Поселок отдаленный

ДОРОГА

Я вспоминаю разговоры
про геологию и горы,
что мы вели в Ессентуках,
пока, среди холмов петляя,
бежит, как лошадь удалая,
грузовичок наш второпях.

"Ты знаешь, кто такой топограф?
Буссоль, верёвка и топорик -
руби кустарник на пути
да проверяй себя почаще.
Ты должен просеку сквозь чащу
по азимуту провести".

Начальник партии Морозов
довольно крепок, смугл, серьёзен.
Вот разве что холодноват.
Но примем холодность условно,
ведь в том фамилия виновна,
а он никак не виноват.

Втроём с водителем Олегом
(конечно, шагом, а не бегом)
таскаем бодро на плечах
к УАЗу нашему со склада
всё, что в дороге дальней надо.
Олег, увы, не весельчак.

Худой, ворчливый, вечно хмурый...
Но что поделаешь с натурой?
И мне его немного жаль.
Я сам улыбчив лишь на людях.
Чужую грусть никто не любит,
своя по нраву всем печаль.

И вот мы катим на УАЗе.
Я не впервые на Кавказе,
и дорог мне его простор,
его высокий дух мне дорог.
Прощайте, степи! Путь наш долог -
до самых синих в мире гор.

Они таинственностью манят,
они всегда полны туманов,
ветров, лавин и облаков.
По ним скучая, каждый отпуск
сажусь я в рейсовый автобус
и - до свидания. Ростов!

Какая трудная эпоха!
Без мускульных нагрузок плохо.
Но как же справиться с ленцой?
И без движений слабнет тело,
дряхлеет дух... И то и дело
на стадион бежим трусцой.

От ожиренья, от инфаркта
мы убегаем. Что же, факты
нам говорят: полезен бег.
Но разве дело только в этом?
Как? Лишь рабочим кабинетом
и бегом замкнут человек?

Но нет! Ещё бывают, верю,
такие, что сидеть за дверью
не могут и пяти минут.
Они на горные отроги,
на непролазные дороги
сменяют с радостью уют.

Не навсегда, пускай на время,
но надо им трудиться с теми,
кому трудней всего подчас.
Их знают бамовские рельсы,
и антарктические рейсы,
и Заполярье, и Кавказ.

Когда-то старый мой знакомый,
свою семью оставив дома,
в Тюмень уехал, и потом
где только не был он, и даже
с неделю был на Атоммаше.
Но речь тут, впрочем, не о том.

И я ушел от книжных полок,
и надпись новая - "геолог"
возникла в книжке трудовой.
И вот смотрю, забравшись в кузов
и растянувшись среди груза,
на облака над головой.

Как пёс, рычащий от натуги,
УАЗ, от пыли весь муругий,
берёт подъёмы не спеша.
О бортик бьюсь то лбом, то боком,
на поворотах ненароком
выделывая антраша.

А надо бы сказать, что рядом,
меня буравя томным взглядом,
студентка ехала. Она
уже закончила учёбу.
Обзавестись дипломом чтобы,
ей практика была нужна.

Я вижу маленькое ушко,
лицо в коричневых веснушках
и рыжий блеск её волос.
Глаза глядят тепло и тихо.
Что за напасть! Какое лихо!
В душе, как в кузове - хаос.

Мне этого не доставало!
Увы, душа моя устала.
Но что же это я боюсь?
Откуда ты? Она не слышит.
И на ухабинах колышет
её вполне созревший бюст.

Знакомлюсь с деланным бесстрашьем:
"Скажи, как звать тебя?" - "Наташа".
Попало имя прямо в цель.
Когда-то, в юности забытой,
я от него, как пёс побитый,
бежал за тридевять земель.

О, не смотри так невесомо!
Уж лучше молнией и громом
пусть взор бушует, как гроза,
уж лучше гибнуть, в нём сгорая,
чем эти, полные до края
любви и кротости, глаза.

