Беу, Албасты!

1. Прелюдия

Осень 1985 года, Алма-Ата. Я — молодой строитель коммунизма, помощник звукооператора в казахском драмтеатре. Театральный сезон еще не открыт. А раз так, значит, время шабашить. Служителям советской Мельпомены тоже был не чужд стиль сантехника Афони — «свалить» на халтуру и срубить по-легкому деньгу. В межсезонье, эти периоды затишья, в театре формировали небольшую труппу из молодых актеров, ставили легкую комедию и отправляли по весям. Вроде и культуру в народ несут, и копейку зашибают. Так что не думайте, что первым похалтурить выехал в массы «Ласковый май». Наверняка отцом таких гастролей был еще Шекспир — рубил пенсы с доверчивых пенсионеров графства Сассекс, впаривая вместо обещанного «Гамлета» откровенную туфту из жизни трубадуров…
Но стоп! К чести казахской театральной культуры отмечу, что наш выездной спектакль был поставлен добротно. Помню утренние репетиции известного режиссера (давайте без имен), мастерски объяснявшего актерам нюансы игры: весело и даже, когда касалось актрис, с этакой сексуальной «фрейдинкой», зажигавшей их глаза вдохновением. Это была популярная тогда комедия положений «Беу, кыздарай!» про запутанную любовь-морковь трех парней-студентов к трем соответственно девушкам. Убойная вещичка получилась, скажу я вам.
Конечно, я не театрал. Театр, скорее, для меня начинается с буфета. Но видели бы вы, что мы творили в аулах Гурьевской области!

2. Как индийцы били итальяшек

Пятнадцать дней колесили мы на «пазике» по бесконечным дорогам, на которых частенько стояли абсолютно отмороженные верблюды: объезжай как хочешь — эталон вселенского пофигизма. А нам было не по фигу — жрать хотелось!
Кроме дядечки, совмещавшего должность администратора (разводящего и смотрящего, сказали бы сейчас) и исполнителя в спектакле роли председателя колхоза, все остальные были прекрасно молоды. Среди этих бесшабашных актеров и актрис затесался и я — звукооператор. В театре мне выдали старый катушечный магнитофон, две пудовые колонки и древний ламповый усилитель с запасом ламп — надежней нет, — полупроводниковые приборы такую дорогу, удары и пыль на дух не выносят. На всех у нас был большущий фанерный сундук с реквизитом. Поздним утром мы затаскивали его в автобус, полдня тряслись, глядя на бесконечность за окнами. Есть хотелось, потому что полмесяца мы питались только раз в сутки. И было это так.
Ближе к вечеру приезжали в очередной колхоз — и сразу в клуб. Найти клуб в ауле архипросто. Ленин — указатель! Увидел лысую башку и указующую руку — рви туда. Пока актеры выгружались, начиналась моя работа, я священнодействовал. Потому что самое трудное в сельском клубе — это найти розетку. А уж найти работающую розетку!.. Я находил! У меня был какой-то нюх на слаботочники. Разматывал свои удлинители, подключал аппаратуру, выставлял колонки за двери клуба и врубал на полную мощь… индийскую музыку! Золотой совет моего шефа, главного звукача: возьми «индийскую» катушку, на модных «итальяшек» там не пойдут. И точно — едва весь этот забытый культурой оазис взрывался мелодичными индийскими позывами к улучшению демографии, как сельчане бросали все и шли, как зомби, мимо недодоенных верблюдиц прямо за звук.
Я сразу вставал «на дверь» и начинал продавать билеты (деньги за которые уходили в кошель администратора, и мы их не видели). Каждый раз обязательно появлялась группа местных парней, которая шла буром. Иногда актеры бросались помогать мне (пару раз доходило до потасовки, раз наш автобус на выезде забросали камнями). Но народ в глубинке девственно-добрый, старики сразу осаживают горячую молодь: в кои-то веки праздник приехал, душа распахнулась, а вы… кет, иттын баласы! Но эти пацаны с местного «бульвара Капуцинов» все равно пробирались в зал через все известные только им щели. И едва я включал две осветительные лампы, установленные по краям сцены, и вступительную музыку, как переполненный зал превращался в сплошное счастье ожидания. Выходили актеры, волшебство начиналось…

3. О, Шива Станиславский!

