Вот придёт машиах...

После войны наша семья, бабушка, мама и мы, её дети, четверо братьев, осели в городе Курске. Отца с нами не было - его убили сразу в начале войны. Чего мы приехали в Курск - точно я не знаю. Мама рассказывала, что когда мы ехали из эвакуации, из солнечного Узбекистана, кто-то посоветовал маме определиться в Курске. Он говорил, что там самые голосистые соловьи в России, яблоки "Антоновка" с арбуз, а из свеклы, что собирают на полях Курщины, вырабатывают столько сахара и самогона, как ни в одной области Советского Союза. И мама не могла устоять. Вообще-то, нам было всё равно где жить - нашу деревню в Белорусии немцы сравняли с землёй, вместе со многими нашими родными. Мы думали перекантоваться в Курске с полгода, а остались навсегда. Тем более, на носу был новый учебный год. Мне, младшему из братьев, предстояло пойти в школу в первый раз, в первый класс. Жили мы, по правде сказать, не очень хорошо.   Хлеба на каждого было совсем мало.  Хотелось чуть-чуть побольше, особенно к вечеру, когда мы ложились спать.  Наша умная бабушка говорила - это от того, что наш детский организм всё время растёт и ему требуется усиленное питание. Что такое "усиленное питание"- мы не знали. Сама бабушка могла не есть и день, и два, как те верблюды в пустыне, что неделями обходятся без пищи. Но мы в пустыне не жили, верблюдами не были, и нам просто хотелось есть. Пусть даже один чёрный хлеб. До войны мама пекла хлеб в большой русской печи. И не только хлеб.  Каждый год пекли мацу на наш еврейский праздник Пейсах, на самый великий еврейский праздник! Но в Курске у нас не было русской печи. Оно и понятно. Где вы видели русскую печь в "коммуналке", где живут десятки семей?  И, естестввенно, мы не могли печь мацу не только из-за отсутствия оборудования, но у нас не было самого главного продукта для изготовления мацы - муки. Ни первого, ни второго, ни третьего сорта... 
Трудно сейчас поверить, но в то тяжёлое время муку нельзя было купить в магазине по той простой причине, что её не было. Но в канун праздников 1 Мая, 7 Ноября и на Новый год, три дня в году, "выбрасывали" на прилавки магазинов мучной дефицит. И тогда большая половина городского населения, почти за целые сутки до продажи муки, становилась в длиннющие очереди, достигающие порой несколько сот метров. Отойти из неё люди боялись - в них периодически проходила перекличка и кто не отзывался на свою фамилию, автоматически терял своё место в очереди и долгожданную муку.
В главном гастрономе города муку продавали с чёрного хода. Чтобы попасть туда, надо было пройти полукруглую арку. Над самой аркой висел громадный макет с прищуренным Лениным в кепке. Он, с вытянутой рукой, показывал народу куда надо идти. И чтобы народ не сомневался куда он идёт, внизу макета белела графически чёткая надпись - "Верной дорогой идёте, товарищи!"
     Совсем неплохо было стоять в очереди на майские праздники, чуть хуже на октябрьские, а вот на Новый год было просто нехорошо. Поди, попробуй, постой на морозе всю ночь, когда даже деревья трещат внутри себя. Люди надевали, натягивали, напяливали на себя всё что было возможно одеть - одеяла, тулупы, ватные штаны, шерстяные платки, шинели, бушлаты, бурки, валенки, унты, шапки-ушанки, будённовки и башлыки времён Гражданской войны. А многие женщины держали свои озябшие ручки в муфтах, как институтки. Сегодня такие днём с огнём не сыщешь. Но всё равно, люди мерзли. И им ничего другого не оставалось, как подогревать себя горячительными напитками, которыми были забиты под завязку все магазины и ларьки.
     Водка была относительно дешёвой. Пили много, даже без закуски, порой просто нюхали рукав. Советский народ выиграл такую войну - пусть пьёт! А вот насчёт коньяка у нашего простого, пьющего народа было весьма устойчивое мнение - он пахнет клопами! И бутылки конька, со звёздочками и без них, азербайджанские, армянские, грузинские, со всего Кавказа, стояли запылённые и незаметные на задворках магазинных полок.