От юности не жди пощады.
Мы в стороны отводим взгляды.
Как прежде, дремлют облака.
В воспоминаниях далёких
я строю длинные дороги
на горках мокрого песка.

Всё тот же путь ведёт из детства.
Куда? О молодость, ответствуй!
Не ты ль направила меня
по этим безднам и ухабам
туда, где нет пощады слабым
и нету отдыха ни дня.

Я десять лет, зимой и летом,
мотаюсь по дорогам этим
в Домбай, к Эльбрусу и в Архыз.
И каждый раз за Джегутою
читаю надпись над рекою,
из-под плотины бьющей вниз:
ТЕЧЁТ ВОДА КУБАНЬ-РЕКИ
КУДА ВЕЛЯТ БОЛЬШЕВИКИ.

Вода стекает по бетону.
Внизу, в бурлящей пене, тонет
с небес упавшая дуга,
незамутнённая, цветная,
как будто мост, соединяя
раздавшиеся берега.

Люблю я блеск весёлый радуг!
Но жаль, что век его так краток!
Встань над землёю снова, встань!
К тебе ведут мои дороги
сквозь водопады и пороги,
что ставит бурная Кубань.

В себя вобрав песок и солнце,
она меж гор крутых несётся,
желта, как зной и как пыльца.
И прячет, в грунт вгрызаясь рьяно,
водовороты, как капканы
на безрассудного пловца.

Не здесь ли вот, на эти воды
смотрел и думал про народы,
вослед идущие, Карча?1
Не здесь ли песня против гнёта
звенела в струнах у Касбота,2
безудержна и горяча?

1 Карча - по преданию, родоначальник карачаевцев
2 Касбот - народный певец Карачая

Уже давно дружны соседи.
Мы отражали вместе беды.
Найдёшь едва ли дураков,
чтоб вспоминать былые ссоры.
И мирно смотрят в степи горы
глазами синих ледников.

Урчит мотор, как мой желудок.
Ещё бы! Мы в пути - полсуток.
Перекусить уже пора.
И вот лежим в траве зелёной
в тени раскидистого клёна,
и в тишине жужжит жара.

О, эти дивные обеды
и добродушные беседы,
в которых, вроде, что за прок!
Но сыты мы. Пустеют фляжки.
Берём очистки и бумажки
и разжигаем костерок.

Ну до чего же это просто -
избавить землю от коросты.
Нельзя же средь отбросов жить.
Но сколько хлама вдоль обочин!
Не каждый, видно, озабочен
тем, чтоб землёю дорожить.

На век наш хватит? Нет, наверно.
Сжигай скорей людскую скверну,
всеочищающий пожар!
Огонь вначале был - не Слово.
Он - наших душ первооснова,
Земли суровый санитар.

Пусть мы умрём, другие будут
дивиться жизни, словно чуду,
коль сбережём её мы для
того, чтобы от нас наследник
жизнь принял, словно заповедник
с простым названием "Земля".

И вновь шушукаются шины
с шоссе... Развилка на Курджинов.
Гремит под скалами Лаба.
В её воде зеленоватой,
как будто в зеркале, когда-то
виднелась и моя судьба.

И жалко прошлого, и сладко,
как только вспомнится палатка
и звёздный блеск над крутизной,
и та, в кого неосторожно
сперва влюбился безнадёжно,
потом назвал своей женой.

Такой вот был банальный случай.
Забыть его, наверно, лучше...
А ветер мчится под откос,
и затевается в ущелье
такое шумное веселье,
что облакам смешно до слез.

И мы с тобой, Наташа, тоже
чуть опьянеть от солнца можем,
от невозможной красоты,
что жизнь нам дарит ежедневно...
Тот город, эта ли деревня -
всё ты, любовь. Земля, всё - ты.

Жара... Мы мокнем, словно в бане,
в горячем воздухе Кубани.
Подсолнуховые поля
теряются за горизонтом.
И кажется, червонным золотом
горит кубанская земля.

