У неё под одеждой власяница... Страница Юлии79

Фото Виктории Банновой

(вторая половина восьмидесятых)

  Потом Артур заболел, о чём поведала его сожительница – мол, лежит, чахнет, уже не встаёт.
 Мы с Борисом пошли его проведать и сразу поняли – дело плохо.
 Кожа да кости, глаза ввалились, лицо жёлтое. По всей вероятности, цирроз.

  Артур нам обрадовался, объявив, что предвидел этот визит, потому что “видел сон”.
 И тут же начал его рассказывать.
 Будто он на корабле в бушующем море – то ли война, то ли буря...
Корабль вот-вот потонет, пассажиры в панике.
 И вдруг Артуру кто-то шепчет, что единственный шанс спастись – найти Богородицу, которая где-то на корабле.

- Но как я её узнаю?

- Узнаешь. У неё под платьем власяница.

 Ну и ну! Мы стали слушать с удвоенным вниманием.

 Артур из сна потолкался в толпе мечущихся по палубе пассажиров и вдруг, коснувшись одной из женщин, ощутил у неё под плащом нечто, подобное панцирю.
 Власяница!
 Женщина подала знак следовать за ней. Пришли в каюту.
 Женщина, по-прежнему до бровей кутаясь в плащ, сказала, что не хочет, чтоб Артур погиб. 
И протянула на ладони коробочку.

- Вот, возьми.

 Там оказался нательный крест.

- Надень. А потом...

 Женщина шагнула к двери.

- Что потом?

- Потом придёт Юлия. Делай, как она скажет.

 Я остолбенела. Ничего себе!

 - Артурчик, - голос у меня дрожал, - раз уж на то пошло...Если я принесу тебе крестик – наденешь?

- Чего ж не надеть.

- Вот ты болеешь. Надо бы исповедываться, причаститься. Батюшку позвать.

- Зови, чего ж не позвать…

  Я помчалась к отцу Герману.
 Я всегда опасалась состояния “прелести” и всего такого, когда бывают разные “светлые видения”.
 Но ведь этот сон не мой был, а Артуров!
 И слова Артуровы – не мои глюки. Борис свидетель.

 Отец Герман неожиданно отнёсся к моему очередному “чуду” деловито-буднично:

 - Раз Пресвятая Дева велела, наше дело исполнить.
 Надень на него крест и приготовь к исповеди. А меня в среду утром на станции встретишь.
  “Артур” – это что за кличка?

- Может, из “Овода”? А ещё Артур Рубинштейн был, композитор…

- А “Рубинштейн”-то этот твой крещёный?

- Говорит, да. Скавронский он. Отец – поляк, мать – русская.

- Ладно, будет Артемием.

  Посёлок наш пребывал в шоке, когда сам знаменитый отец Герман, умеющий изгонять бесов, к которому, бывало, не пробьёшься сквозь плотное кольцо прихожан, жаждущих хотя бы благословения, вдруг появился собственной персоной.
 И не на машине родственников болящего, а на электричке.

 Не к благочестивой немощной прихожанке, а к какому-то опустившемуся пропойце.
 Воистину в этом было нечто библейское, когда высокий красивый отец Герман в развевающейся на ветру чёрной рясе размашистым шагом мерил расхлябанную нашу дорогу.
  А вослед ему глядели, оцепенев, и спешащие на поезд пассажиры, и очередь за молоком, и бабы из калиток и окон.

  Хоть Анюта, артурова сожительница, и прибрала немного в их халупе, но кабацкая обстановка батюшку всё же шокировала.
  К тому же исповедник не внял моим наставлениям и выпил утром чаю (“что, и чаю нельзя?”).
 Поэтому исповеди с причастием не получилось.
 Отец Герман велел, чтоб к следующему разу приготовили иконы и свечи. Чтоб накануне после полуночи – никакой еды.
 А главное, чтоб вспомнил и написал Артур подробно все свои грехи аж с самого детства.

 - А сейчас все будем молиться.

 Мы (я, Анюта и Лиля) встали рядом, Артур полулежал на подушке.
 Насколько я поняла, батюшка то ли изгонял бесов, то ли освящал дом. А может, то и другое.
 Я очень волновалась и пребывала в какой-то прострации.
 - Уходи с чердака, уходи из печи, уходи из подпола!.. - что-то вроде этого властно повторял отец Герман, крестя углы и размахивая кадилом.
 Наверное, и из меня он кого-то изгнал, потому что я вдруг будто провалилась в муторную безвоздушную дурноту.
 Но тут же вынырнула, глотнула пахнущий ладаном воздух, и сразу стало хорошо и легко.
    Состояние птичьей невесомости, парения, которое я прежде испытывала лишь в детстве.

  И второй раз приехал отец Герман к Артуру.
 Накануне больной попросил меня сесть рядом и, под его диктовку, помочь записать все грехи, как велел батюшка.
 Так и я шла когда-то на свою первую исповедь с до краёв заполненной тетрадкой.

 Был уже поздний вечер, рука устала, но удивительно – все артуровы супер-грехи сразу изглаживались из моей памяти.
 Я лишь внутренне содрогалась и тут же напрочь их забывала.

 Вот недавно разговорилась с одним жителем нашего посёлка, хорошо знавшим артурова отца.

 Геннадий Фёдорович поведал, что Генрих Антонович был в ссылке с самим Лениным, бежал оттуда. Где-то в лесу зарыл свои наручники и уговаривал Геннадия Фёдоровича вместе съездить в те места и откопать кандалы.
 Так и не собрались.

  И ещё рассказал, что артурова мать, скромная молчунья, очень переживала пьяные дебоши сына. И, когда тот попал в тюрьму, как-то сразу сдала и вскоре угасла.
 А Артур написал записку кровью:
 “Мамочка, прости, я больше никогда не буду”, имея в виду дурной образ жизни.
 И положил записку в гроб.
 Но клятвы не сдержал.

Правда. Ничего, кроме правды.

(продолжение следует)...

Начало мемуаров - в сборнике прозаических миниатюр "Страницы Юлии".