Разговор Игоря Меламеда с богами

Татьяна Зоммер

РАЗГОВОР ИГОРЯ МЕЛАМЕДА С БОГАМИ
Жизнь не мед – значит, Меламед

Игорь Медамед. Воздаяние. – М.: Воймега, 2010. – 120 с.

Стихи в книге делятся на совсем новые и отредактированные старые. Сглаживание, лечение противоречий-противофаз временем. Но черта остается – до и после болезни. Мифологема, определяющая его прежние стихи, ясна. «Черная музыка Блока» прочно поселилась в «черном раю» Меламеда. Всюду – отпечатки следов символистов: Иванов, Блок, Ходасевич… Сейчас перед нами – обновленный поэт, обновленная книжка. И – пусть литературная, но – жизнь. Не жизнь персонажа, «ЛГ» – и кто его выдумал? Жизнь самого Меламеда – в стихах. И в каждом – новая версия прожитого, передуманного, переосмысленного и заново вжитого, втиснутого, врезанного в поэзию.

Поэт боли и темноты – еще задолго до неудавшегося покушения на свою жизнь. А, может (задним числом приходит осмысление), и не свою – раз оставлена: «…И ангелов я вопрошаю Твоих - / зачем я остался в живых?» (2007). И вдруг – через остановленную боль в слепящей темноте черного квадрата немощной, но всевидящей ночи – дальше. В вечность. Как если бы свыше дали отмашку – и было получено разрешение идти сквозь себя. Как если бы сам Христос подошел и сказал: «Встань и ходи». И сам вошел бы в бренное, прикованное к кровати-кресту тело поэта. И ведь Меламед встал и пошел – пусть сначала только в надломленных стихах. С переломанным позвоночником идти труднее, но, как видите, можно. И даже творить при этом – нам же – «Воздаяние».

К простому разговору с Богом, богами (элохим) – прийти непросто. Быть долгое время на дружеской ноге с символистами. Но оторваться от прочной поэтики серебряного века, как от придуманной почвы под ногами и отправиться сквозь, выше. В незнаемое, познаваемое разве что посредством разговоров с самим собой. В руки не придуманного, но априорно существующего, матрично вмонтированного в нас с рождения Бога. Сейчас Меламед не мостит стихами дорогу к Храму, в рай. А уже идет в стихах назад – от Бога. Значит, дошел. Приняли. Теперь обратно – потому и «Воздаяние». Причем, всем – независимо от религиозных верований: «Но ангел скорби и гармонии, / покинув темный небосвод, / над Ваней, Сенею и Монею / в пустынном парке слезы льет» (2005).

Если вам снится Бог – вы уже человек особенный. Игорь видит Всевышнего с открытыми глазами. Прямо перед собой. И просто беседует. Это напоминает беседы с богами о. Александра Меня. Достаточно процитировать его «Историю религии» из первого тома: «То, что религия и в наши дни оказывается связанной с наиболее значительными духовными движениями современности, лишний раз напоминает об укорененности культуры в почве веры. Ведь формы культуры определяются в первую очередь тем, как воспринимает человек окружающий мир, что он думает о себе, о жизни, о Высшем, какие этические принципы руководят его поступками, какие идеалы вдохновляют его творчество».

Его беседы – не человечьи – с богами происходят в самом себе. Вот разговор с Иисусом: «И сладко мне плакать в ночи покаянной / о том, что ты все искупил / и уксус из чаши моей окаянной / устами пречистыми пил» (2000). А дальше уже разговор современного страдающего Иисуса, распятого за все наши грехи на собственной кровати, с отцом-богом – Иеговой... То есть, разговор с богами происходит именно в «спорном» ключе о. Александра Меня. Разговор христианского сына – Христоса – с иудаистическим Отцом. Восставший против отца и спасенный отцом – в одном лице. К такой общности божественного в себе по-книжному не приходят. Надо выстрадать, чтобы потом вот так просто писать в стихотворении «Псалом»: «В черном воздухе ищу Твою длань, / и душа моя всю ночь напролет / порывается к тебе словно лань / на желанные источники вод». И не держать в руках приобретенное благо прощения, а уже раздавать его – воздавать всем – живым и мертвым.

Молить – не за себя – за людей, за всех нас – живущих, передвигающихся на своих двоих или долгое время обездвиженных, как Игорь. Как Христос у Отца – не за пазухой – а распятый на кровати. С десяток лет вот так пролежи, передвигаясь незнамо как только по комнате. Если жизнь не мед – значит, Меламед. Лежать вот так – в юдоли боли, лежать неподвижно… И – одновременно лететь в космическом пространстве. Одиночество распростертого, распластанного, прикованного к кресту кровати – и сжавшегося в комок – вместе с Землей. Сам – горсть и Земля в горсти. Держать в руках горечь – и не выпускать ее в мир. Через собственную боль – к вселенской боли, и дальше – к Богу, богам и звездам.

Движение относительно, как и покой. Тот, кто ходит по земле, движется, вполне может стоять на месте. А он, даже когда прикован к кровати, по-настоящему идет. «Встань и ходи». И он встает. Когда никто не видит, идет по ночным крышам, как главный идеолог символистов, магнетический поэт-философ Владимир Соловьев. Отрывая ноги от бренной земли, раскрывая руки, распахивая глаза. В которых – одна только вечность. Сначала остывшая и бездушеная, как у Георгия Иванова: «Черным деревьям в окнах тебя не жалко, / где отчужденно, точно в иной отчизне, / падает снег. И глухо гремит каталка. / И коридор больничный длиннее жизни» (1998). В последующие годы болезни образ вечности смягчается теплящимся огоньком. Этот – Тот свет сливаются. Вечность становится населена, как память, образами уже ушедших из жизни и ставших от того вечными, «канонизированными»: «И вновь они идут к вечернему трамваю, / торопятся домой, белье свое неся. / А я смотрю им вслед и глаз не отрываю, / хотя на этот свет еще не родился» (2003).

Новые стихи – очень спорные по своей сути. Но они говорят нам: поэт в Меламеде жив, движется и превращается со временем еще во что-то другое. И мы еще не знаем – во что. Но теперь эта трепещущая «незастывшесть», «непамятниковость» - и есть главная определяющая сегодняшней меламедовой поэтики.