Суд

К правителю на суд народ потоком бурным
Ворвался в залу, шумно и невнятно многословя,
Среди, клокочущей как гейзер, человекомассы бурой
Взору правителя предстали трое – воды бурлящей соль.

Монарх свел брови, грозовой набухнув тучей,
И голос царственный над океаном пенным грянул громом:
«Что привело сюда народ мой? Что за ненастье его мучит?
Кто эти трое в кандалах? Каким их души вымараны злом?»

Люд, ропот свой перед царем уняв почтенно,
Из недр своих глашатая родил ему на обозренье.
Прокашлявшись, и наглости набравшись вместе с тем,
Тот начал факты излагать, точно цепи стальные звенья.

Было его повествованье долгим и витиеватым,
Правитель морщился брезгливо, его рассказу внемля,
Так как история была банальна, безыскусна, неопрятна,
В ней не было полета и интриги, лишь труп, зарытый в землю…

Без слов воды рассказ его к простой сводился сути –
Был найден мертвым дворянин в своем поместье.
И вот хотя был стар он, бесчестен, алчен и распутен,
Все оказались, вдруг, возмущены его внезапной смертью.

Так уж устроены, пожалуй, люди, что о том мечтая сами,
Они готовы мстить тому, кто все ж на то осмелился в итоге,
И потому объятая негодованием округа, прочесав леса,
Нашла троих, кто мог проступком сим прогневать бога.

Один убийцей слыл в округе, разбойником и вором,
Лишь случай от людской расправы, его спасал не раз,
Ну и еще, должно быть, не один негласный договор,
С  теми, кто был ему за гнусные дела его обязан…

Второй подозреваемой была известная в округе куртизанка.
Была девица та свободных нравов. Мораль ее ни сколь ни тяготила.
Влекома роскошью с  богатством, она меняла честь на обожанья знаки.
Тот дворянин был увлечен ей, и ходили слухи, что она таки сведет его в могилу.

Третьей была неутешимая в своем бездонном горе мать –
Была она прислугою в том доме, работала сурово, дочь растя,
Хотела лучшей доли дочери она, которая на редкость вышла статью.
Но вот, прошла молва,  что положил свой взгляд старик на юное дитя.

Но это были только сплетни… Людишек темных злая болтовня.
И женщина та, будучи благочестивой, глуха осталась к той молве.
Вот только дочь, вдруг, изменилась. Дичая словно бы день ото дня.
Потом пропала. Ее нашли. С дитем внутри… Нагой… У берега… В траве…

Меж тем, всю суть излив, мешая ее с грязной жижей слухов,
Масс рупор, глас народной правды все ж подошел таки к итогу.
И напоследок молвил, отирая пот со лба и отгоняя мух:
«О, наш король, тебе решать, кто виноват… Кому в петлю дорога…»

И после этих слов молчание натянутой струной повисло в зале.
В поклоне низком все к правителю свои простерли взоры.
Он был суров и мрачен, оплот Закона, Истины, Морали,
Размышляя: «Опять вершить чужие судьбы – экий вздор!!!»

К слову, правитель тот в народе мудрым слыл и справедливым.
И коли, кто и в правду в чем-то был виновен, его карал сурово,
А коли, кто был осужден безвинно, его монарха суд правдивый
Освобождал от всяческих гонений одним монаршим словом.

Тяжелым взглядом исподлобья царь обводил пространство залы
Так неподъемны были думы, что сделали с годами грузным
Его когда-то молодое тело, что по ночам его терзали,
Кошмарами, взрывающими разум, его лишая снов и музы.

Когда-то молодой король был строен и прекрасен,
Писал стихи, и сочинял сонеты, из арфы извлекая ноты,
Но тяжкий груз на плечи его лег бездушной массой,
Корона стала узкой и колючей, словно венец терновый…

Таков был долг его и крест, его монаршья ноша.
И это бремя нес достойно он, без маски лицемерной.
Он истину искал во всем, и в этом была власти его мощь.
И все ж, увы, за право быть судьей он заплатил большую цену.

Но дум этих седая поволока, что взгляд его туманила порою,
Эта тяжелая материя раздумий, что мантию в сто крат утяжеляла,
Этот мышления тяжелый камень, что вдавливал монарха в недра трона,
Все это гнал он прочь, что бы предстать в блистающем обличье короля.

И, наконец, стянув с чела седого оцепененья непомерно тяжкий гнет,
Он голосом раскатистым и величавым эдак свою монаршью начал речь:
«Народ мой, вы пришли, что б покарать убийцу… Клянусь вам, он умрет!!!
Теперь же я решу, кто из троих виновен… Кого сразит сегодня правосудья меч…»

«Смерть!!! Смерть убийце!!!» - кровавой жаждой взорвалась внизу толпа.
Устало выслушав ликующие вопли плебса, правитель руку грозно приподнял,
Тем самым он народ тотчас заставил смолкнуть, и взор его испепеляющий упал,
На тех, из коих был один убийцей, и умереть был должен на закате дня.

