. Смеется надо мной. То перегоняет вагон, то делает вид, что не успевает и задыхается от бега.
Но меня не проведешь.
Вот перешла на параллельные пути – главное, чтобы ей навстречу не было рейсов.
А вот и поезд, но ее это не пугает: она, все также гримасничая, играючи перескакивает с крыши одного вагона на другую.
Садящееся солнце придает улыбке моей спутницы ярко-оранжевый оттенок. Тень хохочет надо мной, будто хвастаясь – с легкостью перескакивает с ветки на ветку, с бугра на бугор, цепляется руками своими черными за свисающие провода.
 Поезд везет в себе сотни людей – пушечное мясо для волков, которые, я чую, постепенно догоняют нас. Интересно, испугается ли их тень, что озорничает за окном моего купе? Волки голодны, они сходу вбирают по следам мой запах.
Расходящиеся от путей раскисшие дороги, непроницаемая темень леса, по стволам которого я отсчитываю свой путь до Америки – страны, которой я никогда не видел. Что мне было делать в Лондоне? После того, как река выбросила меня возле одной из станций, недалеко от города, в ближайшем ломбарде я продал единственное, что осталось при мне ценного: перстень с безымянного пальца. Последнее, что осталось мне в память о Мине. Вскоре память эта совсем покинет меня, и я забуду все, что произошло. Вернется ли она ко мне – кто знает?
Теперь у меня не осталось ничего – ни перстня, ни Мины - не осталось ничего, что превращало меня из кровопийцы в святого. Память и та постепенно уходит, пытаясь защитить меня от боли. Америка – вот, что мне осталось, единственный выход, который я вижу для себя.
Что еще есть из чувств – страх. Нет, даже не страх, а предчувствие, что этот поезд не достигнет Америки. Мой страх чувствуют люди в соседних купе и во всем вагоне. Их мучает бессонница и чувство тревоги. Люди не спят. А волки уже близко.
В зеркале, висевшем напротив окна, отражается деревня, которую мы сейчас стремительно проезжаем: желтые огоньки, дым из труб, играющие дети – от этой картины веет уютом. Но я перевел взгляд от отражения и посмотрел в окно – никакой деревни там не оказалось – на металлических крестах поблескивало оранжевым солнце, венки из давно засохших цветов валялись возле могил. Возможно, когда-то давно здесь была деревня, но теперь не осталось никакого напоминания о людях, кроме крестов.
Перестук колес отсчитывает метры, секунды. Я постепенно начинаю терять себя, растворяюсь в бархатно-алых тонах моего купе, и как будто и нет меня здесь, а каким-то образом оказался снаружи и наблюдаю за поездом со стороны: перед взором встают то мелькающие окна вагонов, то красный бархат обивки диванов напротив.
Это все проделки моей памяти.
В печь подкидывают угли, скорость поезда нарастает с каждой минутой. Я слышу дыхание волков, которые не видят того меня, что наблюдает за поездом снаружи, но чуют другого меня, сидящего в вагоне.
Волки уже были здесь. Я видел их оскаленные морды сквозь стекло, я слышал ритм их сбившихся с пути сердец, чувствовал их голод. Тень, все это время смеющаяся мне в окно, истекала кровью – солнце уже почти село за горизонт, окрасив все вокруг в багровый. Оскал ее от оранжевого стал красным, она захлебывалась кровью солнца и своей: волки уже могли урвать от нее кусочек, чтобы хоть немного утолить голод.
Теперь осталось недолго. Я не верю ни в ад, ни в рай, но возможно скоро я увижу Мину. От этой мысли даже перехватило дыхание.

… Вдали слышался колокольный звон, отсчитывающий утреннюю рань. Свежий ветер колыхал полупрозрачные шторы, едва касался клавиш стоящего возле окна пианино и перелистывал страницы черных нот. Рядом стояло огромное от пола зеркало, в котором Мина всегда отражалась одна, даже если я находился рядом. Просто зеркало не видит меня.
К старинным часам с маятником, стоящим в самом углу, я обычно не прикасался. Уже не помню точно когда – видимо детишки кого-то из слуг хотели подшутить надо мной, и окропили стрелки святой водой. Вместо кукушки каждый час из них выскакивал забавный тролль, а когда часы останавливались, и слуга снова заводил их, они глухо щелкали.
В комнате находилась еще одна ценная для меня вещь, напоминающая о далеких счастливых днях – картина, изображающая берег реки вблизи Будапешта. Помнится, мы купили ее у одного из уличных художников, когда гуляли с Миной по старым мощеным улочкам этого живописного города. Никто не знал, что мы одновременно оказались здесь, и можно было свободно гулять по городу вдвоем. Мина была для меня словно лекарством – находясь рядом, я меньше чувствовал жажду, и мог обходиться не до конца прожаренным мясом с кровью на завтрак и ужин.
Когда она засыпала, я тише тени выходил из комнаты и выбирался на улицу. Пока Мина спокойно отдыхала, моей спутницей становилась луна. Говор людей, проходящих мимо, пьяный шум, доносящийся из трактиров, шелест листвы и черные пики гор вдали. Я гулял по городу меж пятнами фонарей, рядом с которыми часто можно было видеть проституток. Благочестивые жители считали их падшими и сразу брали в руки камень, если узнавали в толпе. Днем девицы и носа из дому не казали, зато ночь была порой их мимолетной любви. Однако, судя по тому, что девушки каждый вечер снова выходили на улицы, клиенты у них не переводились.
Вдоволь нагулявшись по городу, с букетом алых роз я возвращался к Мине. Незаметным для зеркал пробирался обратно в комнату и засыпал на соседней кровати, положив на стол цветы для той, рядом с которой я снова чувствовал себя живым, чувствовал себя человеком.
Те дни, случайно проведенные вместе в Будапеште остались для меня одними из самых счастливых за всю мою жизнь.
А теперь я смотрел, как она спит рядом. Ее глубокое дыхание, мерный стук сердца. Озорное утреннее солнце пересчитывало золотые блики ее русых волос. Я, не касаясь кожи, провел пальцами по ее губам, нарисовал в воздухе контур плеч и выступающих ключиц. Ветер тихонько наигрывал на шахматных клавишах пианино нежную мелодию. Вот дрогнули ее ресницы. Она еще раз глубоко вздохнула и открыла глаза. Еще сонная, потянулась ко мне и положила голову на грудь. Я любовался ее такими неуклюжими и ленивыми движениями.
- Что мы теперь будем делать..., - шепотом спросила она, и я вспомнил вчерашний вечер. Джонатан в очередной раз побил ее спьяну, и она, дождавшись, пока тот уснет, под покровом темноты сбежала в мой замок. Мина пришла сюда, хотя это было равносильно смерти. Уже тогда просочились слухи, что я – вампир. Меня люди обходили стороной, боясь вызвать гнев, а вот ее могли не пощадить.
Ночью, часа в три, когда Мина уже спала, слуга доложил, что к замку пришла женщина, и просит меня. Я спустился вниз. Передо мной стояла мать Мины. Она бросилась на меня с кулаками и слезами, умоляя вернуть дочь к мужу, пока тот еще спит. Тогда никто ничего не узнает. Я ответил, что Мина не желает возвращаться, и я ее не отдам. Мой голос был холоден и властен. Я попросил женщину немедленно уйти отсюда, потому что впускать не собирался. Она истерично замотала головой и сказала, что не уйдет отсюда без Мины. Мне ничего не оставалось, кроме как захлопнуть перед ее носом дверь, и вернуться к возлюбленной. Вдалеке послышался вой голодных хищников, и я искренне пожелал этой женщине сообразительности поскорее убраться отсюда, пока ее не растерзали волки.
К сожалению, желание мое не исполнилось.
Я мог бы быть с ней всегда. Лишь один поцелуй. Лишь один укус, дарящий бессмертие и зависимость от крови, либо смерть. Не каждый человек может выдержать метаморфозы, превращающие его в кровопийцу. Я не хотел рисковать. Даже тогда, когда она умирала. А ведь могла жить. Жить со мной. Жить со мной…
В поезде гаснет свет. Страх становится сильнее. Я начинаю таять в этом пространстве, исчезать, все больше наблюдая за поездом со стороны, чем изнутри. Растворяется тот, сидящий в купе. Он больше не нужен там. Я упустил свой шанс. Ничего не изменить.


    Эта странная картина, поезд мчится в Америку, эта фраза застряла в голове, поезд, издавая протяжный вой, изрыгая дым, как дракон, летит в Америку. Я не могу ничего с этим поделать. Потому что на самом деле я не существую. Но мне видны рельсы, как клинок,  пронзающие ночной лес, тёплый свет из окон вагонов, выхватывающий тени деревьев. И стоит немного отойти от пути этой бездушной бескомпромиссной машины, ты понимаешь что не найдёшь путь назад. Люди сидят в купе и жмутся к сидениям, потому что сумрак сгущается, как свёртывающаяся кровь, обтекая оконный свет. Сумрак, как вино, разлитое на белую скатерть огибает фары. И я не помню, кто я, и я не знаю, где находится Америка, я только знаю, что в этом самом паровозе сидит кто-то, кому очень страшно. И это передаётся его соседям и так по цепочке всему поезду. И этот поезд сойдёт с рельс. В этом я уверен. Но что же было в прошлом? Я могу вспомнить алый занавес, или это была стена, а может стол. Я помню поверхность, красную, как лёд, защемивший собаку в позднюю весну, неосторожно решившую перейти реку неподалёку от Будапешта (почему именно Будапешт?). Я помню горы, я помню ночь, я вспоминаю собственный страх, но когда стоишь на чёрном облаке не в силах пошевелиться, само понятие страха размывается. Почему мне так грустно, когда я смотрю на предательский свет луны, в чьём сиянии я могу уловить отблеск образа незнакомки, которую я, возможно, любил. Сосны печально качают своими головами на ветру. А ветер всё набирает силу, он становится холоднее, хотя я не могу это ощущать, я бесплотен. Шорохи леса, неслышная поступь хищника и пьянящее чувство близости жертвы, это на секунду даёт мне возможность втянуть в себя запахи ночи, почувствовать снова себя ожившим, в этот самый момент свет в поезде гаснет, а луна, словно  факел в пещере становится яркой и безбрежной, если падать на неё своим взглядом. Она притягивает, завораживает, колдует, я вспоминаю чьи-то руки, руки держащие крест, или руки, прибитые к кресту. Чьи они? Смутно, сумбурно, будто ты просыпаешься после похмелья в чужом доме посреди ночи, но не можешь найти ни одного знакомого предмета рядом с собой, и даже одежда кажется чужой. Я слышу щелчок, словно кто-то завёл старые часы с маятником, стоящие в углу заброшенного замка, наверное, так и произошло, потому что я помню эти часы. И вместо кукушки из них выскакивал забавный тролль из сказки Андерсена про оловянного солдатка. Пружина натягивается отчаянным усилием и стрелы, окропленные святой водой, летят по воинству беснующегося племени, отстаивающего насмерть свою свободу. И тогда злоба, чёрная она ли, святая ли заполоняет твоё сердце, ты уже не можешь думать, ты должен идти и рубить с плеча, потому что только так можно хоть что-то изменить. И теперь всё ближе тот запах крови, запах, так хорошо знакомый волкам на арене Колизея в Риме, когда они охотились на изувеченных христиан, кто эти христиане, и за что их скармливали зверю, я не вспомню сейчас. Ближе, ближе, теперь я могу видеть свою руку, руку с перстнем на безымянном пальце. Женщина плачет перед дверьми замка, властный голос приказывает ей уйти, но она ослушалась, и её растерзали волки, тоже растерзали волки. Что я должен чувствовать по этому поводу, я спрашиваю себя, но не слышу ответа. И я смеюсь, потому что я пьян. У меня есть голос, а это уже что-то. Рельсы под поездом начинают искриться, ярче, ярче. Люди гибнут тысячами, останавливаются, проколотые, пронзённые, избитые, заболевшие. Проститутку закидывают камнями, ей уже раскроило один висок. Я помню всё это, откуда, может, я читал обо всём этом. Я могу дышать. Сначала я даже не заметил, но теперь я удивляюсь, как же я мог не почувствовать чистый хвойный запах леса, смешанный с ароматом летней ночи, так хорошо знакомый влюблённым. Теперь я действительно ожил. Я вижу свои ноги, своё тело, одетое в костюм знати чёрт знает какого века. В чёрный костюм. Но по-моему очень элегантный, безупречный. Я ощущаю, как мои волосы развеваются на ветру. И поезд сходит с рельс. Я родился. Картина, вся картина перед глазами, словно с сорванными тормозами начинает сворачиваться спиралью, как будто кто-то сдёргивает покрывало и утаскивает его в через дырку в стене. Жизнь это театр, в нём женщины, мужчины все актёры. Я снова смеюсь. Как же был прав бессмертный автор. Сова ухает, как кукушка, предрекая, я полагаю, количество смертей. Тем временем уже обнажается чернота под землёю, чернота, слегка алеющая, как свежая царапина. Алый свет пульсирует оттуда, свет раскаленной преисподни. Чернота разверзшегося ада, готовая принять грешников, а я их, я полагаю, сегодня будет немало.
 Я слышу писк ястреба, очень мерзкий звук, но он радует меня так же, как нарастающий вой волков, заглушающий предсмертные крики пассажиров и грохот ломающегося состава. Я стою над всем этим, будто на сцене перед зрителями, и я знаю, что от этого всем внутри поезда страшнее, страшнее, чем от ощущения близящейся гибели. Потому что я попираю их право на вечность. Которого они, разумеется, не заслуживают. Я так думаю, но это очень странно, потому что я не могу управлять своими мыслями, я слышу журчание их потока, как будто ими со мной кто-то делится, как будто кто-то нашёптывает мне эти слова. Сейчас, посреди ночи. Ночи, свёрнутой в спираль. И возвращающей меня обратно. Водоворот поглощает всё вокруг, но прежде, чем меня туда засасывает, я успеваю подумать: Мина.
 