Стоят, согнувшись, стебли хлеба.
И синью выжженное небо
сквозь зной колышется слегка
над этим краем необзорным.
И слышно, как сухие зёрна
шуршат в ладонях ветерка.

Прохладней стало за Майкопом.
Запахло мятой и укропом.
Асфальт пропал. И через лес,
теснящийся с боков и сверху,
по лужам, крепкий на поверку,
наш грузовик, пыхтя, полез.

Сквозь кроны яворов и елей
сияет солнце еле-еле,
и полумрак над головой
висит, как свод пещеры влажной.
И нам и весело, и страшно -
а вдруг задавит нас листвой.

Зелёной рати бурный натиск!
И я читаю всюду надпись
(наверно, счастлив этот край,
где тратят столько сил и знаний):
"В МЕСТАХ ЕЁ ПРОИЗРАСТАНИЙ
АМБРОЗИЮ УНИЧТОЖАЙ".

Я удивляюсь: неужели
для благородной этой цели
сорняк в укромный уголок
сперва увозят и на славу
там производят с ним расправу,
чтоб возвратиться он не смог?

А на Олимпе без тревоги
её уписывали боги
за обе щёки хоть бы воз.
Всё это шутки-прибаутки,
но в каждой шутке - доля шутки,
а остальное всё - всерьёз.

Гляжу - а солнце тонет в луже.
Долина всё холмистой, уже.
За Нефтегорском - тучи тьмы.
Мы едем вдоль узкоколейки,
ползущей, вьющейся, как змейка,
туда, где завтра будем мы.

Морозов нам кричит: "В станице
мы можем и остановиться".
- Где?
- Впереди, рукой подать...

Растягивает ночь палатку
на звёздных кольях. Всё в порядке,
пора уже ложиться спать.

- Олег, рули-ка к той избушке!
Стучимся.
- Кто там?
- Побирушки...
- Иваныч, ты? Давай сюда.
- Я не один. Нам хватит места?
- Конечно... О, у нас невеста?
- А ты как думал, Борода?

Так вот в чём дело!
Без вопросов
нам стало ясно всё: Морозов
спешил устроить здесь ночлег -
не успевали мы в посёлок.
А тут живет свой брат-геолог,
гостеприимный человек.

За стол садимся мы устало.
Скворчит на сковородке сало…
Изба - не хуже всяких дач.
Нет встречи более радушной:
картошка, чай и раскладушка.
Ну что ж, спасибо, бородач.

Олег идёт к машине нашей,
в одну из комнаток - Наташа,
а я с Морозовым иду
в пропахшую малиной, мятой
и яблоневым ароматом
безветренную тишину.

Как много звуков незнакомых!
Ночные песни насекомых?
Иль шёпот яворов да ив?
Одни мы в мире: я и небо.
Лежу средь полночи волшебной,
дыханье робко затаив.

И сквозь раскидистые ветки
я вижу тучи, словно сети,
где бьются звёзды, как форель.
И, словно дождик, с небосвода
струится сладкая дремота
ко мне на тёплую постель.

ПОСЁЛОК

И встало утро голубое
над ветровой моей судьбою,
умчавшей прочь, как шелуху,
покой. И, ветром освежаем,
кричу: "Вперёд!" И мы въезжаем
во вспенившуюся Пшеху.

Вода под самый борт несётся,
в колёса бьёт, и блики солнца
играют в струях и слепят.
Сверкает радугами пена.
Мы выползаем постепенно
на берег к тесной кучке хат.

Горами плотно окружённый,
лежит посёлок Отдалённый.
За ним - лишь тропки через лес.
Морозов вдруг прервал молчанье:
- Есть у него ещё названье.
- Ещё? Какое?
- Шпалорез.
Когда-то, лет тому немало,
здесь изготавливали шпалы
для той узкоколейки - вон,
она кончается у моста...
- А дальше?
- Дальше очень просто,
 как только сделали прогон
до самого до Апшеронска,
и как наладилась заброска
(сюда - товары, лес - туда),
так мастерские упразднили...