     Тогда в очередях была в ходу поговорка - "Лучше быть пьяным и тёплым, чем трезвым и холодным!" Вскоре стройность очереди распадалась, люди кучковались, сбивались в стайки, то тут, то там нестройные, хриплые голоса затягивали песни о войне и тюрьме, о неразделённой любви. Алкоголь объединял людей, любые шутки и анекдоты вызывали взрывы смеха. В очереди раздовались истошные крики - это кто-то что-то стащил у недотёп и растерях- смотреть надо! Возлияния продолжались, к мужчинам охотно присоединялись женщины (каждая вторая вдова), возникали скандалы, потасовки, пьяные драки. А над серой массой, в морозном и колючем воздухе уже стоял густой и до боли родной русский мат. Но тут уже милиция не дремала, своё дело знала туго. Милиционеры сноровисто, со знанием дела, вылавливали из очереди возмутителей спокойствия. Одних хулиганов просто хватали за шкирку и швыряли на снег, других успокаивали ударом поддых, третьих - отводили в КПЗ (камера предварительного заключения). И муку свою они уже могли видеть разве что во сне, на холодном цементном полу...
     А заканчивалась торговля мукой до крайности просто. Едва наступал зыбкий, вечерний сумрак, изнутри магазина раздавался пронзительный и какой-то отчаянный голос продавщицы:- Товарищи граждане! Не стойте, мука кончается! Кому говорят, не стойте! - И этот крик враз приводил очередь в тупое, совершенное отчаяние.
     А нам, братьям, было хорошо! Хорошо, потому что мы родные! Хорошо, что мы мальчишки, что у нас нет сестёр! Девчонки очень нежные, они навряд ли могли выдержать эти трескучие морозы, а нам, пацанам, всё нипочём! Мы меняли друг друга в очереди, бежали домой, грелись у печки-буржуйки, доставали оттуда печёную, горячую и рассыпчатую картошку. Обжигая рот, ели её в "мундире", макая это чудо в крупную, серую соль. Заморив червячка, мчались стремглав назад к магазину, и так несколько раз за сутки. И мы, братья, были счастливы, и бабушка и мама были счастливы, когда каждый из нас приносил домой трехкилограммовую пачку муки. Мука стоила немалые деньги, но зато у нас, как и у всех кошерных евреев, будет своя маца на Пейсах, и ничего трефного не будет на столе. А если мы достанем ещё и яйца, то бабушка испечёт такую вкусную бабку - мир не видал!  Я и сейчас, в охотку, могу сам приготовить бабку, но она получается совсем не такая - и мука не та, и маца не та. И на- веки пропал вкус моего окаянного и дорогого детства...
     Вот и закончилась первая послевоенная зима с её вьюгами, снегами и холодами. Казалось, не будет ей конца. Но высокое солнце на голубом, без единого облачка, небе растопило все снега, и по мостовым потекли весёлые ручьи. Они, вперемешку с тёплыми, апрельскими дождями почистили, помыли и принарядили весь город. На деревьях вспухли клейкие почки и как-то разом проклюнулись светло-зелёные, нежные листочки. Одним словом - весна! И бабушка сказала:- Скоро будет Пейсах!
     И мама, первым делом, пошла в подпольный цех по изготовлению мацы. Что есть такой цех, знали немногие, и только те, кому это надо было знать. Она принесла туда муку, договорилась о цене и времени изготовления мацы для нашей семьи. Полдела для Пейсаха было сделано. Затем началась предпраздничная суматоха. Мама стала приводить в порядок нашу коммунальную комнату. Она её чистила, мыла, шкрябала, драила. Залезала во все углы, выуживала остатки хомеца. Мыла до блеска стёкла, красила окна с подоконниками. Выкрасила в небесно-голубой цвет стены, потолок - в белый. Поверх стен мама пустила трафарет с цветами - красные маки с изумрудными листьями. Вокруг лампочки пристроила жёлто-золотой бумажный абажур - он выглядел как китайский фонарик. И казалось, что в нашу комнату пришла сама весна. Но это ещё не всё. Во дворе, в маленьком сарайчике, откармливался пасхальный гусь - один раз в год мы могли позволить себе такую роскошь. И будет у нас пир на весь мир - гусиное жаркое с картофельными латками - самое вкусное блюдо на свете! Сочные, золотистые шкварки, тающие прямо во рту, гусиный жир, помазанный на мацу и посыпанный сверху солью. А холодец, приготовленный бабушкой из головы, лапок, шеи, крыльев и разной требухи, можно было проглотить вместе с миской. Что правда, то правда - кошерный гусь - это кошерный гусь! Прибавьте сюда две бутылки виноградной и вишнёвой наливки, что пылились в углу, под кроватью, которую нам, пацанам, наливали на Пейсах на донышки гранённых стаканчиков. Да что я вам тут рассказываю? Вы сами прекрасно знаете какой это еврейский праздник Пейсах! Я ещё ничего не сказал про красный хрен, настоянный на свекле и про который мама, при случае, говорила: - Теперь никто не скажет, что у нас ни хрена не было на столе!