День первый.

   Иногда открыть глаза очень сложно, кошмары спускаются на перепончатых крыльях с высот бессознательного состояния, или, может, поднимаются из некой бездны чувств. Мне снится дерево с красной листвой, вихрь, который словно смывает капли акварели с этого дерева, и оно чернеет, мертвеет, становится всё менее чётким. И всё явственнее становится другая картина – темнота за закрытыми веками. Веки, как шоры, они скрывают от нас то, что происходит снаружи, чтобы солнце со своей небывалой жестокостью не выжгло глаза или, возможно, веки спасают нас от наших собственных сновидений. Когда я открыл глаза, то увидел над собой деревянный просмоленный потолок. Это мог быть гроб. По крайней мере, поначалу мне именно так и показалось. Неосознанно я ждал, что что-нибудь произойдёт, возможно, я ждал, что потолок откроется. Почему-то мне показалось знакомым чувство заживо похороненного, и я не подвергся ни панике, ни даже испугу, как будто я был в своей постели дома. Но это был не гроб, а странная деревянная комната, с кроватью столом, на котором тлела свеча, и рубиновым цветом отливал бокал вина. Я почувствовал себя крайне неуютно и какой-то мертвенный холод, мерзкий озноб стал пробираться от рук по всему телу. В комнате не было ветра, но пламя свечи то и дело подрагивало, как будто кто-то незримо присутствовал здесь. Я начал искать глазами дверь, а когда обнаружил, решился, наконец, встать и осмотреться. Дверь была заперта, выбить её не представлялось возможным, так крепко она была сделана. К тому же всё тело плохо слушалось меня, я с трудом передвигался. Только руки сохранили прежнюю, откуда мне знать, какая она была прежде, ловкость. На столе под свечой лежала книга в твёрдой красной обложке, на которой золотой краской было напечатано «2004». Открыв её, я обнаружил, что это чистая тетрадь, с проставленными на каждой второй странице датами. В тетради вшита  закладка из ткани. Открыв на заложенной странице, я определил вероятную дату моего появления здесь – 9 июня 2004 года, именно под ней была сделана надпись кривым как будто детским почерком – «Прибытие». Рядом с дневником стояла чернильница, и лежало перо, чем я и решил незамедлительно воспользоваться. Итак, 9 июня 2004 года, день первый, прибытие. Всё, что происходит со мной, я не могу осознать. У меня странное чувство потери времени, памяти, пространства и себя в нём. Всё, что я могу – это писать. Возможно, что всё это сон, ибо только во сне человек может забыть своё истинное место, переносясь в иные, алогичные и придуманные миры. Только во сне он не может управлять своим смехом, потоком своих мыслей и вихрем своих чувств. Но что-то мне подсказывает, что мне предстоит в этом разувериться. Прислушавшись к окружающим шумам, по поскрипыванию, я думаю, снастей, понял, что я на корабле. Как бы вторя моим мыслям, стена распахнулась, как створки, обнаружив секретное окно. Я выглянул наружу, всё продолжая надеяться, что всё окружающее – сон. Под окном был узкий карниз, обозначающий границу между трюмом и уровнем каюты, в которой я находился. Где-то вдалеке терялся в тумане нос корабля и передняя часть палубы. На самом деле мне был виден только край кормы. Туман был такой густой, что я даже не видел воды под килем, а ветер такой сильный, непрерывный, что я не решился пытаться вылезти на карниз: меня могло сдуть, его свист оглушал меня. В каюте пламя свечи, в последний раз отчаянно дрогнув, потухло. Я вдыхал запах тумана, молочный, дурманящий, и я тогда подумал: не такой уж плохой сон. Мне вспомнились мои семнадцать лет, когда я бежал прохладной летней ночью в тумане, бежал вдоль поля к лесу за девушкой, вероятно влюблённой в меня, и которая, вероятно, нравилась мне. Это был тот же запах. Я помню её белые одежды ускользающие, словно призрачные очертания в туман среди высокой травы «Пробираясь до калитки полем вдоль межи Дженни вымокла до нитки вечером во ржи», эти строки звучали тогда у меня в голове. Помню только ощущение этой погони, замирающее и колющее, словно искусный фехтовальщик сердце, и запах, запах тела девушки, растворённый в тумане. Я закрыл окно, превратив свою комнату в темницу, но когда глаза привыкли к сумраку, я подобрал кремний (не помню, видел ли я его раньше на столе, но во сне, не так ли, это неважно) и высек искру, и сначала робея, но потом всё уверенней, разгорелась свеча. На меня снова напала ужасная слабость, я перебрался на кровать, отметив про себя мягкие перины, и забылся сном, чувствуя на душе странное волнение, и вместе с тем спокойствие, которое, кажется, приходит свыше, как главное утешение. В таком состоянии я легко забудусь сном.

 
День второй
 
    Проснувшись, я обнаружил под датой 10 июня начерченные той же детской рукой слова «Лицом к лицу лица не увидать». Я долго проспал и должно быть, не услышал, как кто-то входил в мою каюту. Это означало, что я здесь не один, и эта мысль внушала столько же радости, сколько и страха. Первым делом я проверил дверь – также заперта. Одна свеча догорела, потому что под подсвечником скопилась лужа воска, а в подсвечнике была уже другая, только начавшая свою печальную короткую жизнь. Бокал вина был полон, но я не знал вчерашнее там вино, или налитое сегодня. Всё это убедило меня в одном: скорее всего, всё происходящее действительно реально, или же это очень навязчивый сон. Так или иначе, я также счёл странным, что мне не хочется есть, а вот пить уже хотелось. Я подошёл к бокалу, осушил его одним глотком. Знаю, так не принято пить вино, да только это было не вино. По крайней мере, сначала по вкусу это сильно напоминало вино, а потом, уже прямо во рту превратилось в кровь. Её привкус я бы ни с чем не спутал, сначала, я думал, меня начнёт тошнить,  мне хотелось очиститься от этой гадости, но через некоторое время мне стало намного лучше, и сил прибавилось, от  вчерашней слабости не осталось и следа. Я снова открыл окно. На небе сияла огромная красная луна, словно приближалась буря. Луна заполняла собой всё моё внимание, так что я даже не сразу заметил, что под килем не море, а тёмное ночное небо с редкими перистыми облаками где-то внизу. Я отшатнулся от окна, скорее от неожиданности, чем от страха. И вдруг я услышал голос, исходящий из самого тёмного угла моей комнаты, хриплый и в то же время визгливый.
   -   Что, неужели вы не читали «Рукопись, найденную в бутылке?»
   -   Я… не понимаю… о чём вы. Кто там? Покажитесь!
   А голос продолжился странным смехом, эдаким смехом человека, который полностью владеет положением его интонация прозвучала как издёвка «Ради всего святого, Монтрезор, ради всего святого! Ха-ха, что ж, здесь-то как раз ничего святого, граф, найти нельзя. Я покажусь вам, но вы всё равно не поверите, потому что привыкли к другому обращению. Пора вам вернуться к своим обязанностям, иначе зачем мы вас воскресили? А? Пришла пора разуть глаза, граф, Ночь, улица, фонарь, аптека. – не правда ли, звучит, как считалочка?
  -   Что-то непохоже.
  -   Хорош, ох как хорош, сразу принимает вызов, неважно где собирается драться. Ну что ж, граф, есть дела, которые не терпят отлагательств. Возможно, вы устали от фразочек, что я вам кидаю, как мясо собаке, но я скажу ещё кое-что: вставайте граф, вас ждут великие дела.
    И обладатель голоса вышел из своего укрытия, граф отшатнулся, его рука инстинктивно потянулась к левому бедру, схватив рукоятку шпаги, которая – была там, или только что появилась? – готовность принять бой уже заполнила взгляд того, кого называли «граф», потому что перед ним стоял ужасный уродливый мертвец в форме морского офицера. То, что было когда-то его лицом, покрывали трупные пятна, одного глаза не было, вместо него зияла чернота пустой глазницы, обнаруживающая многочисленные трещины пожелтевшего черепа, другой заплыл, как у наркомана в момент передозировки. Руки, выглядывающие из-под лохмотьев камзола, были синие с проглядывающими сквозь кожу костями. И тем не менее у этого существа хватило реакции, чтобы перехватить движение руки своего собеседника, которым тот хотел вызволить шпагу из ножен. Существо приблизило вплотную своё окаймлённое не то бородой не то слипшимися грязными волосами, или полипами лицо к лицу графа, так, что последний мог чувствовать его разлагающееся дыхание, вперил взгляд, если это можно назвать взглядом в потемневшие глаза собеседника и проговорил ровным, совершенно сиплым голосом: «Не стоит так шутить со мной сейчас граф, всему своё время. Возможно, я ещё окажу тебе не одну услугу, а, может – ты мне, всему своё время. Теперь, я смотрю, ты готов поговорить о себе, ибо только тогда ты сможешь избавиться от всех своих провалов в памяти, и осознать, кто ты и для чего ты сюда явился. Пришла пора нам поговорить». Ошеломлённый речью, но не растерявшийся, граф одёрнул руку, скинув с себя омерзительного паука – ладонь мертвеца. «Раз вы настаиваете», - сказал граф выдержанным, деланно-вежливым тоном. Но про себя он решил как можно скорее покончить с проклятым существом, не отменяя при этом любопытства выслушать его слова, не для пощады, разумеется, а скорее для прояснения ситуации. «Как мне называть вас?». «Если хочешь, можешь называть меня Капитаном, мальчик, ха-ха, а теперь тебе пора отдохнуть»

Затем резкий свет ударил меня по глазам, я потерял равновесие и рухнул на кровать. Возможно, тогда же я провалился в сон.

 
День третий.
      