Наташа, серая от пыли,
задумчиво пропела: "Да-а!
Зато название осталось..."

Я забываю про усталость.
Приехал! Рада ли душа?
По улице, пустой и длинной,
мы к хате, вымазанной глиной,
подкатываем не спеша.

Беззвучно дрогнула калитка.
Широкий двор. А дальше прытко
бежит прозрачная Пшеха,
и мерный гул её чуть слышен.
За домом - сад из диких вишен,
достойный звучного стиха.

Навстречу баба молодая
выходит, бёдрами играя.
Морозов даже крякнул: "Эх!
Как ты без нас жила тут, Галя?"
Олег скрипит: "О дорогая,
я весь зачах..."
- А ну вас всех, -
смеётся весело Галина. -
Свободна ваша половина.
А я с девчонкой - на другой...

Мы вещи втаскиваем быстро.
Уютно в комнате и чисто,
и всё, что надо - под рукой.
На стенах - старенькие фото.
Смотрю - в военной форме кто-то,
и спрашиваю: "Кто?"
- Отец.
Погиб зимою в сорок третьем...

Мне кажется, над домом этим
свистит не ветер, а свинец.
Пусть сорок лет уже минули
с тех пор, как отсвистели пули
и сталь снарядов и гранат.
Но помнят в каждой русской хате
о не вернувшемся солдате
и фото старые хранят.

Огромный день пылит вдоль окон,
схватил кудрявой ивы локон
сухой горячею рукой,
покрасил горы синей краской,
а облака - по краю - красной,
собравшись, видно, на покой.

ПРОСЕКА

Как быстро - вширь и в высоту -
свет растекается по небу
и переходит ту черту,
когда уже покоя нету,

когда закрыть глаза нельзя:
"Вставай, вставай! Ну что всё спишь ты?"
И на тебя глядит не зря
далёкая вершина Фишта.

Выскакиваю в два рывка
из спальника. И белый вкладыш
выглядывает из мешка,
как из травы - огромный ландыш.

Зарядку нынче делать лень.
Бегу на речку с полотенцем.
И вот уже встаю с колен
едва родившимся младенцем.

Прохладный воздух жадно пью,
на мир невиданный взирая,
как будто я стою в раю.
Кому же хочется из рая?

Но шум несётся со двора:
кто обувь ищет спозаранку,
кто чинит ручку топора,
а кто отсчитывает дранку.

Олег глядит на облака:
- Денёк сегодня вас напарит...
- А ты отлёживай бока.
- Тебе-то что? Вон твой напарник.

И впрямь, с начальником идёт
парнишка. Мне Морозов: - Слышь-ка,
прими работника.
- Идёт!
Как величать, скажи хоть.
- Гришка.
- В каком же классе ты?
- В восьмом.

Он смотрит с доброю усмешкой:
мол, размахнулся топором,
так опускать его не мешкай.

Что делать? Сам я в первый раз,
с буссолью палку взяв, как посох,
пойду рубить сквозь чащу лаз -
зелёные туннели просек.

Но есть неписаный закон
не только в партиях Кавказа:
когда ты более учён,
в работе первым быть обязан.

Но, может быть, заметил ты,
не будучи пронырой юрким:
руководящие посты
достались, в основном, придуркам?

Военным - вовсе благодать:
коль не преступник и не шизя,
шагай себе в шеренге - ать,
два - что бывает лучше в жизни?

Такой вот, братец, парадокс.
Но, слава Богу, здесь - иначе.
И, кстати, стрижкою под бокс -
ура! - никто не озадачен.

- Ты с кем, Наташа?
- Очень жаль, -
темнеют спелые веснушки, -
но я иду на магистраль
с Морозовым.
- Ах, с ним?.. Послушай!..

Куда там! Вспыхнули в окне
на миг один её ресницы.
Но слово "жаль" досталось мне,
как будто перышко жар-птицы.