       В нашем дворе было полно девчонок и мальчишек - человек тридцать или тридцать два. Мы играли в разные игры, бегали вместе на речку Тускарь, гоняли мяч посреди мостовой. Вместе ходили в одну школу, конечно, с одними пацанами, у девчонок были свои, девчачьи школы. Мы любили выходить в наш двор с какой-нибудь едой в руке, чтобы все видели, как мы питаемся, что мы тоже не лыком шиты. Совсем неважно, что было у нас в руках. Важно, чтобы что-то было. Яблоко, огурец, конфета, белый хлеб, сухарь или даже, бутылка ситра. И здесь уже действовал неписаный закон - дружба дружбой, а еда врозь! Нам нравилось есть на виду у всех, под пристальным взглядом десяток пар завидущих и жадных детских глаз. Я ничем не отличался от дворовой ребятни в этом плане и однажды решил удивить всех своим сюрпризом. Это был день Первого Мая. Как раз наша еврейская Пасха кончалась, а русская, православная, только начиналась. Из чёрной тарелки репродуктора доносилась бравурная музыка и радостные приветствия. Это на Красной площади в Москве проходила первомайская демонстрация. 
Там, на мавзолее Ленина стоял сам товарищ Сталин и его верные соратники по БКП/б/: Берия, Калинин, Молотов, Буденный, Ворошилов, Каганович, Маленков, Микоян...Они были такие красивые, в шляпах и с усами, только один товарищ Маленков без усов.  Они махали, махали руками советскому народу и весь народ кричал им "Ура, Ура, Ура!"   Их всегда показывали в киножурналах "Новости Дня" перед началом фильма , да и во всех классах моей школы они весели полным-полно.  Радио у нас в семье не выключалось с утра до вечера, и лично мне это ни чуточку не мешало.  Делаешь себе уроки, слушаешь разные песни и узнаёшь, что происходит в нашей прекрасной стране и за рубежом, у проклятых империалистов.  /слово-то какое-язык  сломаешь!/
Мы, советский народ, боремся изо дня в день за мир, а они, американские янки, живут себе там, за океаном, построили "железный занавес", грозят нам оттуда атомной бомбой и хотят разжечь мировую войну против социалистического лагеря.  И я часто думал: сколько же это надо иметь железа, что бы соорудить такой занавес?  И вообще, эти американцы такое вытворяют-хоть стой, хоть падай!  Эти капиталисты уничтожают продукты, лишь бы они не достались простому народу-неграм и краснолицым индейцам.  Я видел в журнале "Крокодил" картинку, где американцы с громадных грузовиков ссыпают зерно прямо в океан.  Кому сказать-не поверят! Отдайте это зерно безработным - они вам спасибо скажут!
Но сейчас речь не об американцах, много им чести!  Я ведь хотел удивить пацанов сюрпризом.   Но где его взять?  Думал я думал и придумал.   
Тайком от бабушки, которая молилась у окна своему Б-гу, я вытащил из белой наволочки одну мацу, (она была у нас наперечёт), сунул её за пазуху и с независимым видом направился во двор.   Мне повезло, что моих братьев не было дома.  Они ушли на демонстрацию со школой, и это помогло мне осуществить свой план по похищению мацы.  Кстати, не приди мои братья на демонстрацию, им бы поставили "неуд" по дисциплине и вызвали бы маму на школьный педсовет.  Там бы ей не поздоровилось...
Я думал этой мацой произвести фурор среди своих приятелей.  Я был уверен они мацу никогда не видели.  К моему удивлению, двор был пуст, кроме одного жильца - Акакия Пантелеймоновича Мерзликина.  Или, как его называли все соседи-Акашка.  Был он маловат, лысоват, слеповат, носил круглые очки и имел что-то наподобие усов.  Намного позже, когда я увидел фильм про Буратино, так в нём кот Базилио был точь-в-точь, как наш сосед Акашка.
