ЧАША

                ЧАША

            (фрагменты семейной хроники)

Беспощадные смутные годы
Над страной, над отцом, надо мной.
Корабли, поезда, пароходы
Режет ветер залетный сквозной:
Свой похитчик и чужеплеменный
На открытых просторах Руси...
Братьев кличет Иван полоненный —
Не проснутся — проси не проси!
Я по-русски все жду терпеливо,
Над равниной кружит воронье...
Отобрали у песни мотивы,
Раскатали по бревнам жилье,
Осквернили родные могилы,
А над пашнями ядом смердят.
Брат мой, где твоя удаль и сила,
Обернись красным молодцем, брат!
Горек воздух полынной дороги.
Бесконечны, как думы, холмы.
Сбиты в кровь наши бедные ноги,
От кого ждем спасения мы?
Может эти пожары лесные,
Замутненные воды озер,
Дочернобыльские витии —
Пустословья обман и позор
Нас спасут? Деревеньки пустые,
Городов обезличенных высь...
Но, как сила души, золотые,
Купола золотые зажглись.

2

Береженое мамой наследство —
полотно, веретенце, клубок.
Вьются мамины сказы сквозь детство
тихой нитью — виток на виток...
Скажет мама: послушай, как славно
Ярославна на Волге жила,
как потом на Урал Ярославну
сила темная занесла.


***

...Стояла пора сенокоса,
из города прибыл тогда
отец, и на наши расспросы
ответил: "Важнее страда".
Вставала семья с петухами,
с росою. И шла со двора,
возили мы сено возами.
Все было, как будто вчера...
Мне было четырнадцать. В школе
я зиму училась одну,
а после, бывало, все в поле —
рожь сею, полосоньку жну.
Любила я, помнится, книжки,
на ярмарке брал их отец,
но Пушкин и Гоголь не слишком
частили под зимний светец...
Некрасов! Некрасов исконным
был Богом крестьянской семьи.
Как светлая мать у иконы
читала молитвы свои —
так дети читали про Сашу;
про мужичка... с ноготок...
Некрасов! Страдание наше!
родимый, как волжский поток...
Но тут не пойму, иль помнилось:
отец наш как будто не тот...
Спрошу у него, что случилось —
он, молча навильник несет.
А в ночь грохотнули ворота:
- Вставайте! Конягу впрягай!
Ты, Голубев, враг для народа,
добро подобру отдавай!
Что было тут! Мать за иконы,
отец за раздетых детей:
"Не плачьте, не первые стоны
На Волге родимой моей..."
.......................
Родина! Зорями светлыми,
далью меня позови!
Что ж ты согнулась под ветрами?
Сердце болит от любви.
Рыскали чёрные вороны
В русской дороге-земле,
Дом наш распался на стороны,
Храм не светился во мгле.
Снова дорога полынная,
Горькой родная судьбе
Песня моя лебединая,
Родина… Счастья  тебе!
Выйти с духовною битвою
Хватит терпенья и сил
Вместе с единой молитвою
Всем, кто тебя не забыл.
......................
Отняли и дом, и пожитки...
Поехала наша семья
в путь неизвестный и жуткий.
И с книгой Некрасова я.
Нелегок был путь до Урала —
телячьи вагоны, конвой...
в дороге семья не пропала,
кормилась травой-лебедой.
Нас ветра сухие иголки
встретили в этих местах
и горы, как серые волки,
и душу сжимающий страх.

3

Ворочали камни... вот труд-то!
Слезу зажимали в кулак.
А плакали, что почему-то
отца называли — кулак.
А что в кулаке этом было,
что было в руке "кулака"?
В деревне — все грабли да вилы,
а в ссылке — все лом да кирка.
Отец нас не жалобой встретил:
"Ребята! Здесь люди живут!
Никто не пропащий на свете,
кто право имеет на труд.
А чтобы тоска не заела,
добудем, ребята, чудес!
Возьмемся за доброе дело,
посадим и вырастим лес.
Конечно, в степи, — не на Волге,
но тополь растет, карагач
и люди живут, а не волки,
и Родина нам не палач" .
вот за отвалом щебенки
в крутой известковой пыли
побеги и хрупки, и тонки
впервые весной расцвели.
Как радовались переселенцы
из разных российских земель,
они прижились, как младенцы.
Да там и моя колыбель!

4

Четырнадцать ступенек вниз —
и доски на кровати.
Там полог ситцевый повис,
и детский плач, и детский визг,
и лепет младшей — Кати.
Мария слышит стук — и, ax! —
перепугалась матка.
Глядит: с ребенком на руках
с войны пришла солдатка.
Не на ночлег, а на постой
просилась та солдатка
и вышел ей ответ простой:
"Где четверо — там пятый".
Четырнадцать ступенек вниз,
и к печке — мыть ребенка.
— А где отец? — вопрос повис.
--- Он летчик был, пошел на риск...
где рвется, там и тонко.
Был мальчик слабенький, кричал,
синел, дышал на ладан,
солдатке кто-то подсказал,
Мол, вот что сделать надо:
Испеки калач,
да над ним поплачь.
На железе кочерги
вкруг землянки обеги,
а когда настанет день
ты дитя в калач провдень.
Так три раза повтори,
никому не говори.
В ночь калачик разломай,
злому псу его отдай,
если ночью сдохнет псина,
будет жив-здоров детина.
Вот так и сделали они.
И все сбылось по слову...
Четырнадцать ступенек вниз,
шьют малому обнову.
Носи портянки, фронтовик,
за труд мне их дарили,
я гол-сокол, но я привык, —
смеется муж Марии.

