Время и бытие

Мост через реку был исковеркан дорожными машинами, которые глухо рычали за высоким забором. А рядом по склону к реке уходили деревья… Уходили из города к реке. Убегали. Это дендрологический сад, где по весне всё буйствует и цветёт. Вот – шагнул просто-напросто в сторону – и ушёл навсегда в катакомбы под землю из этого мира. Или наоборот? Или совсем не так? Мир остался там, под землёй, в катакомбах, а здесь вольный простор и ослепительный свет.

Мы-то шли по своим важным делам. Надо было получить счёт за электричество. Никто ж его не принесёт домой. Вот мы и пошли, я и внучка Маша, и было ей девять лет, а мне шестьдесят. Туда просто приехали на трамвае. Это очень мне знакомая трамвайная остановка. Отсюда долгие годы путь лежал прямо к старой городской больнице, где чуть не ежегодно лежали мои мать и жена, Мария Михайловна и Мария Кирилловна.

Обычно я аккуратно сворачивал пальто и клал его на скамейку в приёмном покое, а потом поднимался на второй этаж, минуя вахтёра, чтоб его не огорчать. В раздевалку пальто всё равно не примут, потому что карантин, или не вовремя, или… Там, в приёмном покое, был такой длинный коридор со скамейками у крашеных стен, где мы сидели и ждали. Или ждал я один. Ждал чего-нибудь хорошего несмотря ни на что. Однажды привёз Марию на "скорой", а приступ не отпускает. Всё время ела нитроглицерин… и моё сердце тоже умирало и задыхалось. И что же? Теперь и старая наша больница умирает, скоро останутся только стены, трава и кустарник. И пыль упадёт, и пепел, и скроет руины, как будто тут не было ничего. Как будто я тут никогда не стоял под окном.

Ну, ладно. Мы получили электрический счёт, но не возвращаться же домой на прозаическом трамвае. И мы пошли пешком, но вовсе не домой, а совсем в другую сторону. Туда, где под тем самым мостом одиноко звучала флейта. Там у воды сидела древнегреческая Эвтерпа, неизъяснимая лирическая муза? "Чистый восторг зовущей тишины". Это немецкий мыслитель блаженно беседует с японским профессором, а я недоуменно цитирую. Я сейчас внимательно читаю их двусложный разговор в книге с твёрдыми корками. Там мыслитель мечтает осмыслить двусложность-двуполюсность понятий, но сам почему-то не может уразуметь, чего же он хочет. «Само восторгающее приходит каждый раз к явленности… приходит в своей прелестной полноте на невозвратный миг… веяние тишины озаряющего восторга». Ну да, Мария явилась в оранжевом платье с каким-то чёрным узором. С косым подолом – первый блин комом. Она только что сшила его собственноручно и поспешила на долгожданное свидание с ненаглядным мужем. Промчалась сквозь дендрологический парк – мимо часовни, где тогда униженно хранился какой-то инвентарь. "Они" пытались унизить часовни и храмы. Они… убогие? Несчастные. Ах, как их жалко. Как им помочь, рассказать… Ведь уже пылают нездешним восторгом небесные горизонты.

Твоя улыбка, когда шла мне навстречу по длинной аллее мимо часовни святого Александра. И как передать словами твою улыбку? Выражение невыразимого. Снова нам улыбнись – открыто, простодушно, смущённо, чтобы все увидели твою улыбку в её цветущей полноте. Да? "Но это ведь только тебе, а не всем".

Там, за дендрарием, у реки о сю пору стоит кирпично-коричневый старый дом, где когда-то, в двадцатые революционные годы двадцатого века располагалась старая школа. И там сидела за партой юная Елизавета, мать моей роскошной недолговечной Марии, про которую я пишу уже одиннадцать лет, и всё только о ней: хожу по кругу, как слепая старая лошадь, вращающая грузоподъёмный ворот... Почему "они" до сих пор не уничтожили эту бывшую школу, почему не сожгли, не растоптали, не разломали огромной железной бабой, не изломали бульдозером, танком, атомной бомбой? Время и бытие. Им же ведь нужны тут у нас огромные башни, казино, рестораны, бордели и… и… Зачем? Ну как же… Да все знают – зачем. Это мы тут у них, а не они тут у нас. Нас здесь пока только терпят с нашими маленькими часовнями, храмами и старыми двухэтажными школами у реки, несущей древние воды в далёкий океан. Мы же здесь странники, мы потихоньку и согбенно уже отправились туда…

Да, где-то внизу у реки глухо звучала флейта, а нам же с Марией всё равно идти именно туда. Там наша блаженная городская власть совершенно бескорыстно соорудила деревянную лестницу, ведущую к влажной реке, и деревянный летучий мостик над весёлой весенней водой. Мы стали спускаться по длинной лестнице и тут увидали внизу старушку в такой опускающейся на глаза грибообразной шляпе. Она просто играла на флейте, а люди подавали или не подавали ей милостыню. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. И она же ведь не просто так… Она играла на флейте, то есть давала нам подаяние, озаряла восторгом наши увядающие сердца. Теперь там, к сожалению, опять починили огромный мост, там снова грохочут трамваи, и больше никогда нам не услышать… никогда.