До войны Мерзликих работал охранником в тюрьме, во время войны служил полицаем при немецкой комендатуре, а в настоящее время числился ночным сторожем на двух городских кладбищах Курска - на Северном и на Южном.  Был Акашка беспробудным, горьким пьяницей. 
Трезвым его никто не видел, а наша бабушка называла его просто "дэр шикер" - этот пьяница.  Он напивался с самого утра, выходил во двор в одной и той же застиранной майке и линялых лыжных штанах и тут же, с места в карьер, начинал рассуждать о жизни и о международном положении.
Вокруг бывшего полицая, как обычно, не находилось слушателей, Но Акашку это ничуть не смущало.  Вот и сегодня, он уже выполз из своего полуподвального жилища, уселся на рассохшееся бревно и, немедля ни минуты, завёл разговор с самим собой.  Начинал Акашка свою односторннюю беседу с "еврейского вопроса". 
Мне же не перед кем было хвастаться своей мацой и я, дожидаясь дворовых пацанов, стал краем уха слушать Акашку.  А он, видя во мне весь еврейский народ, клялся в любви к евреям, восхищался их умом и хозяйственной сметке и искренне удивлялся как эти евреи сумели прибрать к своим рукам всё золото мира.
Затем, неподдельно интересовался сам у себя, как это Фанина семья (Фанина семья-это моя семья, а Фаня-это моя мама) осталась жива и почему немцы не уничтожили всех евреев, наверно они, как всегда, откупились.  Эти евреи хитрые, разглагольствовал Акашка, они даже на кладбище не хотят лежать рядом с русскими.  Подавай им отдельное, еврейское кладбище!... Из куска газеты "Курская правда" он скрутил внушительную "козью ножку", набил её ядовитой махоркой и задымил, как паровоз.  Далее он стал рассуждать почему это еврейка Фаня живёт над ним, наверху, а он должен жить в темноте, в подвале, с двумя ранениями в голову и в грудь и с туберкулёзом, полученных в окопах под Москвой, Ленинградом и Сталинградом...Кстати, когда он встречал мою маму во дворе, бывший полицай настойчиво предлагал и даже требовал у неё поменяться квартирами.  Мама шарахалась от него как от прокажённого и ускоряла шаг,  а Акашка кричал ей вслед бранные слова...
Мне бы тоже сейчас отойти от него, не слушать его бредни, пересыпанные матерщиной, но какая-то необъяснимая сила удерживал меня.  я смотрел на этого Акашку до боли,  до темноты в глазах, до холодной пустоты в желудке.  меня охватило страшное желание размозжить ему лысую голову и разбить вдребезги его круглые очки, что бы он совсем не мог видеть.  Но именно в этот момент, словно чуя для Акашки опасность, появилась во дворе Фроська, Акакуева жена и мне пришлось отложить своё намерение до более удобного случая. 
Фроська вышла из своего жилища, ещё сонная, в ночной рубашке, в мужских сапогах на босу ногу, и уже тоже выпившая.  Она была вдвое выше и шире своего мужа, с грудью размером в два средних арбуза.и животом с пудовую тыкву. 
Шея у Фроськи отсутствовала; на плечах сидела голова с округлым и белым, как тесто, лицом и маленькими глазками.  Она не спеша направилась к мужу. Акашка, заметив её, умолк на полуслове, с нежностью оглядел свою половину.  Фроська умастилась на бревне рядом с Акашкой и лузгая семечки из жестяной кружки приготовилась слушать его разговоры.  Акашка неторопливо, с любовью огладил ладошкой крутую спину жены.  Затем, хитро подмигнул ей и достал из широких штанов поллитровку водки.  Умело, со знанием дела, выбил засургученную пробку и медленно, как воду, выпил большую половину "горькой".
Фроська, наблюдая жадными лихорадочными глазами как убывает  жидкость из ёмкости, застонала как от боли.  И уже, не выдерживая эту муку, хищно рванулась к мужу, вырвала из его рук бутылку и в один присест, вылила в себя остатки алкоголя. 
Акакшка понимающе, добрадушно усмехнулся и уже затуманенными глазами стал просматривать газету, при этом цокал языком и возмущённо вертел головой.