    Проснувшись, я сразу открыл дневник. Под датой третьего дня моего пребывания здесь тем же почерком было написано – «И мы смеялись, мы просто не могли остановиться». Я бросил взгляд на стол – новая свеча, новый бокал, к которому меня уже сейчас манит как мотылька на свет – теперь мне даже кажется, что бокал окружён неким подобием красного нимба. Я принял решение повременить с утолением жажды, хотя в горле уже пересохло. И снова я открыл окно, да, теперь это было именно окно, выходящее на тот же карниз. Небо и море были спокойными, даже ветра не было. Корабль двигался, я не знал в каком направлении, я не знал куда, но мне захотелось оказаться на палубе, у штурвала, если у корабля, конечно, есть рулевое колесо. Ко мне приходят воспоминания, те же, что и в ту ночь до моего появления здесь. Я не знаю, мои они, или нет, хотелось бы верить, что нет. Я предчувствую что-то и чувствую себя взволновано. Тот, кто зовёт себя Капитаном должен дать мне объяснения, что мы здесь делаем, и что вообще происходит. Я набрался терпения и стал ждать. Говорят, ад – это состояние постоянного ожидания вне возможности осмысления происходящего. В некотором роде сейчас я в аду. Сразу я не обратил внимания, но на столе появились ветхие корабельные часы, сейчас они показывают девять часов, если учесть, что за окном темно, то, должно быть, вечера. Я ждал Капитана до одиннадцати. А ровно в одиннадцать дверь в каюту открылась, неслышно ступая усталой морской походкой, в неё зашёл мертвец. Его облик был ещё омерзительнее, чем вчера. Кажется, он посинел, а камзол ещё больше истрепался. Он начал говорить, и мне показалось, что в самом начале его визгливый, как ржавый замок, голос сорвался.

   -  Днём была буря, пришлось изрядно поработать, чтобы оставить это корыто на плаву.
   -  Я думал, «это корыто» плавает по воздуху. Или я ненаблюдателен?
   -  Открою тебе секрет, граф, ветер и не такие махины переворачивает. Как спалось? Как-никак, качка была?
   -  Я боюсь, что не помню.
   -  Тогда, давай начнём. Что-то ты ещё ни черта не выпил?
   -  Откуда такая забота? Я, кажется, вас не слишком жалую, Капитан?
   -  Выходи. – капитан сменил тон на привычный жёсткий, надменный.
   -  Откуда? – граф сам ещё не понял, хотел ли он уточнить или просто издевался
   -  Из каюты.
   -  Я думал, я здесь заперт.
   -  С чего ты взял? Я тебе такого не говорил. Выходи, я сказал.
   -  Да мне, в общем-то, и здесь неплохо.
   - В таком случае, здесь ты и сгниёшь. Разве тебе не любопытно, граф, разве не интересно, что там, снаружи? Не трудись мне пытаться доказать, что ты здесь – хозяин положения. Мы оба знаем, что это не так.
 Граф кивнул и вышел из комнаты.

Мы оказались на покрытой трещинами палубе. Капитан указал мне на широкую щель, проходящую поперёк корабля где-то посередине. Далеко впереди я мог различить рулевое колесо. «Не правда ли напоминает дом Ашеров?» Ашеров, кто такие ашеры. Прах к праху, пыль к пыли – сверкнула в голове выхваченная вспышкой молнии мысль. С бешеной скоростью проносились под нами облака, словно кто-то ускорил ход времени. Эти потоки серого пара собирались в причудливые образы. Только я не мог отделаться от ощущения, что там, где в призрачных очертаниях туч я вижу дракона, появится настоящий дракон. Я пожелал, чтобы где-то я смог увидеть пегаса, чтобы он меня унёс с собой подальше отсюда или небесного скандинавского волка, который, несомненно поглотил бы нас и всё это закончилось, да только облака продолжали собираться, порождая странные видения, угнетающие, скрывающие море или землю под нами. Эти тяжёлые тучи теперь затмили даже нижнюю палубу. Если бы мы плыли, я бы решил, что мы тонем, и от этой мысли мне стало не по себе. «Что, как тебе «светопредставление»»? -  услышал я голос Капитана. Он стоял над облаками, словно карикатура на Бога, воздев руки к бесконечной вышине над нами. Молнии били в корабль, доски не выдерживали, я видел как в разверзшеюся бездну внизу сыпались обломки. Как в замедленном кино в моей памяти стали всплывать эсхатологические образы, у меня было дежа-вю. Было и ещё странное чувство, будто я могу, всё ещё могу изменить происходящее, хотя времени у меня всё меньше.  В движение пришёл некий часовой механизм, похожий на  таймер для духовки из ада. Благодаря началу обратного отсчёта.
  -   Неужели ты не чувствуешь бурю, граф? – Его голос с трудом пробивался сквозь рокот, царящий кругом, как я мог сразу не заметить этот ужасный резкий крик, - это ветер смеётся. Всё вокруг оживает. Лес оживает. И мы с тобой, граф, единственные, от кого это зависит, – его слова так плотно въелись мне в память, как если бы какая-то неведомая могущественная сила заставила меня это запомнить. И это были первые мои воспоминания, жуткие, но мои.

Граф удивлённо посмотрел на своего спутника – что «Это»? Что происходит? И Капитан ответил, и остатки его белёсого заплывшего глаза блеснули каким-то дьявольским упоением: «Происходит самый что ни на есть конец, конец этого мира. Когда такое происходит внутри человека, единственное, чего он хочет, - это оказаться дома, это ведь единственное место, где можно укрыться. Ха-ха.». А затем он проорал своим ставшим вдруг твёрдым, набравшим силу голосом глядя наверх – «И КАМНИ ВОЗОПЯТ, НЕ УКРЫТЬСЯ! ХА-Ха» Граф обнажил свою шпагу. «Что за чертовщина?» – вскричал он, готовый пронзить своего единственного спутника. Услышал он ответ, или ему показалось, что услышал, но прозвучал он незнакомым голосом: «Отложи её граф, скоро она тебе вообще может не понадобиться».
  -  Объясни мне, что происходит, только тогда я смогу пощадить тебя, Капитан.
  -  Молнии, пожары, смерти – всё как всегда, и ничего больше - вернувшимся визгливым голосом ответил тот, что называл себя Капитаном, при этих словах он закатился раздражающим, хриплым смехом. Да, Капитан продолжал издеваться, сомнений в этом быть не могло, – мелькали мысли в голове графа, – он издевается, как старший брат издевается над младшим, не возвращая ему удочку, заботливо вырезанную для семейной рыбалки глупым мальчишкой, всё ещё надеющимся на справедливость старшего. От этих мыслей рука графа наполнилась силой, и он убрал шпагу в ножны. Капитан перестал смеяться и удивлённо посмотрел на графа.
  -  Что же это ты вдруг? Ты же хотел меня ударить?
  -  Это было недостойное поведение, приношу свои извинения.
  - Ты что это, издеваться вздумал? – и при этих словах Капитан сам выхватил прикреплённую к поясу шпагу из ножен, да только граф оказался проворней и, перехватив его движение, с силой прижал шпагу Капитана своей к борту корабля.
  -  Ты умнее, чем я ожидал, ты способен бороться с Ним.
  -  С кем, с Ним?
  -  Увидишь – пасмурно ответил Капитан. – Возможно. Завтра я спущусь ниже, чтобы ты мог лучше увидеть, что на самом деле происходит. Но ты заслужил награду. Твоя родина - Румыния, граф, твоё имя, которое досталось тебе от народа – Дракула. Тебе это ни о чём не говорит, а вот англичанин Харкер трижды бы перекрестился, услышав твоё имя. Возвращайся в каюту. Отныне – дверь на палубу тебе открыта.

Я вернулся в свою каюту. Не знаю, почему, но у меня было чувство победы. У меня было ощущение, что я поступаю правильно. Запертый на призрачном корабле с мертвецом, но не лишённый вина и шпаги, я впервые почувствовал себя хорошо с момента моего рождения. Наверное, похожее испытывает мальчишка, когда он отправляется на войну бок о бок со своим отцом, странное сравнение, да, четырнадцатилетний мальчишка, надеющийся завоевать себе славу и сердце любимой девушки. Девушки, и вот, что-то укололо моё сердце – вся радость, все предчувствия мигом испарились, я почувствовал острую тоску и невыносимую жажду. Я выпил вино, на этот раз, оно не превратилось в кровь, или я этого просто не заметил. Оно не принесло облегчения. Не принесёт его и сон.


 
День четвёртый.

Мир, догорающий, как белый лист на сгибе горизонта, догорающего не утренним огнём, но вечерним, и мы с тобой, слышишь ты, только мы с тобой знаем, что утро не наступит. Корабль относит всё дальше и выше от спасительной земли, и только слышны крики, сливающиеся в один сильный надрывный вой. Очень хорошо слышно в ушах, как кто-то нашёптывает тебе этот звук, заставляя подставлять лицо навстречу ветру, переполненному этими стонами, словно парус, улавливающий каждое изменение, и рвущийся навстречу буре.

Имеет ли всё это значение, подумай, граф, неужели ты не чувствуешь опьянение, головокружительное, неземное от того, что происходит. Миры рушатся, прямо на глазах. Возможно, этого заслуживаешь и ты, но ты здесь, а там – только посмотри, они словно тараканы бегут от огня. Они ищут спасения, мечутся, но им некого винить, кроме себя. Теперь-то они не найдут козла отпущения. А всё вокруг либо хранит устрашающую тишину, либо орёт проклятия. В пустыне никогда не бывает пусто, всегда там найдётся пара-тройка древних злых духов. Небо, которое они убили, умертвили для себя, а потом со страху населили призраками, или что ещё хуже – сомнительной пустотой вдруг оживает – и где теперь они, где всё, во что они верили, вернее, надеялись верить. Им не на что опереться. Неужели ты не слышишь знакомый голос в голове? Слышишь. Я смотрю, даже зубки режутся… Даже во время наводнения можно найти спасение, но теперь его нет и это выглядит ещё фатальнее, чем извержение вулкана на коралловом острове, а уж поверь мне, граф, безысходнее пепла на магме вместо цветущего леса мало что может выглядеть – и ни травинки. Камни, камни, могилы, пустые, ибо неправедные, а таковы они по природе скоро восстанут. Ты видишь, граф, умершее возвращается, а мертвецов больше, чем живых, они хотят ещё. Скоро пойдут кровавые дожди, и мы будем пировать, граф, будем пировать, как никогда прежде. Ты помнишь ли девушку, бегущую полем? Припомни хорошенько, ибо память тебе изменяет. Ты испытывал жажду, но не любви, граф, а крови, молодой чистой нетронутой крови. Дженни вымокла до нитки вечером во ржи. Ловец во ржи, Ха-ха. Как же они глупы, цепляться за последнюю возможность. От того, что внутри -  не спрятаться, не убежать. И ты не уйдёшь, потому что оно – это ты. Все линии сводятся воедино, и что ты можешь им противопоставить? Ничего, только fatum ждёт тебя впереди, а это в любом случае – смерть. Смерть, как конечный, логичный исход, единственный возможный. Граф, припомни хорошенько. Тут необязательно было напоминать – граф и сам уже знал, о чём говорит Капитан. Да, он бежал за молодой крестьянкой, он гнался за ней чтобы впиться зубами прямо в горло, почувствовать, как замирает кадык от беспорядочного конвульсивного движения, как захлёбывается крик, как течёт по губам, проливаясь на женскую грудь тёплый глинтвейн её крови.
    А теперь всё же посмотри вниз, не просто вниз, а на самую землю, ниже, граф, ниже. Горящая церковь с тлеющим крестом – что же это там, в кабинке для исповеди? Что ты там видишь – священник трахает монашку. Сдаётся мне, она не станет невестой божьей. А там – видишь что там? Гляди, четыре белых парня лупят одного негра, может, он – Иуда? Вполне вероятно. А кто же они – наёмники, или, может, ученики Христа? Кто эти все люди, рассекающие ночь в бессмысленном беге в неизвестность темноты, в таинственные дебри науки, души и подсознания? Расширившие все эти области до невозможных размеров, куда они стремятся? И кто владеет их сердцами? Сплошные вопросы, да граф?
   Но ты узнал себя, и теперь тебе не убежать от себя.
 