Сначала обратился он к мужчине: «Ты первым говори перед людьми…
И коли оправдать себя сумеешь, ты мерзкое свое существованье сохранишь…
Но, если я сочту, что это ты, ты проклянешь тот день, когда тебя родили…
В великих муках ты покинешь этот свет, что б наконец предстать перед всевышним…»

Самодовольно ухмыльнувшись, проходимец учтиво отвечал на то царю:
«Великий наш монарх, и вы страны моей почтеннейшие люди,
Вы вправе презирать меня, я низок нравом, и сам об этом прямо говорю
Без толики стесненья, преподнося свои пороки вам на блюде,

Что б вы, от возмущенья негодуя, отведывали поочередно эти яства,
И находили их во глубине своей души противными всея своей природе,
Что позволяло б вам, со мной в сравненье, считать свои грехи и страсти
Шалостью детской, лучшее ж в себе – вершиной благородства…

Да-да, таким вы сами создали меня, и именно таким я вам и нужен.
К чему скрывать, душа моя воистину порочна, бесчувственна и зла,
Взгляните на мое лицо и тело, на шраме шрам от разного оружья,
Так вот в душе моей их больше несравненно. Душа моя в узлах,

Сплетенных из мозолей, шрамов и увечий. Она подобна камню.
В ней места нет морали и прочим вашим утонченным чувствам.
Я ада не боюсь. Его огонь я на земле отведал, закалившись сталью.
Теперь я точно меч рублю ваши устои, наслаждаясь хрустом.

Меня б давно могли бы вы убить, если б, конечно же, хотели…
Но кто ж тогда за вас исполнит вашу грязную работу?
Нет, вы на это не способны – дух чахлый в нежном теле.
Что ж, не марайтесь, ни к чему, доверьте мне ваши заботы.

Да, на руках моих, признаюсь, осталось крови пролитой немало.
Но я, как профессионал, большую с людей взимаю за работу плату,
И, несмотря на то, что я бесчестен, я заявляю честно в этой зале,
Что за убитого, никто мне не платил, да и к чему кому-то эти траты?

Все знали, что старик настолько жаден, что денег при себе не держит.
И все продумано им так, что б никому не обломилось ни гроша.
А я, уж коли речь о том зашла, без четкого резона никого не режу,
К тому же, в его жалком теле гостила лишь одной ногой душа…»

Закончив речь свою, злодей раскланялся подчеркнуто небрежно,
Всем демонстрируя вокруг, что за судьбу свою спокоен.
Народ же, поначалу возмущаясь, потом роптал все реже.
А под конец стояли люди молча, пряча глаза от света из окон.

Лицо ж монарха искажала мука, он перед богом отвечал за этот сброд,
И вот теперь он в этом жалком фарсе играть был должен свою роль.
Ему служил этот «его народ», иль это он служил этому никчемному народу?
Но тщетно с высоты своего трона вглядывался в бесформенные пятна лиц король.

Но снова отогнав глухое наважденье, продолжил царь процесс:
«Пришел черед тебе, беспутная девица, в свою защиту слово говорить.
Знай, если невиновна ты, отправлю прочь тебя с твоим бесчестьем,
За то с тебя однажды спросит время. Но если ты убийца, то умри…»

Взглядом, истомы полным, страстным, царя в ответ девица обожгла,
Расправив грудь на обозренье всем, вдохнула глубоко и томно,
Качнула бедрами фривольно, тем самым уронив к своим ногам
Мужей почтенных, а их жен заставив от ревности излиться стоном.

Потом картинно выждав паузу, так точно усмиряя страсть,
Голосом бархатным и тихим, она свое повествованье начала:
«О, мой король, и благороднейшие из господ, я в вашей власти,
Но знать бы, как вы кровожадны, я б раньше это обязательно учла…

Осмелюсь я напомнить, кстати, многим присутствующим в зале
Как в нежных чувствах вы когда-то мне так отчаянно клялись…
И где ж теперь ваши посулы? Теперь вы мне врагами стали?
Мужчины, как вы лицемерны. Все ваши чувства - фальшь и слизь!!!

Да, я красива... Разве в том моя вина? Мой недостаток?
Моим умом вы упивались, отдыхая от семейных очагов.
Что получила я от Вас взамен? Визиты тайные украдкой?
Подарки? Мишуру? Ваше нытье и жалобы на жизнь... Еще чего?

Да, и, увы, вы господа могучи и всесильны, но при этом жалки,
Как можно вас любить? Что можете Вы дать? Какой в вас прок?
Так что с того, что я себя ценю, покуда я в цвету, и краски ярки?
Сполна воспользоваться тем, чем я одарена – для вас это порок?

К чему скрывать, старик ко мне был крайне расположен,
И пусть он был противен и смешон, замечу в его пользу,
Что с вами он в одном разнился, деля со мною ложе,
Соображения имел он на мой счет весьма серьезные.