- Ишь ты, чего захотели! - злорадно улыбаясь, заговорил Акашка, - Накось, выкуси! - он ткнул своим кукишем прямо в Фроськину грудь.  - На нас где сядешь, там и слезешь, не на тех напал! 
Хриплый голос кладбищенского сторожа набирал силу, не шее вздулись вены.
- Мы на каждую вашу атомную бомбу положили свой член с винтом, поняли?..Мы такого хайль Гитлера победили, а тебя, Трумэн, как поллитровку раздавим!...Мы вашу заграницу в гробу видали вместе с кисточкой!...- Акашка почти вплотную приблизился к жене и теперь адресовал свои тирады невозмутимой Фроське.  Она согласно кивала головой, выплёвывая шелуху прямо на мужа.  Мерзликин уже нетвёрдо сидел на бревне, раскачивался из стороны в сторону, как маятник и, наконец, спьяну плюхнулся на землю.  Фроська, помедлила минуту, перекрестила свой зевающий рот, встала, укрыла мужа смятой газетой и заботливо сказала:
- Мерзликин, смотри, не простудись!  На хрен ты мне нужен больной!  - Она смачно сплюнула в сторону мужа и побрела досыпать к себе вниз.
Из раскрытых окон доносились бодрая музыка, радостные песни и здравицы в честь металлургов, шахтёров, железнодорожников, учителей, врачей, тружеников полей, работников советской торговли и кооперации, и ещё многих профессий. 
...Акашка чувствовал себя совсем плохо.  Он громко стонал и плакал навзрыд, как женщина на похоронах, и ссучил ногами по земле. Из своей дворницкой вышел во двор худой, жилистый мужик, непонятного возраста, с блестящей без единого волоска лысиной, с бородкой "клинышком", как у всесоюзного старосты товарища Калинина.   Дядечка этот был дворником, звали его Мустафа.  Со всеми соседями он низко раскланивался, улыбался, но глаза его оставались холодными, колючими.  Во время немецкой оккупации он ввоседал на центральной улице Ленина со своими чистильными причиндалами, и до зеркального блеска начищал сапоги немецким солдатам и офицерам.  Этим он недурно зарабатывал на жизнь себе и своей семье.  Ходили слухи, что Мустафу приглашали к себе высшие чины гестапо.  Что он там делал-чистил сапоги или выполнял более важную работу, никто не знал.  Но выходил чистильщик из гестапо весьма довольным.  Акашка и Мустафа жаловали друг-друга, но вот напасть - Мустафа в рот не брал хмельного и этим очень огорчал Акашку.  Увидев лежащего на земле дружка, дворник горестно всплеснул руками, на согнутых ногах приблизился к лежащему ничком соседу и стал его тихонько тормошить и сердобольно допытываться:
- Акакечка, а Акакечка, ты что это, а?  Перебрал немножко, да?  Вставай, не порть себе нервные клетки...- Дворник пытался поднять или перевернуть Акашку на спину, но одному ему это было не под силу.  Он оставил его в покое, распрямился во весь рост и злорадная улыбка скривила тонкие губы дворника.  Не сводя с Акашки мрачного взгляда, Мустафа, сквозь зубы, с презрением сказал: - Нажралась, русская свинья!  Тьфу, собака неверная!
Акашка, словно услышал слова своего закадычного дружка, раскрыл глаза, осоловело уставился на Мустафу.  Дворник мгновенно преобразился, тотчас склонился над Акашкой и заботливо спросил: - Что? Что ты хочешь, Акашечка?  Ты только скажи, я всё для тебя сделаю! 
Кладбищенский сторож, на минуту пришедший в себя, кое-как развернулся боком и, размазывая слёзы и сопли по красному лицу, жалобно запричитал:  - Понимаешь, Мустафочка, черножопых негров жалко!  Мрут они там в Америке как мухи...
-Вот беда, вот беда!  - поддакивал Мустафа тонким голосом.  - Тебе жалко, мне жалко, всем жалко...Молиться надо, молится надо Аллаху.  Он всем нам поможет,.. Тебе, мне, всем.  Он всех нас  спасёт…
- Акашечка, может сбегать до ларька?  Он уже открылся.  Денежки у тебя есть?
Но ответа он не дождался.  Акашка, раскинув руки и ноги в разные стороны, с задрашевсейся на животе майке, спал крепким сном на усеянной семечковой шелухе земле. 