Стою и радостно молчу.
Чьё сердце так ещё богато?
И, парня хлопнув по плечу,
Кричу: "Ну, Гриша, мы - бригада!".

Готов рюкзак в один момент.
Короткий завтрак. Чай - по литру.
И, взяв нехитрый инструмент,
вдвоём выходим за калитку.

Росой напитана трава.
И перед нами, как в поэме,
гора лежит, что голова
в напяленном зелёном шлеме.

И мнится: я машу копьём
и грозно лоб под солнцем морщу,
и мы в сражение идём
с её сокрытой в недрах мощью.

Кто знает, что таит она?
В какие камни и металлы,
перетрясённые до дна,
вдруг превратятся эти скалы?

На драгоценности плюю!
Всё, что найти б сумел в земле я,
раздал бы тем, кого люблю,
за так, по-русски, не жалея.

Они живут в стране одной,
любимой до самозабвенья,
в стране, которая и мной
зовётся Родиной с рожденья.

И значит, все богатства - ей.
Что тут раздумывать, Григорий?
Пожалуй, мы с тобой сильней,
чем все, что есть на свете, горы.

Мы перебрались по мосткам
на правый берег. Отдалённый
лежит за нами - тут и там -
дорогой белой пропылённый.

А перед нами - лес стеной.
Закрыты двери из колючек.
И поднял я топорик свой,
как золотой волшебный ключик.

И сделали мы первый шаг.
И в первый миг нам показалось,
что впереди - упрямый враг,
а не ожиновая заросль.

Буссолью выверен маршрут
(хотя со стрелкой нету сладу),
и топоры уже берут свою
положенную плату.

И шло бы всё отлично, да
кустарник брёл по этим недрам -
реликтовая "родода",
по правильному - рододендрон.

Он руки мне на крутизне
не раз протягивал, спасая.
Не раз потрескивал в огне
под котелком кипящим чая.

В горах высоких - невысок.
На нём лежалось - как в постели.
А здесь длиннющие в клубок
порой свивались ветки-стебли.
Они на кончиках секлись,
как волосы, когда - по плечи.
Руби, Григорий, и не злись.
Мы норму сделаем. Не вечер...

Конечно, жалко портить лес,
людьми нетронутую чащу.
Но ведь не скуки ради здесь
я пью, не морщась, эту чашу.

Стегали хлестко по рукам
его срубаемые стебли.
Но не было конца кустам,
всё чаще мы от пота слепли

и вытирали рукавом,
потом - полой, потом - ладонью.
И, словно в зеркале кривом,
себя мы видели на лоне

природы, слабой в доброте,
во зле не знающей пощады...
Топор мой замер в пустоте,
и я сказал себе: "Не надо.

Не будем просеки рубить,
траву косить, валить деревья.
И весь Кавказ, и вся Сибирь,
и города все, и деревни,

войдя под лиственный навес,
зелёный воздух полной грудью
вдохнут. Но множества чудес,
что лес дарует нам, не будет.

К примеру, если профиля
сквозь чащу я вести не буду,
то геофизикам земля
расскажет мало что о рудах.

Сжимает сталь моя рука,
и в этом есть своя причина.
Для человечества пока
незаменима древесина.

Незаменим сосновый бор -
его смолистая живица.
Незаменимо до сих пор
гнездо, построенное птицей.

Без спичек - не зажечь огня.
Былое без бумаги - немо.
По-прежнему дивит мня
обычнейшая вещь - ксилема.

И без неё нам - грош цена.
Мы к ней привязаны от века.
И даже смерть свою она
связала с жизнью человека.

Что делать нам - об этом речь!
О том, что мы одновременно
должны - рубить, должны - беречь
лесное чудо Ойкумены".

Но, размышляя так, спешу.
(Что не нужна зарплата - враки).
Кричу, рукой машу, пишу
в тетрадь положенные знаки.

Отметка - верх, отметка - низ.
Вот здесь - ручей, а здесь - дорога.
Эх, Гриша, Гриша, оглянись,
ведь мы прошли совсем немного.

