Прощание с родиной

  Воспоминания об однокурснике по ВВМУ
           ВАЛЕРИИ САБЛИНЕ

И Петропавловки шпиль,  в ледяной отраженный воде,
и упоенье свободой у невских широких гранитов...
Как присягали отчизне мы в нашей почти нищете!
Как возносилися духом, питаясь одною молитвой!

Молодость наша! Ужель (как в песочных чаcах
время — по малой песчинке, по блику, по дрожи)
твой океан в развеселых волнах-парусах
вытек, и дно обнажилось, с могилою схоже? О боже!

Молодость наша! Блажен был твой светлый порыв!
Да не течет только к горлу, не ластится к сердцу услада.
Сколько хрустальнейших кубков разбил этот пушкинский миф!
Сколько же отроков дивных отвел он от божьего града!

Миф об отчизне! Какая уловка судьбы!
Дух вольнодумства крыла расправлял нам  другою картиной.
Что нашим женам в терновых венцах наши лбы?
Что им Россия, когда в ней повенчан алтарь с гильотиной?!

Что мирозданью, что Богу воспетая кем-то страна,
где неразрывность судеб все священнее, но и все горше?
Не было спору: Россия для сердца, для пылкого сердца навеки — одна!
Но ведь и жизни Господь даровал — на все веки! — не больше.

Сколько нас было — взлетевших на крыльях надежд
к звездам, к дельфийским просторам, к сладчайшим объятьям
муз Аполлона, откуда виднелся рубеж
рая, и мы ликовали, как птицы, как дети, как братья.

Сколько нас было, возжаждавших нег и свобод...
чтоб, как волков, затравить нас в облаве, в загоне,
чтоб от бессилья те — спились, а эти — шли на эшафот,
только б не зрить этот фарс на сюжеты шекспировских хроник.

Кто мог помыслить, что в самый трагический час
нас предадут, как иуды, забудут о нас, как манкурты?
„Ах, вы хотели — куда? — на Олимп?! И еще? — ах, еще на Парнас!
А не хотите ль сыграть в величайшем театре абсурда?“

И — самых пылких, мечтавших о славе, как скот, повели на убой —
увеселять мясников! Нас! — в ревущую пасть Колизеев?!
Вот и смеемся, смеемся в психушках над скорченной нашей судьбой,
только в глазах больше слез, чем у раненых насмерть газелей.

Страшно всходить по ступеням бессмысленных, зверских голгоф.
Страшно смотреть, как разбухли, как святцы разбухли от крови.
Но безысходней, когда после пушкинских строф
сердце вакханки рыдает сплошным сквернословьем.

А ведь вчера еще — бал, еще дышит, как розы, дворец,
сумрак свечей, и аккорды, и вальса старинного звуки,
и на плечах, будто чайки, как сон, как обряд, как венец
братства — вспененные музыкой нервные женские руки.

А ведь вчера еще — пунш, поцелуи и клятвенный пик
ночью у сфинксов. В Неву мы бросали монеты,
и, обнявшись, пели гимны, и знали, что каждый велик
будет в эпохе, и все — офицеры, Гераклы, поэты.

Все можно было б стерпеть, но не ад. Но не бред
небытия. Но не страшную тяжесть сознанья,
что ни по образу, ни по подобью тебя уже начисто нет —
попрана жизнь! — и от жизни одна только видимость, майя,

что день и ночь пьешь, как пойло, кровавых кошмаров отвар:
вера, надежда, отечество — в перемолоте,
и лучше — сразу, как к солнцу когда-то Икар:
если распятым, то — к Богу в последнем полете.