Я смотрел на мертвецки пьяного Акашку и поймал себя на мысли, что мне очень хочется, что бы это бывший полицай, лежал уже в сырой земле а не на ней...
- Эй! - услышал я за спиной, призывный, требовательный голос. - Посмотри, что у меня есть! 
Я обернулся и увидел за своей спиной моего одноклассника, соседа и приятеля Генку Свистунова.  Он с большим аппетитом уплетал за обе щеки пасхальный кулич и, как собака урчал от удовольствия. 
- Удивил! - небрежно ответил я, будто съел сотни куличей за свою жизнь.  - У меня вот что есть! - похвастался я, доставая из за пазухи свою мацу. 
- Целый год можно есть и никогда не портится! -  и я, помахал мацой, как веером, перед самым носом  Генки.  Но тот даже глазом не повёл на мою мацу и продолжал набивать рот пасхальным, русским деликатесом.  У Генки родители работали начальниками на продовольственной базе и он был толще всех пацанов и девчонок во дворе.  Этого Свистунова никто не звал по имени и фамилии, к нему навсегда прилипла кличка "Свистун".  Нет, я вру!  По фамилии к нему обращалась только учительница в классе.  Я вспомнил как зимой Свистун вышел во двор, с большой плиткой настоящего шоколада "Гвардейский" и съел его на глазах всего двора, и даже не поперхнулся.   Только обвёл всех ребят невинным, лучистым взглядом и, простодушно улыбаясь, громко сказал: - У меня дома этого шоколада сколько хошь!  Хоть жопой ешь.
При этих словах одна девочка, отличница Лёля, в которую я позже, в четвёртом классе влюблюсь, фыркнула и возмущено воскликнула:
- Ты, Свистун, настоящий хам!  Никогда к тебе больше не подойду! - и гордо подняв голову, пошла домой играть свои гаммы и этюды на пианино.  И тогда из толпы вышел хулиган и задира Петька Кот, дал Свистуну в ухо так, что тот слетел с катушек, сказал ему "сука" и мастерски сплюнул сквозь зубы.
Затем Кот поднял с земли, шоколадную обёртку, сунул её в рот хныкающему Свистуну и, насвистывая знаменитую песню Клавдии Шульженко "О, голубка моя" удалился со двора вихляющей походкой...
А теперь мы стояли друг против друга: я со свей несолёной, хрупкой мацой и Свистун с бело-жёлтым, с изюмом, куличом, от которого исходил такой ароматный, пряный запах, что у меня даже заныло в желудке слюнки потекли.  Я всего один раз в жизни попробовал такой кулич и мне страшно захотелось попробовать ещё кусочек. 
- Уф! - Выдохнул Свистун, - устал я жрать этот кулич! - Он засунул недоеденный кусок в карман и сытыми, маслеными глазами, безмолвно уставился на меня, словно выжидая чего-то. 
- Свистун, давай с тобой меняться, - робко предложил я ему, ненавидя себя за своё малодушие.  - Давай меняться, - повторил я, - баш на баш,…Я тебе целую мацу, а ты мне своего кулича, - показал я глазами на его карман. 
От такого предложения Свистуна всего передёрнуло, глаза его полезли на лоб.  Он возмущённо и презрительно осмотрел меня с головы до ног, а затем насмешливо сказал: - Нашёл дурака!  Да я вашу еврейскую мацу и бесплатно есть не буду!  Без соли, твёрдая...язык можно порезать!
Свистун вытащил из штанов недоеденный кулич, вонзил в него острые, редкие зубы и с полным ртом злорадно и жёстко произнёс.
- Нашёл дурака! Да я вашу мацу и бесплатно есть не буду! Без соли, твёрдая, язык обрезать можно! - и он, в очередной раз, откусил кусок кулича и с набитым ртом, шепеляво проговорил:
     - Ешь ее сам, она у тебя с кровью!
Я на мгновенье опешил. 
     - С какой кровью? - растерянно переспросил я, думая, что ослышался.
     - С какой, с какой?...С человеческой, вот с какой! - выпалил Свистун мне прямо в лицо.
     - Ты что, совсем сдурел, или просто дурак?! - вскипел я не на шутку. Кровь-то красная, а маца, смотри, белая!
     - Сверху-то она белая, - спокойно возразил Свистун, - а внутри красная.  Мне мамка про вас, про евреев всё рассказала!