В чащобе мы сейчас одни.
Долезем, парень, до вершины
через овраги, скалы, пни,
колючие кусты малины,

через крапивы жгучий ад
и плети цепкой ежевики.
О дикий, первобытный сад,
пускай и впрямь ты будешь диким!

Пускай звериный твой народ
внимает птичьему напеву,
и с дикой яблони сорвёт
Адаму плод нагая Ева.

Парные "прелести" полян
и комариная чащоба -
все нам вперёд спешить велят,
но и смотреть под ноги в оба,

чтоб не ступить на норку ос,
не потревожить жёлтых бестий.
Иначе за вторженье взнос
платить придётся. Хуже бедствий

не испытать. Сойти с ума!
Но что я вижу? Что я слышу?
Вприпрыжку, голову сломя,
по просеке несётся Гриша.

Промчался, воздухом обдав,
как мимо полустанка - скорый.
И вот уже и я стремглав
бегу, оставив разговоры.

И всё резвее, всё резвей,
на помощь скорость призывая,
беру барьеры из ветвей,
как будто лошадь призовая.

Но на одном из виражей
(о счастье, братья-горожане!)
не долетает до ушей
уже осиное жужжанье.

Дай, Гриша, дух перевести.
Напарник рядом смотри косо:
- Ну надо ж так не повезти!
Гляди - щека. А хуже - с носом.

Мы подбираем инструмент
и возвращаемся с оглядкой.
Какой рискованный момент...
Шаг, снова шаг... Ну, всё в порядке.

А осы ползают, жужжа,
и потрясают жалом длинным.
И труса празднует душа,
как рядом листья у осины...

Мне кажется, жара жужжит,
как будто жёлтый рой, над нами.
И в горле высохшем першит,
и зной большими пью глотками.

Рука дрожит, когда пишу
кабалистические знаки,
доверившись карандашу,
как будто пьяному гуляке.

Я от усталости - в бреду,
себе кажусь я дряхлым дедом.
И, спотыкаясь на ходу,
держусь порой за рододендрон.

Десант полуденной жары...
Какого чёрта надо небу?
Попробуй, что ли, у горы
защиты от него потребуй.

Потребовать? Её всегда
найти сумеем мы и сами
там, где деревья и вода
поют глухими голосами.

Пора, заслуженно вполне,
в прохладную спуститься балку
и на широком валуне
открыть ножом консервов банку.

И окунуть лицо в ручей,
и жадно пить сырую воду,
и усталь с плеч свалить скорей,
присев затем на пень-колоду...

И вновь за Гришей шнур ползёт
в траве стремительной гадюкой.
И - сойки вспугнутый полёт,
и - бег с прыжками белки юркой.

Что это там блеснуло вдруг?
Не море ли? Не край ли света?
Эй, где мы, где, мой юный друг?
Не слышно твоего ответа.

Я заглянул в тетрадь. В пыли
глаза. И строчки зарябили.
Пять сотен метров мы прошли...
Прошли? Пролезли! Прорубили!

Пятьсот... За тридевять земель...
Вот как работа водит за нос.
Такой проделали туннель
сквозь эту - не пролезешь - заросль!

- Григорий, сматывай-ка шнур!
Домой уже пора, похоже.
Теперь до завтра - перекур.
Я, правда, не курю.
- Я тоже.

А вот и наша магистраль.
За ней - дорога грунтовая
по склону вьётся, как спираль,
всю котловину открывая,

где спит посёлок наш вразмёт,
где хата мазаная наша,
где нас, конечно, ужин ждёт
и, может, ждёт меня Наташа.

И я шагаю широко
и выбегаю к речке снова,
где на лугу пасутся ко...
ну да, как в песенке - коровы.

ПОСЁЛОК

- Ну что? - глядит Олег. - Поеду
за бормотухою к соседу. А ты?
- И я. Проблемы нет.
Поедем.
- Только побыстрее.
Я ужин мигом разогрею, -
нам говорит Галина вслед.