   Я коснулся своих губ, они были холодные, как льдинки на замёрзшем стекле. Мне показалось, начался снег. Его пушинки не таяли у меня на руках. Каким-то странным, до боли знакомым и отточенным жестом я коснулся своих зубов. Да клыки выделялись из общего ряда, не просто выделялись, а очень резко. Жажда усилилась. Меня сковал страх, страх того, что я потеряю контроль над собой. Превращусь во что-нибудь ужасное, что-нибудь, что очень удачно вписывается в детские кошмарные сны. Но этого не случилось.  Я был в каюте – за окном сверкали вспышки, летели солёные чёрные брызги, пускались в танец облака. Я теперь знал, кто я. И какая-то моя часть звала меня. Иисус говорил что-то вроде «Пусть мертвецы хоронят своих мертвецов». Неужели все люди, окружающие нас снизу плотным тараканьим кольцом мертвы. Кто-то писал что-то насчёт мёртвых душ. Возвращаясь к этим цитатам, возвращаясь к моей сравнительно уцелевшей и набирающей обороты памяти я склоняюсь к мысли, что это целиком верно. Я слышал от кого-то, что только оказавшись лицом к лицу со смертью, человек становится самим собой. Кошмарно, но теперь, глядя на то, что капитан назвал «светопредставлением», я помимо торжества справедливости в моём сердце ничего не чувствую. Я упиваюсь их бедой, их горем, не знаю, но мне кажется, я так вёл себя всегда. Но я не перекрещусь. Ни за что. Меня не волнует ни на йоту, морально это чувство, нравственно оно, или оно вообще за пределами подобных человечных понятий, но я не вижу в себе ни малейшего сожаления. Смотреть, как горит земля, наверное, я с детства об этом мечтал. Видеть, как они там внизу бегают, умалишённо что-то кричат, восторгаясь и одновременно боясь величия разверзшихся небес. По большому счёту, они все заслужили это. А если уточнить, то никто из них не показал того, что в литературе называется «человеческим лицом». Слово, что сказал Бог, слова, что он произносил, чтобы созидать этот странный мир под килем корабля, на котором я нахожусь, выгорают, словно кто-то подставил свечу под пергамент самой величайшей рукописи. Слова, слова, наполняющие паруса моего корабля, слова, складывающиеся в одну строку из песни, или стишка «Всё, что ты любил когда-то ветром унесёт». Ничего более прекрасного я не видел в жизни, ничего более печального не слышал. Но Капитан прав, меня влечёт к себе эта смертоносная буря, я словно чувствую себя её частью, неотъемлемой, воодушевляющей её на новые разрушение. Я как будто эпицентр этой бури. Ветер дышит мне в лицо пеплом, сажей, огнём, горячим серным запахом. Я снова вышел на палубу, я слишком возбуждён увиденным. Я ощущаю себя в полной мере ожившим. Треск палубы, молнии, бешеные порывы ветра, для меня это звучит как единый апокалиптический реквием. Есть что-то почти до смеха потрясающее в этих звуках, в этих запахах. Я кричал прямо в эту какофонию, орал непонятные слова на латыни, я кричал, кричал, а они всё всплывали в моих мыслях, я всё кричал. И ветер, он мог сдуть меня с палубы в любой момент, он мог растоптать меня, он мог унести меня в пылающую бездну внизу, но я устоял, мои ноги не дрогнули, я обнажил шпагу  и продолжал кричать. Ave Lucifer. Облака чернели на моих глазах, наполняясь пеплом, наливаясь пеплом, словно соком, и сок лился на землю, на океан, засыпал океан, причудливые создания о девяти головах, со змеиными хвостами выползали на тёмные берега, их глаза горели словно звёзды, словно галактики, созданные безумным разумом. Полная бледная луна, толстая, как дешёвая старая проститутка из французского борделя, вальяжно качала своими пухлыми бёдрами, разгуливая по небесам, преисполненных волшебством. А потом, на её фоне показался силуэт, он становился всё больше, и луна превратилась в зрачок, расширяющийся, как будто его владелец перебрал опиума. А потом силуэт скрылся за тёмным облаком, и зрачок следом за ним погружаясь в темноту, плавно закатился. Ветер ударил по кораблю ещё сильнее, он пошатнулся, но выдержал. Я схватился за грот-мачту, прижался к ней, ощущая у себя на щеке холод просмоленного старого дерева, и ждал, что же будет дальше. Теперь, глядя на землю, я, как и Капитан видел больше, я видел глубже, я смотрел в самую суть трусливой и заносчивой породы людей. Я видел низкую похоть на плакатах, уносящихся вместе с последними сплетнями газет по безлюдным улицам. Я видел вжавшихся в свои троны королей, заплывших шлюхами, золотом и жиром. Я видел религиозных идиотов, стремящихся убить кого-то, чтобы спасти свой маленький святой мирок внутри себя, но больше всего я видел безразличных, потерянных, словно стадо овец без своего пастыря, разбредшихся по разным углам, тупо качающих головами, проходящих мимо плачущих детей, и безропотно ждущих своего последнего часа. Плевал я на них, на каждого из этого сброда. Их женщины вцепляются им в объятия, закрывают собой своих детей, спасаются, пытаются спастись, а они непонимающе смотрят на то, как это такой логичный, такой понятный, такой надёжный мир дал такую трещину. Меня переполнял гнев, гнев на каждого из них, а тем временем, наиболее решительные из этого тараканьего рода разрушали церкви, вымещая на своей религии свои собственные прегрешения, богохульствуя, подхватывая своими ничтожными душами бурю, рвущую их изнутри. Они сами, сами, эти дураки сами ведут себя прямо на заклание. Это так смешно. Как же это смешно. Высокомерные стекляшки, возомнившие себя бриллиантами. Все горят, как факелы на пиру у Калигулы, все сгорят. Им, должно быть, очень больно.
 Капитан, которого я раньше воспринимал, как своего соперника, оказался не так уж плох. По крайней мере, этот отвратительный тип не боится умереть, как и я. В нас, похоже, гораздо больше общего, чем я увидел в свой первый день на его судне. Должно быть, во мне говорили другие чувства, ревности, скорее всего, моя ненависть к нему была обусловлена, вероятно, моим неоспоримым желанием в любой ситуации быть первым, быть королём, но я не хочу быть владыкой, если мои вассалы таковы по своей природе. Теперь ко мне возвращаются образы из прошлого. Да, я давно пришёл к выводу, что людей надо заставлять быть мужественными. Но никогда раньше я не видел такого яркого доказательства своим собственным словам. Никогда раньше не видел оправдания своей ненависти, хотя всегда чувствовал её в себе, всегда презирал всю эту смрадную кровь, что течёт в жилах этих живых мертвецов. Ветер чуть утих и пошёл дождь, алый дождь, он пах, как талая кровь. Я подставил своё лицо его острым каплям, и пил, пил пока моя ненависть не утихла хоть ненадолго. Я чувствовал своё торжество над народом внизу, в чём сходное с торжеством перед поверженным в схватке на охоте волком. Но моё упоение было прервано плачем, детским плачем где-то позади себя. Обернувшись, я увидел мальчика прижавшегося к разбитому борту корабля, обхватившего свою голову руками и свернувшегося беззащитным клубочком. Он плакал, я видел, как по его щекам текли красные слёзы. Нет, это не были капли дождя, уголки его глаз были красными. Он плакал, я никак не мог понять, почему он рыдает, ведь в отличие от своих родителей, он был в сравнительной безопасности, а в такое время каждый ребёнок должен взрослеть как можно быстрее, чтобы стать более жизнестойким, чтобы успеть как можно больше понять и почувствовать в кратчайшие сроки. Мальчик дрожал, мне казалось, он вздрагивает от каждого удара грома, и всё заливается слезами, руки у него были все перепачканы смесью соли крови и воды. Он по-детски тёр кулачками свои глазёнки, ротик искривлён вниз. Да, как мне показалось, этому ребёнку не стать мужчиной. Но он выглядел таким беззащитным, таким жалким, что я решил всё же подойти к нему.

Граф, шатаясь, добрёл до ребёнка у борта корабля. Сильный ветер несколько раз чуть не сбил его с ног, но он устоял на скользкой палубе. Мальчик как будто не видел идущего к нему на помощь графа. Со свойственной всем детям некоторой замкнутостью, он изучал свои слёзы и своё горе, свой маленький шок. Как думал граф, он и не подозревал, что он сам далеко не в худшем положении, что всё происходящее вокруг, случается не только с ним, что это не просто кошмарный сон, от которого достаточно одного прикосновение материнской руки на лоб. Когда граф с трудом добрался до мальчика, он всё же на секунду отвлёкся от своей истерики, с лёгкостью опять-таки характерной для всех детей. Граф положил свою холодную бледную руку на плечо мальчику и спросил у него твёрдым благородным голосом
 -  Откуда ты, юноша? Ты юнга на этом странном судне?
Мальчик напрягся в лице, краска отлила от его лица, он изо всех сил старался выглядеть как можно внушительнее.
 -  Нет, господин, меня всего лишь ветром занесло.
 Граф чуть улыбнулся, не обнажая зубов,
  -  Каким из ветров? Надеюсь, для тебя, мой юный друг, он был попутным. Потому что у меня такое чувство, что этот корабль выдерживал и не такие бури. Ты можешь быть спокоен, здесь ты в безопасности.
  -  Господин, а почему у вас такие большие зубы?
  -  Я не знаю, я, должно быть, родился с ними, но кусать тебя я не собираюсь.
  -  Но мне всё равно страшно, господин, тут так шумно, и я боюсь вон той тени.  – Ребёнок пальчиком указал на вновь появившуюся неясную тень. На секунду графу показалось, что у тени есть крылья, но потом видение прошло.
  -  Господин, это ваш корабль? Вы здесь один?
  -  Нет, корабль не мой, но я думаю, моя каюта целиком в твоём распоряжении. Пойдём, на палубе холодно, и тебя продует. Ты и так уже насквозь мокрый. Ты всё ещё плачешь, юноша? Глупо бояться, смерть застанет тебя там, где она тебя ждёт, и ты должен быть готов к встрече с ней. Идём со мной, мне может понадобиться твоя помощь.