Когда актеры говорят в интервью журналистам, что им неважно, где и в каких условиях выступать, лишь бы был зритель, верьте им, это не игра на публику. Им действительно может быть смертельно скучно в Большом и вдохновенно в самом маленьком театрике страны, где все сопереживают действу. В нашем случае не только меткий подбор репертуара бил в «десятку». Актеры буквально парили на дыхании зала, на взрывах хохота и аплодисментов, наивных репликах с мест, даже нечаянных подсказках персонажам, творя просто божественную комедию! Я, смотревший ее каждый день из-за «кулисья», знавший незамысловатый текст настолько, что между включением музотрезка или шумом, уходивший покурить, отогнать пацанов от гримерной и реквизита, не мог удержаться, чтобы не выйти на пару минут в зал. Потому что каждый раз они играли по-новому и каждый раз для нового зрителя, да так, что меня опять тянуло слиться в едином порыве с этим многоглазым, многоротым и многоруким Шивой Станиславским!
Но хватит призрачной невесомости. Занавес. На самом деле актер ломает комедию так же, как Остап Бендер играет в шахматы. От голодухи. И чем голоднее актер, тем великолепнее. Мы знаем, что после спектакля будет. Знаем, но все равно тревожимся: а вдруг не будет? После восторга поклонов (и снова поклонов), когда зал уже опустел, в изнеможении собираем реквизит с одной молчаливой мыслью: ну когда же?! И вот наконец-то! Заходит наш администратор: зовут. После спектакля артистов обычно приглашают в дом председателя отужинать.
Но наш агашка-админ тертый калач. Он роль председателя играет, а сам сечет, кто где сидит. И только занавес упал, спешит к парадной двери. Ему-то переодеваться не нужно — вечный пиджак и вечная шляпа, словно сам себя играет. И вот там возбужденный еще местный председатель и прям со сцены, как живой еще, наш «председатель» сталкиваются в благодарных рукопожатиях. Солнце кренится к застолью…
Наверное, зря я так. Казахская хлебомясосольность всегда искренняя. А дастархан, расстеленный перед артистом, — обычная благодарность! И потом, полночи ведь той, где гости из столичного (!) театра поочередно поют под домбру и гитару, читают стихи, веселят всех, кто уместился у дастархана. Кто такое пропустит?! А у нас глаза разбегаются: мясо такое, мясо сякое, рыба, икра — Гурьевская же область! — сорпа, кумыс, шубат, чай, водка…
(К слову, возвращаясь, уже в гурьевской гостинице встретили шабашную труппу из Ленинграда. Изможденные ребята пожаловались, что их классический репертуар в аулах не поняли. Отсюда, говорят, кормились только на «билетные» деньги. Ну а что же они хотели? Представляю, как бы мы «Беу, кыздарай!» на Рязанщине показали…)
Под занавес ночных посиделок кормильцы обычно меня замечали: а ты что молча сидишь — твоя очередь петь, артист. Отвечал кратко: могу музыку индийскую включить. На том и расходились. Нас везли в гостиницу. Почти в каждом колхозе были такие «совминовские» домики? Стоявшие особняком — вдруг нагрянет сверху гость-партайгеноссе. Обычно пятилетками пустовавшие. Но удивительно, в них были даже бильярдные и два этажа! Там нас оставляли в покое, мы дозаправлялись щедрыми подарками со стола, по-молодому веселились (хотя агашка-политрук пытался бдить за моральным обликом советских гастролеров), пока… пока не просыпались поздним утром с чугунной головой.
Опять тащили реквизит в автобус, и снова в путь. То есть ели мы раз в сутки. Если кормили.