Машина едет вдоль кювета.
- Ведь ты впервой в посёлке этом?
Отметить надо наш приезд.
Такая дальняя дорога!
- Конечно, можно. Но немного...
- А как же, не в один присест.
Напиток, прямо скажем, дикий.
А сделан он из ежевики,
что собирают по лесам.
По-местному она - "ожина".
- Да, я не пил такие вина.
- Сейчас попробуешь и сам.

"УАЗик" зачихал и скоро
остановился у забора,
расшатанного вкривь и вкось.
Мы входим в старенькую хату.
Олег проходит, слов не тратя,
к столу.
- Здорово, старый гость.
- Привет...

Я вижу в свете слабом:
сидят бок о бок дед и баба,
и в мисках - каша с молоком,
а рядышком - бутылка водки.
С ребёнком лет пяти - молодка
сидит за этим же столом.

Перекреститься впору в угол.
Я не встречал подобных пугал:
сама от пола - два вершка,
кривые ноги, и длиннее
лишь у жирафы видел шею,
да плюс - квадратная башка.

Я сделал вид, что в ус не дую.
Присели молча. На еду я
и не смотрю: "Давай, Олег..."
- Петрович, нам бы два баллона.
- Чичас. Ты шо спешишь так, словно
вина не пил аж цельный век?
Не утечёт твоя ожина.
Что новенького? Расскажи нам...
- Да ничего... Как Николай?
- Как? После вашего отъезда
его ещё не видел трезвым
никто в посёлке, почитай.

Часы стучат на стенке мерно...
- А где сейчас он?
- Да, наверно -
Татьяна, правда? - к вам пошёл.
Олег мне шепчет: "Наш рабочий,
Колян, до рюмочки охочий.
Но и работать тоже - вол.
А то вот был у нас громила
до потолка, и бычья сила.
За ручку мама привела.
Ну, будет, думали, геолог!
А оказалось - алкоголик,
ему нажраться - все дела.

Он в первый день же на маршруте
на восемнадцатой минуте
на землю ж... опустил
и стал о том стонать, что дальше
идти не может он, и даже
что возвратиться нету сил.

- А вы?
- Уволили. А что же
прикажешь делать с этой рожей?
Ведь жрал-то он за пятерых...

Смотрю - к семи подходят стрелки.
- Олег, я не в своей тарелке...
- Я тоже. Здесь и нет своих.

...Так вот откуда недоумки:
наполненную водкой рюмку
подносит мама малышу.
И я глазам своим не верю.
Все улыбаются: "Проверю,
мужчина ты?" Я не дышу.

А мальчик, словно бы конфету,
посасывает жидкость эту,
всем видом говоря: "Не дам".
Когда же русскому народу
наскучит порождать уродов,
придурков и подобных мам?

Читатель, я скажу по чести,
что начал повесть эту если
не десять, то лет пять назад,
когда все пили без сомнений,
и я не знал постановлений,
что осуждали этот яд.

Я тоже трезвенником не был,
но мне по нраву это небо,
луга цветов и мир людей.
А если буду поминутно
смотреть на Землю взглядом мутным,
зачем тогда и жить на ней?

Стоит за дверью вечер ранний.
- А не попариться ли в бане? -
Олег внезапно предложил.
Хозяин встал: "Да я не против.
Вода уже согрелась, вроде.
Всю хворь повытянет из жил".

Идём во двор, вспугнувши кошек.
Олег берёт литровый ковшик
и полотенце - на плечо.
Ох, и попаримся же славно!
Пусть эта баня и не сауна,
но в русской тоже горячо.

Стою в пару я по колени,
по телу влажно хлещет веник,
берёзой свежею дыша.
Стегай сильней, стегай со злостью,
чтобы не только наши кости,
чтоб мягче стала и душа.

Мне это редко удавалось,
я больше знал тоску и вялость.
И всё же, всё же каждый раз
Одолевал я эти чувства
благодаря тому искусству,
что банею зовут у нас.