    Наверное, самое прекрасное, самое странное, что я когда-либо видел в своей жизни, - это ветер, переполненный словами, состоящий из слов, написанный словами. Я разбирал далеко не всё, как мне кажется, слова были на разных языках, из того, что было написано известными мне, я не понял ни одной фразы. По большей части – бессмыслица, включающая в себя бесконечное количество существительных. Совершенно сумасшедшей, но притом настолько органичной показалась мне моя собственная мысль, проясняющая эту странность. Мне показалось, будто мир, в котором я находился, распадался, разрушался, и ветер должен был разносить в клочья все окружающие предметы, обозначаемые, само собой, в  языке существительными, да только предметы, в силу глобальности разрушения уже перестали существовать. На их месте остались лишь невесомые бесполезные слова. Чушь, я отлично понимаю, что это полная чушь, но с другой стороны, как ещё можно объяснить, что паруса наполняет не морские порывы, насыщенные пылью и пеплом, а ворох слов разного размера и шрифта, сплетённые вполне заметными нитями  потустороннего ветра. Мальчик послушал меня и пошёл со мной в каюту, но я никак не мог его успокоить, он не унимался и плакал, как будто он новорожденный. Сколько я помню народ, которым судьба приказала мне управлять, мальчики никогда не плакали на людях в сознательном возрасте. А сколько лет пришельцу на этом судне, я спросил его, сколько ему лет, стараясь убрать из голоса сочувствие, ибо какое может быть сочувствие по отношению к людям, хотя оно странным образом рвалось из меня при виде этого юнца. Он ответил, мне даже на секунду показалось напускным его горе, что он старше, намного старше, чем выглядит. Мне с трудом в это верилось. Я даже подумал, а не боится ли он лишиться возможности путешествовать со мной из-за своего слишком юного возраста. И моё сердце оказалось открытым для сочувствия этому мальчику. Я хотел его успокоить, но с другой стороны, я не хотел воспитать в нём слабого духом. Как мне было поступить? Я снова спросил, что его так пугает, почему он плачет. Он лепетал про свои игрушки, но вот что мне показалось неожиданным – он говорил об игрушках не как капризный разбалованный ребёнок, а скорее, как о своих потерянных родителях, или детях.
    Он говорил так, будто выдуманный им мир, а что есть игрушки, как не воплощенный мир воображения был ему родным домом. Я спросил, почему он не грустит по своим родным, а он ответил, что все его родные – это его игрушки. Он сказал то, что я запомню на всю жизнь, сколько бы она теперь ни длилась. Только от этой фразы вся ярость в моей душе, вся буря утихла. Даже порывы ветра стали слабее. Он сказал – всё в мире так изменилось, а я его очень любил, я любил деревья, я любил на них каждый листок, я любил поля и птиц на них, я любил голубую воду, и каждую рыбу, попавшую в сеть, я любил людей, которые окружали меня. Я подумал, почему всем детям мир, это поганое,  прогнившее место под съёжившимся от холода дыхания людей небом кажется таким лучезарным. Они так мало знают о нём? Жизнь ещё не показала им свой волчий оскал? Да, но этот мальчик сейчас мог увидеть всё, что видел я, это может пугать, это может вызывать отвращение, но никак не любовь. Чтобы убедить себя, я перегнулся через борт, и сквозь завесу слов, сквозь чёрные с красными прожилками облака я снова посмотрел вниз. Всё то же самое, теперь прибавилось ещё горький привкус отчаяния в их поступках, но в целом, я отвергал этот род, отвергал до самого корня. Но гнева я не чувствовал. Я просто острее ощутил в себе иную, бесчеловечную природу. Она во мне и клокотала, а другая моя часть, скорее смотрела на всё с неприкрытым равнодушием. Я испугался, на этот раз за себя. Боже, да во мне этого родства с рабами полное сердце. Я посмотрел на мальчика уже совсем другими глазами. Меня как будто заставили заглянуть в самого себя, заставили отделить жажду крови от жажды справедливости, рвение к свободе от рабского во мне, и никто, кроме этого мальчика не мог мне дать это видение. Что это колдовство или дар убеждения? А потом он спросил: «Господин, а почему вы себя не любите? Почему вы не сожалеете об утраченном?»
 «Об утраченном?» - переспросил я его, пытаясь осознать и упорядочить всё, что во мне творилось. Он закрыл глаза, и по щеке скатилась большая красная слеза – «Мина» - сказал мальчик. Я задумался. От этого имени мне защемило сердце. Этот мальчик, слабый сам, делал меня слабым вдвойне, он был словно вампир, только совсем наоборот. Даже не знаю, он не высасывал из меня эмоции, он наполнял меня ими, только от этого я будто умирал, но это было прекрасно. Со мной творились чудеса, я ничего не мог с этим поделать. Но я совсем не хотел поддаваться слабости. Вопрос, задаваемый властным голосом извне в моих мыслях гласил: «Кто я такой, чтобы судить, кто я такой, чтобы винить, кто я такой, чтобы ненавидеть?» Я не знал ответа, но мне это надоело. Решительность всегда была более надёжным спутником, чем раздумье.
    Я поднял мальчишку за горло левой рукой, его взгляд, умоляюще-беспомощный устремился прямо в меня, в самую мою суть. Я сильнее сжал пальцы. Его ножки затрепетались сильнее. Прекрати! Я закричал на него. Прекрати сейчас же! Что ты со мной делаешь! Кто ты такой! Какого дьявола тебе от меня надо! Он брыкался, но не пытался меня ударить. Ему совершенно была чужда жестокость, разве только детская неуклюжесть в распоряжении своими возможностями. Нечаянные вопросы, невинные на первый взгляд, прозвучавшие из уст ребёнка, могут ранить очень серьёзно взрослых. Что можно ответить ребёнку на вопрос, почему мама с нами больше не живёт, почему у неё теперь другой мальчик? Как мужчине объяснить женское предательство? Как сказать ему, как донести, сколько ты потерял, сколько он потерял, и сколько вам обоим предстоит потерять ещё? Как не ощутить, что все твои усилия замазать эту дыру в его неокрепшем сердце тщетны? Я наказывал таких женщин, я наказывал таких мужчин. Смерть искупляет любую вину, но это жалкая месть, она не возместит утраты. От неё только больнее порой. Но чем выше болевой порог, тем проще выживать. За секунду пересечения наших взглядов я вспомнил об этом. Я подумал, что он просто пытается эмоционально меня понять, я почувствовал, что он обладает каким-то неясным волшебством, и я подвержен этим чарам. Но он всего лишь источник, а не колдун, словно он родился с этим чудом, чудом дара сочувствия, как я родился с клыками. Он заверещал, как соловей, пронзённый шипом розы. Господин, зачем вы делаете мне больно, я могу умереть, молю вас, отпустите меня. Как не глупо об этом писать, но мне подумалось «А ведь действительно, зачем я его держу?» Мне в глубине души всё равно, но действительно, зачем? В каждом поступке, продиктованном разумом, а чувств во мне нет, или почти нет, должен быть смысл. Я опустил его на палубу, провёл себя по холодному лбу. Я чувствовал себя нездоровым. Господин, а вы кто? – спросил он меня, растирая горло. А кто я? Всё, что сказал мне капитан – это, имя – Дракула, граф Дракула. Всё остальное – обрывки снов, я всё забыл, я всё забыл. – Откуда эти строки, я тоже не знаю. Образы, ненависть, чувства в моей голове, чьи они? Я ответил ему. – Я приношу свои извинения, я чувствую себя немного нездоровым, а поэтому я признаю свою неправоту. Меня зовут граф Дракула, больше я ничего не могу рассказать. Глаза мальчика округлились, выражая то ли неописуемый восторг, то ли удивление. Граф Дракула - вскричал он,  - тот самый! Тот самый, что сажал людей на колы, тот самый, что разгромил турков, тот самый, что высаживался на их берега не один раз до победного конца, тот самый, что не боялся ничего в своей жизни, даже самого дьявола. Тот самый, что защищал свой народ его же кровью, вы – тот самый Дракула? Я смутился, кажется, этот мальчик знал обо мне больше, чем я сам. Впрочем, это неудивительно, Капитан, тоже знал обо мне намного больше. Я посмотрел на него, силясь понять, как же такой чувствительный ребёнок мог с таким мальчишеским восторгом кричать про такие вещи. Должно быть. Мой ответ в таком тоне не убедил бы даже меня самого. И вот тогда на сцене появился Капитан.
    Я смотрю, у тебя гости – он появился у меня из-за спины, я в силу своего состояния не мог его услышать, не успел я среагировать и когда он достал свою шпагу. Я только успел увидеть, как мальчик внезапно замолчал и упал на палубу. Затем нахлынула волна, сильно стукнув ребёнка, потерявшего равновесие об мачту. Только тогда я смог собраться и во второй раз скрестил шпаги с Капитаном, похоже, возымевшим намерение добить мальчишку. Некоторое время мы фехтовали, и хотя я не могу сказать, кто из нас лучше сражался, он всё-таки одержал верх. И в результате я оказался прижатым его клинком к той же мачте, Капитан давил на меня всем своим весом, всей своей сверхъестественной силой, и я не мог оттолкнуть его своей шпагой. Его бельмо уставилось в меня, я даже как будто чувствовал что-то общее в силе его невидящего ока и взглядом мальчика, теперь беспомощно распластавшегося в моих ногах.

   -  Не любишь проигрывать, граф, не любишь? Долой с корабля этого гнусного мальчишку. Долой. Теперь дай мне слово, что не будешь мешать мне больше, дай мне слово, граф, и я поверю тебе, я отпущу тебя.
Противостояние продолжалось, граф не ослабевал сопротивления.
 -  Предупреждаю, я могу тебя наказать. Вернёшься гнить в свою каюту. Без твоего вина. Умрёшь там один, от слабости.
Граф не отвечал.
  -   Нет у тебя выхода, сдавайся. Ты уже ослаб. Ты не сможешь. Я просто перережу твою тоненькую шейку, а я совсем не хочу этого делать. Зачем ты его защищаешь. Я не звал его сюда, ты тоже этого сделать не мог. Так что тебе от него. Отдай его мне.
  -  Не отдам. – граф тяжело дышал, силясь оттолкнуть от себя Капитана.
 
   Схватка закончилась внезапно. Капитан просто отпрыгнул от меня и вернул своё оружие в ножны. Он сказал, что так ему будет даже интереснее. Он сказал, что кто-то из нас всё равно рано или поздно убьёт мальчишку, если тот сам не сдохнет. А меня он оставил без вина. Не понимаю, какой в этом смысл. Не понимаю. Я аккуратно взял мальчика, отнёс его к себе в каюту, и сейчас, когда я пишу это, он спит у меня на кровати. Мне кажется, рана неопасная, и он выживет, если достаточно силён. Гораздо серьёзней я оцениваю его столкновение с мачтой. Возможно, мне показалось, но я слышал хруст, когда он стукнулся спиной. Но есть кое-что, что меня беспокоит – я действительно слабею. У меня дрожат руки, я теряю чуткость слуха и скорость реакции, как показала моя сегодняшняя схватка с Капитаном. Мне думается, если в моём состоянии не наступит улучшения, а мне не приходится на это надеяться, Капитан без труда сможет забрать себе мальчика прямо у меня на глазах. Единственное, на что я надеюсь – у парня хватит сил выздороветь и справиться с Капитаном самому, я не знаю, как, да и надежда эта весьма призрачна, но больше мне не на что рассчитывать. Нам не на что рассчитывать.
   Зачем мальчик нужен Капитану, я не знаю. Но я снова не доверяю этому мертвецу. Мне надо поскорее найти способ его убить, пока ещё могу с ним справиться. Корабль накрыло тёмной тучей, и мне тяжело писать. Я с трудом вижу пламя свечи. Такое впечатление, будто мы попали в чёрный туман. Слабость, я чувствую ужасающую слабость. Надеюсь, назавтра станет легче. Если нет, я найду Капитана и убью его. Кругом сплошная бессмыслица – нас на корабле трое, из них по крайней мере один обречён на смерть. Надеюсь, это не я. Хотя, даже если я – у меня возражений нет, лишь бы в таком случае их не было у мальчика.

 
День пятый.