4. Кладбищенский клуб…

Признаюсь, начал я это писать, держав в голове самую настоящую мистику.
В один из таких бестолковых дней мы приехали в маленький поселок, продуваемый кинжальными гурьевскими ветрами так, что они казались спицами. Ленина не нашли. Дядька наш договорился со школой. Прогнали детям откровенную халтуру: стихи, песенки. А зритель, тем более маленький, сразу чувствует фальш. Поэтому после было гадко, и, думаю, не только мне. Как-то вымучили ужин. И привезли нас… в клуб!
Оказывается, в нем жил заведующий детской самодеятельностью. Высокий, но сутулый, бровастый, рыжеватый и какой-то неуловимый для взгляда. Стол уже накрыт. Сели, веселье закипело, они детей пригнали — ответные стишки нам читать. И вот тут я себя ненормально почувствовал. Давит что-то, ем-пью через силу. Далее постараюсь быть очень точным, как говорил Путешественник во Времени из романа Герберта Уэллса. На часы я посмотрел, когда было уже двадцать пять минут двенадцатого. Последний мальчишка, запинаясь и опасливо поглядывая во главу стола, продекламировал что-то из Абая и куда-то исчез. Взрослые банально пили и нестерпимо шумели, разбившись на застольные группки.
Вдруг я почувствовал, что не могу двинуться! В лед вмерз! И появилось абсурдное, но твердое понимание: потому что этот рядом. Я не мог повернуть голову, но знал, что ко мне подсел слева на освобожденный кем-то стул директор клуба. Он заговорил, обращаясь ко мне, и все пространство сузилось, словно затянулось полупрозрачной пленкой. Застолье было за ней, внутри только мы. Он сказал мне на чистом русском, который я почти не слышал со времени вылета из Алма-Аты: «А ты чего не ешь, не пьешь? Приболел, что ли?» И тихо рассмеялся. Мне почудилось что-то издевательское в этом смех, ощущение недоброй силы. Потом он встал и ушел на свое место. И меня отпустило! Да так, что холодный пот прошиб.
Я глубоко дышал, когда актер, сидевший справа, повернулся: «А ты что не пьешь, Раха? Давай!» Я раздраженно подумал: «А тебе-то что?!» Но опомнился: действительно, надо выпить, простыл, наверное, на ветрах-то этих. Взял стакан с водкой, но заставить себя пить не могу. Потому что кажется мне, что и водка и закуска на этом столе… ненастоящие, что ли. Как натюрморт из папье-маше.
В общем, встал я и тихо вышел покурить. На дворе была незнакомая ночь. Такая, когда не знаешь, где искать луну. Поселок мерцал парой огней сквозь качаемую ветром рощицу примерно в полукилометре. «Ого, — подумал я, — клуб на отшибе!» Глянул направо и дымом поперхнулся: за низким заборчиком из старых гнутых труб, перевязанных проволокой, белело мазарами кладбище! Клуб на кладбище?!
Мне послышалось, зевнула собака, но это, похоже, скрипнула дверца грузовика, вернее, остова грузовика с разбитой кабиной, черневшего за туалетом. Я видел, как она открылась, показав проем пустой кабины и снова закрылась. Только через секунду до меня дошло, что так быть не может! Что это не ветер! Потому что ветер, задирая воротник моего плаща, стабильно дул прямо в дверцу. Я испуганно повернулся, чтобы зайти в «дом», и едва не вскрикнул — этот стоял прямо за мной!
— Ия, калай, земляк, курита вышел? — спросил он на ломаном казахско-русском, затягиваясь уже наполовину выкуренной сигаретой.
Я кивнул, бросил окурок и, стараясь не глядеть на него, обошел эту сутулую фигуру, поспешив к людям.

5. …и собака с бровями

Нас оставили ночевать тут же, распределив по нескольким комнатам. Я оказался в компании двух самых отвязных ребят (сейчас они достаточно известные актеры). И не удержался, рассказал о своих параненормальных состояниях. И знаете, они перепугались! Кое-как заперли дверь, всунув какую-то деревяшку в ручку. Окон не было — эта клубная подсобка выходила стеной на кладбище. Решили не спать, болтать. Но вскоре все утомленно затихли. Я лежал в полусне, пока не почувствовал движение рядом. Увидев блеклый белый силуэт над собой, пошел мурашками…
Хвала материализму — это оказался один из моих «сокамерников». Он стал упрашивать меня пойти с ним в туалет: съел, мол, какую-то гадость, живот пучит и сны страшные снятся. Я не соглашался, пока он не разбудил третьего. Кое-как уболтал нас. Выскользнули во двор. Часы показывали без пятнадцати шесть. И вдруг я снова оказался один! Не пугайтесь, просто деревянный туалет был из двух кабинок, вот два моих приятеля кряхтя и заскочили, опередив меня. Я закурил и нервно огляделся. Вроде светало. Мир вокруг постепенно принимал мягкие добрые черты. Из-за туалета выглянула собака. Рыжая, как лиса, с черными бровями. Посмотрела на меня и громко зевнула. И внезапно я понял выражение «волосы зашевелились на голове»! Морда собаки жутко напомнила… лицо этого!
До сих пор, вспоминая, чувствую озноб. Тогда от помешательства меня спасли ребята, шумно вылезшие из туалета. Зверь скрылся, а они, весело матеря меня за ночные страхи, потрепавшие нервы, стали будить команду. Что интересно, недовольства побудкой не было — к семи выползли все. Ночлег в сыром клубе никому не понравился, и мы поспешили укатить в более комфортабельные дали…

P.S.

В конце девяностых прослушал необычную лекцию по казахскому оккультизму. Особенно запомнилась часть, где преподаватель рассказывал про «албасты». В казахских верованиях это существо может встретиться в образе рыжей женщины, лисы или собаки. Водится, точнее, видится возле кладбищ, в пустынных местах, у рек. Видевшие албасты утверждают, что цвет глаз у нее «воландовский». Но лучше в них не смотреть…