А тогда мы просто стояли на светлом деревянном мостике над текучей водой. Ах, какая милость… она вышла к нам с флейтой. И больше никто никогда её не услышит. Или я стоял там один-одинёшенек? Всё перепуталось в старой седой голове. Обрывки воспоминаний. А мы-то с Марией ведь шли по совсем другому мосту – там, где когда-то проехал давным-давно император Александр. Но с какой же Марией? Сначала с моей совсем молодой невестой в октябре тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года – от Рождества Христова. Мы шли с ней немного навеселе из университетского общежития, где я что-то пел и играл на одной гитарной струне. Ну, чем же её поразить и обрадовать? Мы уже повернули налево – туда, где до сих пор почему-то стоят старые дома и большая кирпичная стена. Там сейчас академический институт? Сидят древние учёные и листают старые исторические манускрипты… Про то, как люди рождались, любили и умирали. Там всё это написано про каждого из нас. И вот я залез на высокую кирпичную стену забора, отделяющего двор от улицы. А Мария ахала и восхищалась. Да я ж тогда больше ничего и не умел. Чем ещё обрадовать свою милую?

Мы тогда с ней учились на факультете журналистики, так что я теперь могу во время увлекательной игры с внучкой Машенькой торжественно написать "Акт об изъятии крокодильего хвоста в благороднейших целях". Впрочем, создавать такие вот акты нас почему-то не учили. Мы прилежно изучали постановления Партии и Правительства, объясняющие, как и для чего надо писать полезные статьи, очерки и корреспонденции. Естественно, в благороднейших целях. Чтобы построить рай на земле. Никто ведь тогда не знал, что он давно уже тут. Что надо просто пройти через мост, где когда-то ехал император, – и сразу свернуть к реке, где деревья и травы, и огромное поле одуванчиков. Я и Маша рвали букеты и дули изо всей силы. И пушистые зонтики летели по ветру.

Сначала она убежала к воде по крутой тропинке вниз – и скрылась за лопухами, так что я стал тревожно вытягивать шею. Тёмные струи воды под старым каменным мостом. Но тут же она испугалась: а вдруг эта разлука навсегда? Как всякая разлука… И вот уже её косички тут рядом со мной, и мы дуем на одуванчики.

 Мы там стоим два года назад. Вон там – смотрите… время наконец-то остановилось. Мы там стоим на краю цветущей золотом поляны.
Ах, как скучно… Потом люди становятся взрослыми скучными людьми. Ходят в магазины и казино, пьют пиво и водку, чтобы убить время. Время спасения. Уничтожить его, растоптать. Ну ладно, ладно… Ещё далеко… Пока что мы идём по улочке, оставшейся нам в подарок от дальнего века с барышнями и рысаками. Как это "они" упустили? Кирпичный таинственный забор с аркой. И мы тихонько вошли во двор. Вот высокое крыльцо без ступенек и дверь, которую давным-давно никто не открывает. На крыльце много лет лежит старый поблекший коврик. Снег его покрывает, а потом снова растаивает. А он лежит и лежит, никому не нужный.

Старый таинственный двор, полуразрушенная кирпичная стена с кучей всякого мусора рядом. Старые деревья. Трава-мурава. Но мы же ведь куда-то идем вместе с Машей? Мы знаем тайну. Маленькой дочке моего племянника однажды ночью приснился вот какой сон. Она просила у Ангела храбрости, чтоб не бояться чёрной сердечной смуты и всяких прочих невзгод. И он послал её в храм к светлой иконе Пресвятой Троицы. И вот мы тоже пошли в этот храм. Мы же паломники-странники. Когда наступила разлука, там стоял гроб с телом Марии, данной мне в жёны. Это было в потоке времени… там был дом культуры, в алтаре – раздевалка, и певцы пели под куполом, а мы с ней иногда сидели и слушали, и, может быть, кто-то играл на флейте, услаждая наш слух. «Однако в ночи ужасающего Ничто впервые происходит простейшее раскрытие сущего как такового». Смерть и время царят на земле?.. Да-да… Бытие в потоке времени? Маленький островок любви и воздержания… в бушующем потоке тёмных страстей. Это тоже они, "они"… Спаси нас, Христе, – тонем-погибаем. Господи, покрый мя от человек некоторых, и бесов, и страстей, и от всякия иныя неподобныя вещи.

А тогда собрались наши друзья, пришёл иеромонах Гермоген (Еремеев), и мы все отправились на панихиду в Иоанно-Предтеченский храм. Сияющий остров в ослепительной тьме. Иногда извлекает нас из катафалка времени туда… в вечность. Церковь испросила у Бога милости для моей совсем не старой жены, уплывающей на тот берег. Идущей по гулкому мосту? Там золотые одуванчики, невечерний свет и времени больше не будет.

В конце концов мы с маленькой Машей, наверное, всё-таки дождались трамвая, чтобы уехать домой. Мы приложились к Иконе и отправились в свой собственный дом, который скоро тоже разрушат. Давным-давно это было, два года назад. Или сорок?
Там когда-то сидела на тёплой кровати совсем маленькая семилетняя Маша и бормотала: "Кулебяка подобрел от встречного ветра… Как? Ему ветер принёс правила доброго жития… и три шоколадных конфеты. Ему надо хорошенько поспать, и он проснётся добрый и хороший".

Нам пока ещё не скучно в этом непонятном мире.
Когда дед исчезал из дому когда-то давным-давно (допустим, ходил платить за электричество), прабабушка Маша даже и кресло иногда придвигала к двери в его комнату, чтобы кошки не гадили под кровать. И четырехлетняя Машенька знала: если дедушки нет, то дверь почему-то закрыта. "А когда ты умрёшь, дверь будет закрытой? Или открытой?"

Или вообще никаких дверей больше не будет никогда.