    Всю ночь мне снилось, что я охочусь на мальчика, сон очень похож на другой, с девушкой, бегущей по полю. Утром, думаю, проснулся я утром, я не чувствовал себя отдохнувшим. Что-то случилось с моим зрением. Теперь я не вижу темно, или светло, я вижу мальчика, он представляет собой силуэт, раскрашенный в тёплые цвета разных оттенков. Я заглянул в окно – теперь оно выглядит чёрным, вся комната – одна сплошная чернота. Мир за окном – одна сплошная белизна без разделений на облака или небо. Я больше не вижу слов, плывущих по ветру.
На ощупь я направился к выходу, чтобы подняться на палубу.
Толкнул тяжелую дверь и еще раз оглянулся на мальчика. Он так и не пришел в сознание, но контуры тела пока еще сияли радужными оттенками.
Скрипами я отсчитывал ступени наверх. Пробираться вслепую тяжело, но у меня не оставалось выбора. Вчера я сам себе обещал убить Капитана, если не буду чувствовать себя лучше. А слово графа…
В сознании все еще всплывали обрывки ночного кошмара. Я не хотел причинять мальчику вред, хотя так до конца и не понял, почему я его защищаю. Жажда становилась все сильнее, Капитан не давал вина, а в приступе голода я был способен на что угодно. Даже на убийство.
Я совершил слишком много ошибок, чтобы иметь право жить дальше. Да, единственное, в чем я согласен с людьми – на ошибках учатся. Но не был согласен с ценой, заплаченной за эти ошибки. Слишком высока она была.
Я не хотел потерять еще и мальчика. Почему? И сам хотел бы знать. Будь то по моей вине в приступе голода или вине Капитана, который мечтал от него избавиться - но не хотел.
Этот мальчик косвенным образом продолжал влиять на принимаемые мной решения.
Было противно нуждаться в крови, становиться слабым от ее недостатка, убивать снова. Я больше не хотел быть тем, кого люди зовут Дракулой.
Поднимаясь вверх по ступенькам, я все больше набирался решительности покончить с Капитаном. Мне казалось, что его смерть должна изменить меня.
И, я наделся, изменить в лучшую сторону.
Пальцы на ощупь опускали занозы на почерневших от плесени перилах. Последняя ступенька скрипнула особенно тонко и жалостливо. Я нащупал пальцами дверь и решительно толкнул ее. На миг показалось, что темнота в глазах стала реже, но я ошибся. Интуиция подсказывала, что Капитан находится где-то здесь. Но в отличие от того, как я видел мальчика, радужного силуэта на палубе нигде не было.
Внезапно послышалось грозное рычание.
Я обратил лицо в направлении, откуда исходил звук, но сияния по-прежнему не было. Безголосый ветер, лишенный слов, задувал холодом в рукава: я вытянул руки, чтобы не наткнуться на препятствия, и двинулся вперед.
Рычание повторилось теперь где-то ближе.
Я уже слышал его когда-то в прошлом. Где-то совсем рядом.
Я вспомнил дерево, охваченное пожаром осени и порыв сырого ветра, который жадной похотливой рукой сорвал с резко очерченных на сером небе веток яркую акварельную одежду.
И снова темнота.
Где я раньше слышал..?
Одной рукой коснулся ободряюще холодной шпаги на бедре, другая оставалась вытянутой. И тут я почувствовал надвигающуюся бурю чувств, чью-то сильную ярость и жажду. Сжал рукоять на бедре и сделал еще шаг вперед. Теперь пальцы свободной руки наткнулись на что-то мягкое. Это был мех какого-то огромного животного, ростом мне по пояс. Я отшатнулся, когда этот зверь зарычал вновь. Стало ясно, что ярость исходит от этого существа.
Отступать, в общем-то, было некуда, и я решил идти только вперед. До конца, каким бы он ни оказался.
Снова сделал шаг вперед, коснулся меха. Рычания не последовало, и я продолжил исследовать зверя. Провел рукой от шеи к морде, коснулся сухого носа: животное явно было нездорово. Затем я снова провел по спине, и тут пальцы коснулись чего-то странного: шершавого и сухого. Как я мог догадаться по рельефам, это были кости. Позвонки, ребра – шкура в этих местах почти отсутствовала, и кости выпирали наружу. Зверь отошел от меня на несколько шагов, послышалось какое-то шуршание. Затем я услышал человеческий голос. Голос Капитана.
- Думаю, теперь ты догадался, кто я, а, граф? – с иронической усмешкой спросил он.
И тут меня осенило. Я понял, что это за животное, которым только что был Капитан, откуда знаком мне этот рык. Понял, кем на самом деле был мертвец.
Волк. Зверь внутри меня, составляющий основную сущность вампира. Основную сущность меня, постепенно подавляющий все человеческие чувства, заменяя их животными. Именно этот Волк ненавидел всех людей, желая убить любого, кто встретится ему на пути. Он перестал давать мне вино, когда я не захотел возвращать ему мальчика, чтобы в приступе бесконтрольного голода я убил его сам. Только Капитан, только Зверь мог знать о моей ярости в жажде, на что я могу быть способен.
Я слепо моргал, все еще нелепо держа руку вытянутой вперед, а Зверь залился кашляющим хохотом победителя.
Я по-прежнему не видел его. Ни цветного силуэта, ни какого-либо другого признака его точного местонахождения. А драться, ориентируясь лишь по голосу глупо. Сейчас не было бы ни единого шанса против него, если бы я решил сражаться.
Также я помнил, что в моей комнате лежал мальчик, которого нельзя было отдавать Капитану во что бы то не стало. Проиграй я поединок, чем можно было бы ему тогда помочь? Зверь, словно зная, о чем я думаю, хохотал все заливистее, все злее.
Нужно много обдумать до того, как жажда возобладает над моим разумом.
Я оставил Капитана на палубе, а сам снова спустился в каюту. Спиной чувствовал, как Зверь проводил меня издевательским торжествующим взглядом.
Свеча угрожающе дрогнула, когда я пустил в комнату сквозняк, но удержалась на фитильке. Я знал это по тому, что видел неясные колебания теней в углу каюты, где находился стол.
Силуэт мальчика стал совсем тусклым. Я понимал, что не смогу ему помочь, пока не разберусь с Капитаном, но пока это сделать было невозможно.
От слабости начинали дрожать руки.

Мир, состоящий из слов. Для кого-то пустых и лживых, для кого-то ценных и значительных. Все это слова. Что значили некоторые из них, я мог лишь догадываться, поскольку знал не все языки мира. Искренности слов мешает страх. Страх потерять и потеряться. Страх показаться хуже, чем сам для себя решил. И тогда слова становятся фикцией, фальшивкой. Они уже ничего не значат. И страх воплощается в реальность. Так или иначе.
Я врал сам себе. Всегда врал. Зачем? Я даже сам этого не знаю. Нет, минуточку… Знаю. Оправдать. Себя. Свои действия.
Мина знала все с самого начала. Знала, что я вру нам обоим. Но она все надеялась, что я изменюсь. И только сейчас, работая с дневником, я учился быть честным, следить за своими словами, поступками. Только сейчас я осознавал, сколько лжи, пусть неосознанной, было раньше в моей жизни. Как я мог так жить? А главное – как мог так поступать с ней? Она достойна большего. Что я наделал… Но главное – она ведь все знала, черт возьми! Но все равно была со мной. Она настолько любила меня, что готова была простить все это?
Мина.
Я все осознал. Совершить такую ошибку – и все из-за своего эгоизма? Нежелания видеть правды и считать себя всемогущим? И правда не в том, что я любил ее, а в том, что я не понимал, насколько она на самом деле дорога мне. Ее смерть – моя вина, даже если убил ее Джонатан. Нет, просто не могу поверить, что это все сделал я…
Мой дневник – мое зеркало. Зеркало прошлого. Может быть потому я здесь? Мой собственный ад один на один со Зверем. Но ведь есть еще и мальчик. Как я там упоминал раньше? Мальчик – все то хорошее, что было во мне? Так и есть. Но этого хорошего не так уж и много. Именно поэтому мальчик так юн? Этого я тоже не знаю.
Собственные правила для собственной несвободы.
Прошлого не вернуть.
Что, граф? Считаешь, если победил смерть, то теперь разрешено все? Если ты даже и можешь жить, будучи мертвым, то других – не вернуть. Ты не победил смерть, граф, ты только обрек себя на вечные муки. И быть с любимой теперь можешь только во снах, которые тебе не снятся вот уже много лет, и нелепых фантазиях – но ты теперь навсегда останешься один, гнить в этом немом пошлом мире!
Разговоры с самим собой. Как будто станет легче…
Перо последний раз опустилось в чернильницу, чтобы поставить в конце записи жирную точку. Я уже настолько наловчился не глядя макать в чернила перо, что для этого мне уже не нужно было зрение.
Снова взглянул, если можно так выразиться в моем положении, на мальчика. Его радужный силуэт стал поярче, а вокруг него я увидел слова. Или это были мысли, которые я, оказывается, могу читать.
Но, кажется, мальчик что-то шептал. Похоже, он звал меня. Я, пытаясь производить как можно меньше шума, задвинул кресло и подошел к кровати. Наклонился к губам, пышущим жаром мне в лицо.
- Граф, Граф Цепеш… Я помню Ваше имя.
Я молчал, внимая каждому слову, которое едва можно было разобрать за сухим свистом дыхания.
- Мне осталось недолго. И знаете, граф, у Вас будет совсем немного времени после того, как мое сердце перестанет биться, чтобы кровь не успела остыть.
Мне хотелось возразить, но мальчик продолжил, стараясь успеть сказать что-то важное. Я удивился, насколько быстро он повзрослел. Из плаксивого мальчика он превратился в настоящего мужчину. Отчасти я даже был горд за него.
- Нет, граф, не смейте возражать. Считайте это моей последней просьбой. Я ведь чувствую, что Вы хотите избавиться от своего проклятья. А для этого нужны силы и Ваши глаза. Прошу Вас, не совершайте больше прошлых ошибок. Иначе все будет напрасно. Каков смысл от раскаяния, если Вы не изменитесь? Если останетесь прежним Графом Дракулой, каким люди запомнили Вас? Мина…, - тут его голос дрогнул, - Мина была бы рада, узнав, что Вы больше не хотите убивать.
Последние слова были уже практически неслышны. Я медленно закрыл глаза.
Мальчик прав. Раз я решил убить Зверя, мне необходимы силы, иначе вся затея напрасна. А для того, чтобы восстановить их, мне нужна кровь. Иного выхода я не видел.
Я почувствовал запах железа. Дотронулся до лица мальчика - оно было липким от крови. Он плакал. На деснах я сразу почувствовал жжение, и клыки непроизвольно начали резаться.
Я нащупал на одеяле руку мальчика. Она была ледяной, и пальцы судорожно выгибались. В агонии мальчик крепко сжал мою ладонь и спустя мгновение уже спокойно выдохнул. Радужный силуэт в моих глазах совсем потускнел и угас.
Я слепо смотрел вверх, ненавидя себя за то, что придется сейчас сделать.

В нежную кожу зубы вонзаются легко и без сопротивления. В носу защипало от манящего и такого желанного аромата крови. В горло полился самый чудесный глинтвейн из всех, что я когда-либо пробовал. Наслаждался каждой каплей, дав волю своим животным инстинктам, которым невозможно было сопротивляться. Ко мне возвращались силы. Темнота в глазах постепенно редела.
Когда я закончил и поднял голову, зрение вернулось полностью. Я увидел алые капли, случайно пролитые на простыню, бледное лицо мальчика с размазанной по щекам кровью.
Капитан выиграл. Я укусил мальчика. Но я надеялся победить в нашей схватке, тем самым, избавившись от своего порока.
Пока же я накрыл тело одеялом.
Утро вечера мудренее.