5

Помню: белая птица зимы
распластает крыло за оконцем.
Ноги в мамины сунешь пимы,
Поглядишь на морозное солнце,
И в землянку! Играешь с сестрой
в "кам-каму чудеса показать",
над волшебною нашей игрой
не смеялась, а плакала мать:
гвозди, камешки, пуговки, нитки —
все богатство убогой игры —
я старалась в полу землебитном
под стеколышком скрыть от сестры.
Ту игру называли "секретом",
он был тайным и явным, как стих,
в первобытном сознанье поэта.
Стыли корни в стенах земляных...
В керосинном дрожании света
с тайной болью глядели на нас
дед с поблекшей картонки портрета
и с божницы всевидящий Спас...

х х х

От строк не оторвать пера,
как сердца от любви...
Там не Железная Гора,
там кости на крови,
скрежещут, воют по родне, —
все терпит белый свет,
не дай вам Бог,
не дай и мне —
страшней голодных нет.
И ссыльных нет страшней дорог,
что испытала мать —
голодным взгляд, голодным рот
и негде хлеба взять...
Но  м и л о с е р д н ы е "кусок"
подали кулакам:
таежных ягод туесок
со слезою пополам.
Стучат у моего виска
колеса и года,
Судьба другого "кулака"
восходит, как звезда.

Часть вторая

1

...Ax, мама, нешто можно съесть
ломоть и крошку хлеба?
Сказала мать: "Да,
можно, весь", —
перекрестясь на небо.
И плакал тот, кто не рожден,
Стучался — ешь сама! —
до света на край света он
попал... Поешь, Кузьма!
И Гриша, Маша, Николай, —
хватило всем пайка.
Мать отвернулась невзначай —
дорога далека...
И нет ни крыши, ни окна,
сквозит горбыль-вагон...
погнали прямо ото сна,
не дали взять икон.
И снова молится она
на неба вышину.
На степь, — какая ширина!
На новь-на сторону.
Урал... Урал. Октябрь, ветра —
и перекати-поле
они гоняли до утра,
как чью-то злую долю.
Гудел барак во все бока —
клопы да вши, да блохи...
Но вот в семье у "кулака"
дела не так уж плохи:
Плетень меж нар из тальника
сплели — свои покои!
Замри, бессильная строка,
над сильною душою.

2

Но дальше надо. Я пойду...
Урал. Зима — зимою
брела в тридцать втором году
с морозною сумою.
И не чуралась мать труда
на родине. А в ссылке
была бессрочная страда —
кирка, забой, носилки.
Но тут невмочь
родит вот-вот...
Искали бригадира,
но не нашли — схватил живот
в забое породила.
Отец топор с собою нес,
отрезал пуповину,
был сорок градусов мороз...
Петром назвал он сына.
Мать померла. А он, дитя —
на старшую, Марию,
А сам работать — на "путя",
как раньше говорили.
Работал бы и котлован —
везде в поту рубаха!
Предел трудяге, видно, дан —
переломилась плаха.
Переломилась по сучку,
упал с лесов высоких...
Земля, как обух по смычку.
Приял земные токи.
Но выжил. Вырастил Петра,
и Гришу... Металлурги!
Горбатый выдюжил барак
метели, вьюги, пурги.

3

Рос Петя и не мог вставать
на худенькие ножки,
но научился понимать,
что хлеба нет ни крошки.
Сидит на нарах, как большой,
канючит: "Леба, леба..." —
Сам маленький, живот большой,
и крестится на небо.
Когда бы лето — лебедой,
нет лебеды — крапиной,
но где добыть еду зимой,
уральскою, сварливой?
Ходили в поле за свеклой,
мороженой капустой
украдкой... Встретят — под конвой!
Ах, чтоб им было пусто!
Но раз доверили отцу
"идейную" работу —
ударить церковь по крестцу.
Пошел он с неохотой.
Воистину — о голом — Бог —
неси терпенья чашу!
Ведь Он отцу тогда помог
найти златую чашу.
Но не укрыл от мужиков
еще троих находку...
Как поделили — был таков,
кусок — в косоворотку.
В бараке, отколов с горох,
в Торгсин отнес в тряпице,
на деньги манку и горох
купил, немного ситцу.
И Петю выкормила та
ниспосланная чаша,
но он не миновал креста.
И страждет память наша.

4

Уже в степи дымил завод
почти семнадцать лет.
Петру же было в этот год
всего пятнадцать лет.
Забылись нары, был и хлеб,
окончилась война.
Сполна хватила Лихолет
рабочая страна.
Но и работала в поту
в селеньях, в городах
в послевоенную страду
за совесть и за страх.
К исходу шел сорок седьмой
к исходу повесть наша...
С горячей жижею стальной
перевернулась чаша.
И Петя сгинул в том огне,
в огне сгорел Григорий.
А чья вина — судить не мне,
когда такое горе