     Я прямо-таки задохнулся от злобы и ненависти к этому Свистуну.  Мне нестерпимо захотелось вырвать его кулич и забросить его к чертовой матери и дать ему хорошо по гладкому лицу.  Но я сдержал себя, я же не какой-то там хулиган, переломил мацу на две половинки и сунул их Свистуну прямо под нос. 
    - Hа, смотри, где здесь кровь?
Свистун ничуть не смутился, спокойно отвёл мою руку с мацой от своего носа и убеждённо сказал:
     -Вы, евреи, все хитрые!  Эта может быть и без крови, а всё остальное, что вы там жрёте, с кровью, вот!
     Я не знал, что ответить Свистуну на его наглость и брехню, у меня даже пропал дар речи. Я смотрел на его жующий рот и решил, что никогда в жизни не буду с ним сидеть за одной партой.  Когда ко мне вернулся голос, я стараясь быть совсем спокойным, хотя внутри всё клокотало, сказал Свистуну:
     - А в твоём куличе тоже есть кровь...
    Свистун, увлеченно доедая свой кулич, убежденно возразил: - Не-а, на моем куличе не может быть крови!  Ты не русский, ты не понимаешь.  Его наш батюшка в церкви окропил живой водой.
     - Живой воды не бывает! - с готовностью подхватил я. - Это только в сказках пишут.
     - Много ты понимаешь! - важно произнес мой бывший друг Свистун.  - Мама его пекла с мукой высшего сорта и с яйцами!
     Против такого аргумента я не нашелся что ответить этому придурку.  Оскорблённый и униженный, словно мне наплевали в душу, я поплёлся домой.  Не успел пройти и два шага, как вслед мне раздался торжествующий и победный голос Свистуна:
     - Вы, евреи, убиваете мальчиков и их кровь мешаете в свою мацу!  Съел?
Я даже не обернулся на идиотские  слова одноклаccника.  Теперь я не сомневался, что он был не в своем уме.
     Я пришел домой очень расстроенный.  Этот жирный Свистун совсем меня выбил из колеи.  Я положил мацу на место, не стал её есть.  Этого я даже сам от себя не ожидал.  Мне ни с кем не хотелось разговаривать, да в доме никого и не было, кроме бабушки.  Все мои братья были на демонстрации.  Бабушка не отрывалась от своей Торы - единственной книги, которую она читала всю жизнь.
- Что с тобой случилось, ингеле? - вдруг спросила бабушка, словно прочитала этот вопрос в священной книге.
    Это же надо! Она совсем не смотрела в мою сторону, но насквозь видела меня и моё состояние. И я ей рассказал всё-всё, что случилось со мной во дворе и про этого сумасшедшего Свистуна.
     Бабушка внимательно выслушала меня, тяжело-тяжело вздохнула, осторожно закрыла книгу, не забыв прикоснуться к ней губами и медленно, подбирая слова, тихо заговорила:
       - Не ведают люди, что творят.  Этот твой, как его, Свистун, не виноват, и мать его не виновата.  Их так научили.  Они далеко не первые, они не последние… Так было, так есть, так будет...Они не дают нам жить тысячи лет...И в Египте, и в Персии, Испании и Германии...и здесь тоже.  Нас нигде не любят, эиникул, - и она умолкла.
     Я не всё понимал, но слушал её внимательно, как свою учительницу, которая говорила нам о товарище Сталине.  А бабушка, заметив в моих глазах неподдельный интерес, сказала:
     -А мальчик этот был, но они его убили...
     - Какой мальчик? - встрепенулся я. - Кто его убил? - перебил я бабушку в большом нетерпении.
     - Мальчик, о котором говорил твой Свистун.
     - Бобе! - закричал я на всю комнату, - так это правда, что взяли его кровь? - Oт ужаса я чуть не умер.
     -Что ты, что ты, успокойся, ингеле!  Его черносотенцы убили и обвинили в этом рабочего Менделя Бейлиса, еврея из Киева...Этот Мендель был тихим, уважаемым человеком.  Он не то что человека, он муху не смог бы убить.  У него у самого было куча детей…
     - А почему они так сделали, эти черно-со-тенцы? - выговорил я еле-еле это слово, услышанное мною впервые.