 
День шестой.
Я проснулся от сильного толчка: качало корабль. Свеча погасла, но сквозь окно пробивался тусклый свет. Я взглянул на постель, но тела мальчика там уже не было. Впрочем, я этому не удивился. Он пришел в этот мир из ниоткуда и ушел в никуда, в корне изменив мою жизнь и образ действий. Напомнил о Мине, что только укрепило во мне желание убить Зверя. Сдернув одеяло с кровати, я обнаружил на простыне лишь несколько засохших пятен, напомнивших мне о моем долге. Скомкав одеяло, я с ненавистью швырнул его на пол. Круто развернувшись, направился к креслу, где оставил шпагу. В этот момент судно качнуло снова, я потерял равновесие, и в один миг оказался на полу. От досок пахнуло пылью и смолой. Я поцарапал левую щеку, и теперь из нее нехотя сочилась кровь. Кровь мальчика. Нужно было остановить ее, чтобы драгоценные капли, поддерживающие мои силы, не пропадали зря. К ране я приложил ладонь, а пока кровь останавливалась, подошел к окну. Снаружи снова плыл туман. Корабельные канаты так сильно раскачивало на ветру, что было удивительно, как их еще не оторвало. К тому моменту кровь уже остановилась, и я, еще раз бросив взгляд на кровать и убедившись, что мальчика больше нет, направился к двери.
Пальцы коснулись холодных на ощупь деревянных перил, ступени тихонько скрипнули под моим весом. Я глубоко вдохнул и стал подниматься все выше и выше, чувствуя, что сегодняшний поединок станет решающим для меня и Капитана. Я больше не боялся проиграть, ведь мальчика уже не было в живых. Если он вообще был человеком.
Перед тем, как толкнуть дверь, я еще раз убедился в том, что шпага находится в ножнах.
Теперь незачем было медлить.
Я ступил на палубу и увидел Капитана, который уже ждал, облокотившись на штурвал и самодовольно улыбаясь.
- Что, граф, убить меня пришел? Я гляжу, и силы у тебя появились? Мальчонку прикончил? – он расхохотался собственной шутке и обнажил ряд сгнивших зубов. Внезапно он перестал смеяться, и тихим резким тоном продолжил:
- Только знай, граф, если ты убьешь меня, умрешь сам.
- Ты лжешь, - спокойно ответил я.
- Ха, к чему мне лгать? Думаешь, я боюсь пасть от твоей руки? Я давно мертв, мне все равно. Да и сам ты, чую, в глубине души знаешь, что я прав.
Порой я удивлялся, насколько легко мертвец угадывал ход моих мыслей, хотя это только доказывало, что он и есть Зверь.
Но даже если я и умру, когда убью его, мне было все равно. Главное, я сам лишу мертвеца жизни. И почему-то еще в этой ситуации подбадривала мысль, что, возможно, я снова увижусь с Миной после смерти.
- Я не боюсь этого, - ответил я.
- Тогда начнем, - Капитан потянулся к шпаге и сделал шаг навстречу. Его лицо, если полуистлевшую кожу можно было таковой назвать, вдруг стало серьезным, сосредоточенным.
Танец смерти, где палуба стала нашей ареной.
Шаг вперед, выпад, промах. Снова выпад, звон скрестившейся стали. Началась гроза, палуба намокла, в воздухе пряно пахло смолой и озоном. Оглушительно гремел гром, вспыхивали молнии, отражаясь на мокром дереве. Корабль качало, серые рваные паруса глухо хлопали под ударами ветра. Одежда промокла, волосы налипли на лоб, с них стекали капли воды. Мы были равны по силам - проигравшим будет тот, кто первым совершит ошибку.
И мы оба это понимали.
Очередной выпад. Лицо Капитана оказалось совсем близко, а мое исказилось гримасой боли. Он достал меня.
Я чувствовал совсем близко запах разлагающегося тела, исходивший от живого мертвеца. Он отошел, вытащив шпагу из моего живота. Я обхватил ладоням рану и оперся спиной о мачту. Капитан хитро улыбался, видимо думал, что теперь легко прикончит меня.
Но не тут то было. Наверно кровь мальчика была не совсем обычной. Боль пропала, и теперь я мог сражаться  дальше. Улыбка мигом слетела с лица Капитана, и он вновь выставил свою шпагу перед собой для продолжения боя. И мы снова сошлись с ним клинок на клинок.
Вдруг Капитан остановился, и тяжело проговорил: «Подойди к борту, граф. Спрячем на время шпаги. Посмотри, как умирают люди, посмотри, как исчезает земля, уходит в небытие». Я почему-то легко поверил ему. Мне показалось, что, несмотря на всю свою мерзостную сущность, Капитан обладает кодексом чести. Я опустил шпагу и подошел к борту судна. Мертвец встал рядом. Я с ужасом наблюдал удивительное зрелище: Земля под нами будто бы постепенно исчезала, растворяясь в сером тумане. Все: люди, города, страдания, вера, похоть, слова – таяло на глазах. Исчезала память, проваливались в никуда гробы с тлеющими мертвецами. Кажется даже, я видел, как становятся прозрачными границы замка, вместе с его старинными часами, картиной, с изображенным на ней берегом реки близ Будапешта… Было такое ощущение, будто я вновь теряю память.
Я ошеломленно отпрянул от борта и снова выставил шпагу, угрожая Капитану. Мертвец ответил тем же. Бой продолжился.
Выпад. Во мне кипит злость. Я не обращал внимания на усталость, на кровь, хлещущую из раны.
На этот раз ошибся Капитан. Я смог ударить его в живот, когда он случайно оставил брешь в защите. Клинок скользнул по костям. Я не стал тратить время на излишнюю драматизацию момента, вытащил клинок, и нанес следующий удар по шее, разрубив ее практически до кадыка. Из раны хлынула темная, вместо алой, вязкая, застоявшаяся в жилах кровь. Капитан согнулся полам, постепенно падая на колени. «Ты следующий», - просипел Зверь, захлебываясь кровью.
 Я лишь усмехнулся и наградил мертвеца контрольным ударом по черепу. В этот удар я вложил всю злость, всю ярость, желание избавиться от своего порока, виновного в нашем с Миной несчастье и одиночестве. Он оказался настолько сильным, что Капитан рухнул на мокрые доски. Зверь содрогался от боли, из его тела постепенно выходила жизнь, та, которая еще оставалась в его распоряжении. Наконец он перестал шевелиться. Из его черепа вытекло немного крови, и один за другим начали выползать насекомые, обычно питающиеся трупами. Я презрительно взглянул на эту мерзость. Чтобы не наслаждаться этим нелицеприятным зрелищем, я решил выкинуть тело за борт.
Так и сделал. Было очень трудно не замечать отвратительного запаха, но я справился и с этой задачей.
Тело с тихим всплеском пропало в прозрачной темноте.
За время нашей схватки наступила ночь. Вода отражала небо полное звезд. Корабль плыл, и будто мы оказались в открытом космосе. Везде: и сверху, и внизу – одни звезды. Царила полная тишина.
Удивительно, как быстро исчезла планета.
Я чувствовал себя как-то спокойно и пусто, просто смотрел вверх. Как давно я не видел звезд… Из тех созвездий, названия которых я знал, надо мной мерцал Орион и созвездие дракона. Россыпь невесомых в вакууме ледяных глыб лишний раз напоминала о моем вечном одиночестве.

Внезапно меня обдало жаром, тело начало неметь. На всякий случай я отошел подальше от борта и присел возле мачты. Закружилась голова, мне пришлось лечь на доски, чтобы не упасть. Дерево приятно охлаждало разгоряченную кожу. Все тело потрясывало от мелкой дрожи.
Я смотрел вверх, на звезды. В глазах темнело все больше и больше. Звезды медленно гасли - я терял сознание.
Темнота.

 
День седьмой.

Я открыл глаза.
- Что, граф, проснулся? – послышался откуда-то позади знакомый прогнивший голос. Я резко вскочил и увидел у штурвала Капитана. Я что, не убил его?..
- Граф, а мальчишка то не промах…, - сказал мертвец и на глазах начал рассыпаться в пыль. Истлевала одежда и остатки кожи, белые кости глухо ударялись о палубу.
Ветер сгреб жадными лапами то, что теперь по праву стало принадлежать ему, и убрался восвояси. Я ничего не понимал, но Капитан рассыпался в прах. Почему..?
Поток моих мыслей прервало видение, как призрак прошлого, как чудо настоящего. На месте, где только что находился мертвец, теперь сидел мальчик.
Разве он не умер? Как странно. Мальчик сидел на корточках, и держался за голову, уткнувшись подбородком в колени. Я быстрыми шагами подошел к нему, взял под подмышки и резко встряхнул.
- Что происходит?? – я тряс его, а он лишь безвольно болтался в моих тисках. Внезапно я услышал тонкий металлический звон. Что-то выскользнуло из рук мальца: узкий, небольшой длины, клинок. Похоже, он сам убил Капитана. Как-то легко ему это удалось…
Мальчик уже лежал на полу и плакал, тихо вздрагивая от всхлипов. Я подобрал нож и осмотрел. На нем осталось немного бурой крови.
- Я просто хотел…, - всхлипнул мальчик и размазал красные слезы по лицу.
- Щенок, - плюнул я в его сторону. – Не дорос еще. Я бы сам с ним разобрался.
На самом деле я наверно испугался за него. Если бы мальчик промахнулся, Капитан легко мог бы прикончить его.
Со злости я пнул череп мертвеца в сторону свернутых в кольца канатов.
- Это он, я помню, это он отобрал у меня игрушки, - мальчик всхлипывал все громче. – Моя сестра… мы… мы играли в прятки… и… воровали сливы из соседнего двора… А отец, отец… пастух, и мы… он брал меня с собой, пасти овец. Так далеко, так далеко от дома… и мы вместе… Это он убил их!! Я помню его руки совсем близко!! И, и… как он смеялся, убивая их. Одного за другим… мои игрушки… Ненави… нена… вижу! Я отомстил!! Отомстил… Он убил их!! – мальчик кричал, распаляясь все больше, бился в истерике.
Пощечина.
- Успокойся, - холодно проговорил я. Мальчик испуганно смотрел на меня, потирая ладонью красный след.
Руки снова дрожали. Чертова жажда.
- Господин, у Вас такие большие зубы... Вы хотите убить меня? – мальчик сидел, жалкий, с размазанной по ладоням кровью. Боялся меня.
- Нет, ответил я, - не собираюсь тебя убивать.
Облизывая языком клыки, я рисовал себе картину ближайшего будущего. Насколько я знал по себе, жажда должна была поглотить мои человеческие чувства до тех пор, пока я не выпью крови. Кровь давал Капитан, но где он держал ее, и осталась ли она еще, я не знал. Также, единственным живым человеком на судне оставался мальчик. Я боялся представить себе, что я мог с ним сделать в приступе голода. Надо было что-то делать, пока я еще был способен мыслить как человек.
- Ты должен связать меня. Иначе ты умрешь, - четко произнес я. Мальчик кивнул и кинулся к бочкам и канатам в поисках подходящей веревки.
Он обмотал мне руки, затем привязал к мачте. Я удивился, как у такого слабого на вид паренька хватило сил связать меня настолько крепко. Мальчик подошел к штурвалу, будто занимая место Капитана. Я вдруг заметил, что парень как-то странно изменился в лице: черты лица стали грубее, взгляд каким-то диким. Даже голос его изменился, став более жестким и грубым. Он засмеялся, и у меня возникли отнюдь не хорошие предчувствия.
- Почему он так смеется, - подумал я. – И почему Капитан сказал, что мальчик «не промах»? Что он имел в виду?
Я напрягся, парень, похоже, что-то затевал. И как он ожил? Ведь я сам слышал, как остановилось его сердце.
- Граф, какой же Вы, все-таки, наивный… Почему Вы решили, что Зверь – это именно Капитан? Право, мне даже немного обидно, что Вы так ничего и не поняли, - он снова захохотал, запрокинув голову. – Мне легко удалось ввести Вас в заблуждение. О, как это мило, Вы хотели избавиться от своего порока, во всем обвиняя Зверя. А не приходила ли Вам в голову мысль, что это вовсе не его вина? Вы сами, граф, руководствуясь только своими желаниями, погубили ее. Бросили одну. Это Вы, граф, виноваты в ее смерти. Почему Вы не защитили Мину? Лишь бы сохранить свою жизнь. Как пошло…, - закончил он усталым, скучающим тоном. 
Сотни мыслей крутились у меня в голове. Такого поворота событий я не ожидал. Главное – я ничего не мог с этим сделать: был связан по рукам и ногам.
- Наконец теперь ничто не мешает мне убить Вас, - расхохотался парень и побежал мне навстречу. До меня оставались считанные метры, а у него изменялись руки, лицо, тело, превращаясь в волчьи. Вот кто на самом деле был Зверем. Все это время Капитан, я полагаю, знал об этом, но молчал. Иначе как объяснить таинственное появление мальчика на корабле? Знал, потому пытался уговорить меня убить мальчика. Но я ему не верил… А правда была так близко… И уже не в первый раз ускользнула от меня, лишь махнув перед носом заманчиво пахнущим французским сыром.
Зверь ударил мне в грудь передними лапами и вонзил острые зубы в горло. На грудь потекла кровь, лапы царапали кожу в лохмотья.
Какая, к дьяволу, разница, что будет дальше?
Он обманул меня.
Я обманул себя.
Я обманул нас.
И только себя, а не Зверя и не Джонатана, следует винить в смерти Мины. Это я позорно бежал, когда она, истекая кровью, звала меня. Но я не помог.
Одежда порвана, руки синеют, перетянутые веревкой. Острые зубы продолжают вгрызаться в шею, наслаждаясь убийственной радостью моей медленной смерти.
Темнеет в глазах, я уже почти ничего не чувствую.
Все равно.