Да-да, старик мне сделал предложенье, это правда,
И это мне сулило беспечный быт в достатке и веселье,
Ах, если б только он дошел до алтаря со мною рядом…
Он долго б сам не протянул, так часто изливая семя…

К чему же мне его убийство? Уже ль я враг сама себе?
Ведь я, увы, от этой смерти страдаю больше всех других.
Ответил бы мне кто теперь, чем так не угодила я судьбе?
Убийца старика своим клинком пронзил двоих.

И на процессе этом я обвинителем скорее быть должна,
Как глупо было вам меня подозревать в этом убийстве.
Но, то меня ничуть не удивляет, другое мучит, что ему я не жена.
Мечтала я с услужливостью грубому мужланству распроститься…»

И обольстительница замерла в надменной неприступной позе.
Толпа в смятении была, мужчины, словно их сразило молнией,
А дамы, то косились злобно на красотку, то на тех, кто возле
Как рыбы только дули щеки, и открывали рты безмолвно.

Царь думал о своем, прикрыв глаза, как будто в полудреме.
Он чувствовал, что век его прошел, мельчают нравы…
И тени черные свет застят, крылами перекрыв окна проем,
И истина уже не та совсем, что прежде, а с привкусом отравы…

Но права не имеют короли на нерешительность и слабость,
А потому монарх опять поднял глаза на свой народ  устало
И матери осиротевшей говорил: «Нам выслушать тебя осталось…
Что, женщина, ты нам расскажешь? Хотя б твоя история проста?»

Из-под тяжелых век мать очи подняла, полные чаши горя и тоски.
Царь встретился с ней взглядом, и боль ее его души коснулась.
Монарх поежился, и вновь глаза прикрыл, массируя виски.
А мать точно запела речь свою, качаясь и сутулясь.

«Великий царь, добрые люди, мне говорить с вами неловко…
Я женщина простая, домашняя прислуга, в речах я новичок.
Всю жизнь работала упорно не покладая рук, без остановки.
Беседовать-то шибко было некогда обычно, все молчком…

Всю жизнь свое я знала место, и за него держалась, как могла.
Довольны были господа моей работой, и я была довольна.
Мне со стола кидали крошки, а я благодарила из своего угла.
Когда ж меня пинали, я молчала, ведь я прислуга, мне не больно.

И все ж, хотя жила я в нищете, и ни о чем другом не помышляла,
Была и я богата, люди добрые, богаче всех на этом белом свете…
Росла со мною рядом доченька-красавица, взрослея и шаля.
Какой была она веселой и способной, любила танцевать и петь.

И с каждым годом наливалась она соком и расцветала, хорошея,
Так точно яблочко на дереве, краше становится день ото дня,
Как радовалась она жизни, как, точно госпожа, держала гордо шею.
Как делалась серьезной, вдруг, и хохотала озорно чуть погодя.

Я в ней не чаяла души, и не было ее прекрасней никого.
И был в жизни моей единый смысл – ее счастливой сделать.
Но с яблони упало яблочко однажды, никто ей бедной не помог,
О, Бог мой, как была слепа я, не разглядела, что дитя мое в беде.

И ведь случилось то не в одночасье, она зачахла на моих глазах,
Червь забрался в мое яблочко, и медленно сосал из него жизнь,
Да это я ее сгубила, люди, я признаюсь пред всеми в этом зале,
Как можно быть такой нечуткой, с тем, кем так сильно дорожишь…

Да, люди, я убийца, нет мне прощенья, справедливый государь,
Ее страданий не заметив, ее оставив одинешеньку в беде…
Мать дочери дать не смогла успокоенья, а успокоила вода.
Она была такою взрослой и печальной, в ее последний день.

О, это я ее не сберегла, она заслуживала только счастья.
Для этого ее растила я, а умудрилась потерять мою дочурку.
О да, была богата, люди, я, не разделить богатство то на части.
И вмиг лишилась я всего, когда тянула из воды ее за руку.

О, люди, как рыдала я над ней, как я трясла ее нагое тело.
Я жизнь в нее вдохнуть пыталась тщетно… Была в дали ее душа.
Да, я виновна, господа!!! Я не заметила, когда на девочку мою упала тень.
Она была так молода… И так прелестна… Была она… Так хороша…»

И снизойдя на губ бесшумное движенье, умолкла мать.
И гробовая тишина объяла зал, как черная вуаль печали.
Ни шороха, ни вздоха, так точно кто-то наложил печать,
И все ее не в силах превозмочь подавленно молчали.

Как будто слово – камень, одно уронишь и уж лавина с гор,
И вот застыли люди в священном страхе под скалой отвесной…
Голос царя раскатом грянул в тишине, озвучив приговор:
«Виновна. Стража, увести убийцу. И повесить…»



11-19.02.10