     - Они убили этого мальчика и свалили всё на Бейлиса, якобы он взял кровь мальчика для приготовления мацы.  И тогда эти черносотенцы стали устраивать еврейские погромы.
     - Бобе, а откуда ты всё это знаешь? Я никогда не думал, что у меня такая умная бабушка.
     - Об этом знали все на Украине, где я жила вместе с твоим дедушкой.  И не только на Украине, но, и во всей Росии и даже в мире.   Это было в 1911 году, я тогда как раз родила твою маму, моего первого ребёнка... И я  очень волновалась за неё, ведь в Киеве уже во всю шли еврейские погромы, а от Киева до нас рукой подать...
     - И что было дальше? - Я прямо сгорал от нетерпения.  Впервые в жизни моя бабушка говорила со мной на равных, и это мне очень нравилось, я чувствовал себя почти взрослым.
     - Что было дальше?...- задумчиво произнесла бабушка, по-видимому переживая далёкое прошлое.  - А дальше его судили целых два года, этого бедного Менделя.  Антисемиты издевались над ним, пытались заставить его признаться в убийстве, а он ни в какую-не я и всё, хоть убейте!  И на этот раз антисемиты просчитались. Ведь мир не состоит из одних черносотенцев.  На защиту Бейлиса встало много честных и порядочных людей и они победили.
     - Как победили? - Я сидел как на иголках, всё было ново для меня.
     - Боре Хашем! Бейлиса выпустили из тюрьмы, даже сам Киевский губернатор извинился перед ним... Вскоре он вместе со всей семьёй уехал в Америку, антисемиты всё время грозились убить его.  Они и сейчас спят и видят, как всех нас уничтожить.  Вот и Гитлер хотел всех евреев под корень извести, но сам сдох, как последняя собака. Я тебе так скажу, мой дорогой мальчик - кто роет евреям могилу, тот сам в неё попадёт.  Так было испокон веков.
Бабушка умолкла, чтобы справиться с охватившим её волнением. Она тяжёло дышала и я не сомневался, что сейчас перед глазами бабушки проходили её дочь и внуки, заживо сгоревшие в товарном поезде от фашисткой бомбы.  По её тёмным щекам текли немые, холодные слёзы, а руки её, узловатые и скрюченные, чуть-чуть вздрагивали на Tоре. А потом, и это была так удивительно, бабушка скупо улыбнулась, погладила меня по голове и я почувствовал теплоту её ладони.
     - Всё течёт, всё меняется, - сказала моя мудрая бабушка. - На свете есть белое и черное. И чёрное будет до тех пор пока не придёт Машиах.
     - А кто такой Машиах, бобе?
     - Мошиах - это добрый, хороший человек. Он явится к нам на белом коне, и все люди станут счастливыми, будут жить в мире и согласии, и люди, и звери... И не будут убивать люди друг друга, не будет бедных и голодных на земле...
     Я поверил бабушке во всём, о чём она говорила, только не поверил, что не будет бедных и голодных, и чтобы не обидеть её, я вежливо спросил:
     - Бобе, это ты мне сказку сейчас рассказала?
     - Почему сказку? - тут же горячо возразила бабушка и мне даже показалось, что она чуточку обиделась. - Вот здесь всё-всё об этом сказано. Правдивей этой книги ничего нет! - и она прижала Тору к себе, как матери прижимают младенца к своей груди. 
    - А когда он придёт, Машиах? - спросил я бабушку.
    - Никто этого не знает, - на мгновенье задумавшись ответила бабушка, - но он уже в дороге,... и может придти в любой момент, даже сегодня...
    - Значит, и ты можешь его увидеть? - обрадовался я. 
    - Может быть увижу, а может быть и нет, - с мягкой улыбкой на лице произнесла бабушка. - На всё божья воля... А вот ты, эйникул, обязательно дождёшься его, обязательно… 

Много дней, много лет с той поры пролетело.  Многие родные и близкие мне люди отошли в мир иной, пусть земля им будет пухом!  Еще больше родных, хороших и близких людей народились снова на этой многострадальной земле.  Дай бог им счастья и здоровья, и как у нас, евреев говорят, биз индерт цванцик ёр! (до ста двадцати лет).  Уже 65 лет минуло с того памятного разговора с моей бабушкой.  Я его запомнил на всю жизнь и всё жду, жду когда придёт в этот мир Машиах.  А он всё не  приходит и не приходит…


Давид Вольпин