(Знавал и я головомойки
за то, что был порою бойким
и с совестью своей в ладах,
что подпевать не мог, да и не
желал по той простой причине,
что голосом не обладал).

...Смотрю на небо из кабины -
какие синие глубины!
И кажется, не мы сквозь ночь -
она сквозь нас колёса вертит,
и фары звёзд навстречу светят,
и нам их свет не превозмочь.

И гор лиловых очертанья
замкнули наше мирозданье,
как деформированный круг,
как внепланетные колоссы.
И в колее пылят колёса,
и в ямы бухаются вдруг.

Желто оконное свеченье
и гаснет, будто ночь печенье
жуёт, роняя крошки звёзд.
И подбирает их во мраке
моя душа, как у собаки,
что воет ввысь, поджавши хвост.

Я в одиночестве, как в бане,
отмоюсь воздухом Кубани
от пыли мелочных забот.
Ещё слышны у пилорамы
звучащие неясно гаммы
недавно конченных работ.

Земля, дай сон твоим рабочим,
всем, до безделья неохочим
и завершившим честно день.
Я тоже, труд не славя в одах,
сюда приехал не на отдых, -
мне праздно жить на свете лень.

Посёлок, выпьем же за встречу!
Я не умею строить речи.
Люблю тебя, как ночь - звезда,
как тёплый дождик любят всходы,
ребёнок - мать, а мир - народы
сегодня, завтра и всегда.

ЭПИЛОГ

Пускай дальнейшие неведомы
для вас останутся события.
Не тронули земные недра мы,
не совершили мы открытия.
Слагают разные судьбу дни,
важны не праздники, а будни.

И бездорожьем, и дорогами
своими каждый пробирается.
И, понимаема немногими,
душа бредёт по ним, как странница.
И, удивительное дело,
не отстаёт за нею тело.

Быть может, это всё - от юности?
А может быть, от состояния,
когда с рожденья к неуютности
её влечёт? Да что там! Я не я
к тому же буду, если высплюсь,
на бденья не поддавшись искус.

Что до любви... Как видно, времени
и чувств нам было недостаточно.
Да и признаться, в той поре меня
гораздо больше мир загадочный
за душу брал. И был он краше
в то время не одной Наташи.

Такое времяпровождение,
к тому же в отпуск - нетипичное.
Считали все, что я с рождения -
растенье чахлое, тепличное.
И, слушая меня, кивали
понятливыми головами.

И вы подумали, наверное:
"К чему всё это? Не учите нас!
Претензии неимоверные
на собственную исключительность.
С небес хватать не надо звёзды-
и трудно, и опасно просто.

Самоуверенность проклятая
уже немало душ угробила.
"Объять он хочет необъятное."
А кто из нас того не пробовал?
Чтобы оклад иметь за двести,
сиди, дружок, всю жизнь на месте".

Но есть ещё соображение,
не принимая словоблудия:
с иной, пожалуй, точки зрения
пусть сумасшедшим всё же буду я.
Безумцы ведомы России.
Бывали в ней и не такие.

Не власть, не деньги и не почести
в багаж свой складываю жизненный.
Иного мне от жизни хочется:
чтоб не промолвил укоризненно
я - не какой-нибудь потомок:
"Он был хапуга и подонок".

Презрительно, порою весело
твердят
а кесарево - лишь для кесаря
и, вне сомнений, Богу - Богово.
Кому же до всего есть дело,
тот проживёт вороной белой".

Ну что ж, согласен я заранее:
пускай вороной белой, дьяволом -
но лишь бы не по расписанию,
но лишь бы только не по правилам.
Иначе как же долечу до
тех мест, где повстречаю чудо?

Иначе как же я при встрече с ним
себя - весь путь окинув пройденный, –
узнаю сыном человеческим
и благодарным сыном Родины,
и жизни ломаную строчку
я допишу, поставив точку?