И снова я могу дышать. Это самая первая мысль, пришедшая мне в голову. Пряный запах смолы и ветра. Потом звуки. Сначала как из глубокой чащи, эхом раздаются в ушах. Потом четче. Открываю глаза. Вижу проплывающие надо мной кучевые темно-серые облака и слышу барабанный ритм парусов, хлопающих на ветру.
Попытался пошевелить рукой, ничего не вышло, она отстреливалась тупыми иглами. Ноги тоже онемели. Пришлось некоторое время через неприятную боль растирать затекшие части тела.
На палубе никого не было, а я, почему-то, снова жив.
Ощупал шею, никаких повреждений не обнаружил. «Странно, - подумал я. – Ведь я хорошо помню мальчика-Волка, вгрызающегося мне в горло».
Кровь из раны на животе бежать перестала.
Кое-как поднялся на ноги и направился в каюту.
Внутри ничего не изменилось. Также тлела свеча. На смятой простыне чернело несколько кровяных пятен. Шатаясь, я подошел к столу. Дневник был на месте. Неведомой рукой на чистой странице было аккуратно выведено: 15 июня 2004 года.
Значит, это был лишь сон. Ведь если бы мальчик-Зверь был реальным, ожившим, то в дневнике стояла бы дата «16 июня…».
Я снова медленно, стараясь не упасть от слабости, поднялся наверх. Не глядя под ноги, направился к штурвалу. Внезапно почувствовал, что наступил на что-то твердое. Убрал ногу, и под подошвой обнаружил тонкий железный ключик, покрытый редкими пятнами ржавчины. «Наверно он принадлежал Капитану», - подумал я и поднял его. Холодный металл опустил в тепло ладони, и я продолжил бродить, думая, от чего мог быть этот ключ. «Возможно, - размышлял я, - он от каюты Капитана. Может быть, он даже держит там вино. Минуточку. Никакого вина. Нет, больше ни капли крови! Лучше умереть от жажды…». Мысли уже снова начинали путаться, их легкая ткань трещала по швам и рвалась. Внутри меня человеческое боролось со звериным.
Я подошел к штурвалу, крутанул его влево. Корабль не совершил никакого маневра, плыл по курсу, будто его что-то тянуло вперед. Тогда я отпустил рулевое колесо и направился в захламленный угол с бочками и свернутыми канатами. Сами бочки оказались пустыми. Под одним из канатов что-то тускло светилось. Я убрал веревки, а под ними обнаружил дверь, ведущую вниз. Потянул за кольцо, но оно не поддалось. Я достал ключ. Возле кольца обнаружил замочную скважину. Поворот, еще один. Глухой щелчок. Снова потянул за кольцо, и на этот раз дверь удалось открыть. Снизу пахнуло сыростью и гнилью. Я вспомнил, что в моей каюте остался огарок свечи, сходил за ней и вернулся к двери, бережно прикрывая пламя от ветра. Осторожно начал спускаться вниз. Внутри на стенах этого небольшого помещения были прибиты полки. Освещая одну за другой, я осматривал их. Не знаю, что я искал, но инстинктивным животным желанием естественно было найти вино. Однако все полки оказались пусты. Я дошел до конца комнаты и обнаружил еще одну дверь, однако к ней ключ не подошел. Похоже, эту дверь я никак не смогу открыть. Видимо второй ключ канул на дно вместе с телом Капитана.
Выбрался обратно на палубу. Голова очень сильно кружилась, я шатался, как пьяный. Кое-как дошел до каюты, стараясь не уронить от слабости свечу – мой единственный источник света и тепла. Сел в кресло и взял в руки перо. Буквы, нарисованные дрожащей рукой, выходили неровными. Но это было неважно.
… Кто-то из очень мудрых людей, сейчас не вспомню кто, когда-то говорил: «Даже если человек простит тебя за твой проступок, сможешь ли ты простить сам себя?» Я так и не смог простить себе твою смерть и свои ошибки. Когда-нибудь, я верю, мы снова встретимся. Но на данный момент я чувствую, что потерял самое важное в моей жизни. Без тебя я не хочу жить дальше. Каков смысл этой одинокой вечной жизни? В этой пустоте среди звезд, бессловесном зеркальном мире… Нет желания. Нет смысла. Больше нет смысла…
Не успел я поставить точку, как почувствовал, что Зверь теперь полностью уничтожил меня изнутри. Я больше не в силах сопротивляться.
Не помня себя, вскочил с места и кинулся к лестнице, ведущей на палубу. Оступался на ступенях, бежал, что есть духу. Вышиб дверь и кинулся к канатам возле мачты. Отбрасывал в сторону ненужные толстые веревки, с силой отшвыривал бочки. Потом рванул на себя медное кольцо, влетел в комнату. Я пытался плечом вышибить запертую дверь, но ничего не вышло. Крепко-накрепко сбитые дубовые доски не оставляли ни единого шанса на то, чтобы пробраться в запертую комнату. Тогда я побежал обратно к лестнице, чтобы поискать наверху что-то, что могло бы помочь мне открыть дверь. Животный разум жаждал одного – крови.
Но на последней ступени я поскользнулся. Ухватиться было не за что, и я навзничь упал вниз. От удара долго не мог вздохнуть, не удалась попытка пошевелить ни пальцами, ни рукой.
Я не мог встать. Похоже, сильно повредил позвоночник и оказался парализован. Голова, казалось, готова была взорваться изнутри от боли. Это был конец. Я чувствовал приближающуюся смерть. Наконец-то.
После бега сердце все еще отбивало немыслимую оглушающую дробь. Его стук – единственное, что я мог слышать. Но ритм начал стихать, удары становились реже…
Сквозь открытую дверцу наверху я видел звезды. В моих глазах они постепенно таяли, гасли. Сердце перестало стучать, но последнее, что я увидел, заставило его еще раз глухо ударить о ребра и замолчать навсегда: ее лицом в темноте блеснул люминесцентный свет.

     И тогда я осознал, что остался один. На меня смотрели огни того Лондона, того самого, который я мог бы весь держать в страхе, потому что люди, словно дети, сидящие ночью у костра в лесу. Они ждут чего-то ужасающего, готовые с криком бежать из лесу прочь, и только чудовище, то есть я, тот, что сидит во мне, тот, что никогда не засыпает и ждёт своего часа в каждом, включая этих детей, знает, когда напасть. И когда он совершит этот выпад, никто не поможет, никто просто не успеет помочь, ведь он – прирождённый хищник. Не стоит стучаться в его берлогу. Но один из нас должен был. На этот раз им оказался Джонатан. Он был сильным и долго держался, и у него были все права на злость: Мина была его женой. Я стоял на окраине Лондона, смотрел, как гасли огни один за другим, занимался рассвет.

Он был бледен, как сама смерть, его губы были алые, и сердце не билось. Зрачки расширены навстречу тьме. Пусть где-то, когда-то, он потерялся в лучах солнца, пятном крови расплывавшегося по горизонту, сейчас он снова исчезал, растворялся. И он знал, что это повторяется снова. И будет повторятся во веки веков в это самое время, в этом самом месте, Лондон, 5 ноября 1897 года. Теперь, наконец-то он безвозвратно прощён. И больше не проснётся и не заснёт, теперь только фиолетовый цвет, как напишет позднее Курт Воннегут.

    Весь вечер, пока занималась заря, я вспоминал «Деметру», не ту, что запомнилась вампиру, хотя и про неё я прекрасно знал. У меня не осталось сил ни на ёрничание, которым я ограждался, гордый, тем, что никто, кроме Мины моих чувств не знает, ни на какие-то действия. Я вижу Темзу, несущую свои призрачные воды прямо к Стиксу, я вижу «Деметру», летящую вне времени, вне всякого пространства над падшими горящими городами, я помню себя, ослабшего, потерянного, испытывающего невыносимую жажду. Я знаю, что всё это было, но было только в моём воображении, и от этого боль не уходит, а становится острее. Я помню людей, жаждущих моего приказа, как когда-то я жаждал крови младенцев, но всё не должно было повториться, я готов был заплатить за это любую цену. Почему-то в определённый момент начинаешь понимать, что всё имеет свою цену. И Дьявол продаёт вам по той же цене обман. Иногда нам суждено то, что суждено. Есть только две альтернативы: или ты поступаешь правильно, или нет. За чем я гнался в несуществующем прошлом? За любовью, силясь доказать, что я её достоин, надеясь добыть ею прощение, также, как надеялся смыть кровь свободой. Это всё не имело смысла. Так всегда и бывает, я ждал, что вернусь к жизни, но в тот момент, когда Джонатан, влюблённый, искрящийся как бокал шампанского пузырьками, праведным гневом, осенив себя крестом, ворвался в часовню, я осознал не только, что зря я его пощадил, но и что зря вообще всё это. Зря не только из-за результата, а вообще всё это неправильно, тогда я обернулся летучей мышью, чтобы позорно бежать, но не успел. Не успел, потому что предал свою любовь, оставив Мину там в часовне, бросил её, хотя она шептала, чтобы я её держал. Ни жив, ни мёртв, ни проклят до конца, ни тем более прощён. Я должен был держаться на расстоянии от Мины, как можно дальше от неё, я мог бы выдержать время её жизни, мог бы уехать, у меня была бы впереди незапятнанная совестью вечность, всё отведённое мне время. Но такие мы, графы Трансильвании, и я всё же остался верен своей самонадеянности, мол, в этот раз я смогу всё исправить. И все эти месяцы тоже, неужели они послужили только мне, как будто я поступал так, потому что они были даны мне на искупление? Я даже не смогу побывать на её похоронах, я уже не чувствую ног. Профессор Ван Хельсинг, прочитав это, решит, что у меня прогрессирующее слабоумие. Это точно, решит. И вот уже я не чувствую запаха города, не слышу своего сердца, оно замирает, как часы без завода. Всё останавливается, всё вокруг останавливается и ждёт чуда. А оно грядёт. Не будет вам вселенских пожаров, не погаснут те звёзды, что должны были остаться на небе, не будет меня на «Деметре», орущего, что люди заслуживают большего наказания. Возможно, даже наверняка, заслуживают, но не я буду этой рукой, Бога ли, Сатаны ли, что опустит на них карающий меч, не я. И остаётся только одно, что камнем осталось лежать у меня на сердце: я не уберёг её от себя, я не уберёг её от него, не уберёг. Но не я был тем, кто воткнул в неё осиновый кол, слава Богу, это был не я. Возможно, это лучший из возможных финалов, по крайней мере, он не пошлее, того, что было им уготовано с Джонатаном. Перед тем как упасть в реку и раствориться с речной пеной, как зловещая карикатура на «Русалочку» Андерсена, я должен написать ещё кое-что:

Мина я л тб
Я уж н вр нусь
Я бльш н б юс зла
Боже

 
Эпилог

Неизвестно, что же случилось с графом, возможно, он упал в Темзу, и его тело отнесло вниз течением, возможно, он бежал, оставив за собой странную мистификацию, возможно он умер где-нибудь от удара кинжалом, который нанёс Джонатан Харкер. Перед нами развернулась удивительная история страсти, совершенно очевидно, что многие могли потерять рассудок из-за неё, но это только возможно. Бедная миссис Харкер была похоронена две недели назад на местном кладбище, ничего не указывает на гипотетическую возможность логической основы рассуждений Джонатана. Печально признавать, что драма так подействовало на психику молодого человека, и у него обострилось его старое расстройство мозга, которое он получил во время поездки в Венгрию. Люси Вестенра и Артур Хит собираются пожениться, и я собираюсь далее не обращаться, в записях или в воспоминаниях к этой истории, дабы не омрачать их будущего. По моему глубокому разумению, жизнь должна продолжиться с нового листа. Слишком сильны потрясения, и я опасаюсь, что эхо этих событий может ещё натворить бед, так много неясного для меня как для учёного в этой истории. Скоро Рождество, я направляюсь обратно в Амстердам. Мой кэб уже ждёт, чтобы отвезти меня на вокзал. На улице туман, я воспользуюсь им, чтобы никто не заметил, куда я выбросил эту странную книжку с золочёными цифрами 2004 в воду.
3 декабря 1897 года,
профессор Абрахам Ван Хельсинг

В мутных водах Темзы плыл один-единственный листок, вырванный черт знает откуда. Чернила на нем практически исчезли. Буквы будто медленно, неохотно покидали страницу, разматываясь виток за витком – постепенно исчезали, тонули среди волн. Осталось только несколько слов, начинающих или, откуда мне знать, продолжающих повествование одной странной истории: «Тень кривляется, гримасничает. Смеется надо мной…»