Вокруг

Если бы я мог, я бы не писал. А если бы мог писать, то писал. И все-таки я пишу.

Зима. Темно. Где-то между вечером и утром.
Очередной Новый год прошел, пришел – вот сейчас, уже, новый год, вторую неделю. Кому он нов? Чем? даже не високосный. Зима. Темно. Сижу-пишу. Отпиваю мутной жижици из кружки, и дальше…

Допустим, кто-то это читает: нужно ли мне помнить об этом, соответствовать оказанному вниманию? Платить чем-либо, умыслом заботы, например? Но ведь сейчас не время читателя для меня – пищущего. Но и время для тебя – читающего. Тогда сразу: у меня нет истории, и мне нечем развлечь тебя, разве…  нет, нечем. Я пишу потому, что если бы я мог, я бы не писал.

Раньше, много-много раньше, по той же причине, писал в ритме, с рифмой, писал много. Потом реже, много-много реже. Стал жалеть слова, себя может жалеть стал. Не знаю наверняка причину, но много-много реже. (Может это рассудочное, ленивое «не о чем» или подлое «некогда», подлое по отношению к собственной, нет не собственной, а моей – мне даденной, жизни. Траченной с общей скоростью и результатом: плюс-минус что-нибудь, и сотня тысяч ударов сердца в сутки) Может привык к ритму отбиваемому внутри. Привык – расслабился. Расслабился – перестал обращать внимание, слушать, прислушиваться. Не оглох, отвлекся. Ритмов, которые слышу, которые громче, много. Но писать в чужом ритме… что это? Пародия? Плагиат? Гадко в общем. Да и слов жалко, или себя, может. Так что, много-много реже. Если бы я мог вообще не писать, я бы не писал, а если бы мог писать, то писал бы. И все-таки я пишу. Докуриваю очередную, сдуваю оброненный пепел, и пишу.
С чего бы?.. Неистребимая зависимость посредственности от Начала: нужна некая точка, чтобы тащиться от нее в пункт «Б». С чего бы?

Вот: прочитал у одного писателя то, о чем думал совсем недавно, и часто. Пишет, что это его мысли, вернее не мысли, а ситуация, которую он себе представляет в определенных обстоятельствах. Короче, когда он проезжает в автобусе по мосту, то представляет, как автобус свалится в реку… Да дело не в ситуации, это не он представляет про автобус с моста, а я. Причем совсем недавно, и часто. Особенно зимой. Автобус сносит с дороги, сквозь перила и об лед, и дальше, а вода холодная… И у писателя тоже самое. Может ему и рассказал кто, но не я, и не про мое. А выходит, что у кого-то есть такое, что я считал только моим. И мне не важно почему у него то же самое, мне обидно, гадко. Потому, что раньше, в автобусе на мосту, представляя его крушение и свою посильную помощь, нет, спасение, ничего еще не подозревающих, соседей, уходящих с автобусом под лед, я был особенным, отдельным. Тревожила щекотка предчувствия, что вот-вот, вдруг, может начаться, а я уже все обдумал, просчитал, готов. И скромно сижу не узнанным спасителем. И даже если это всего лишь игра воображения, то игра моего воображения, моя игра, моя тайна. А теперь?! Теперь я буду подозревать, что все думают одно и то же проезжая в автобусе по мосту. Досадно. Когда-нибудь встану и на весь салон – «Обломитесь, автобус не может упасть с моста – остановит бетонное заграждение». Нет. Лучше сделать иначе. Теперь я знаю, что все пассажиры могут думать одно и то же, каждый про себя, с уверенностью, что это только «его». Я знаю, что это не так, и это моя тайна. Таких тайн мало, и писать о них, наверное, не стоит. Но если бы я мог писать, то писал бы только о них, а так – не стоит. И, все-таки, я пишу.

С лающим кашлем, силком высасываю очередную, глоток сладкой мути, и пишу. И остановиться уже не могу, а моя рука уже не поспевает за говорливым разумом, как тучный турист, ввязавшийся в восхождение с альпинистами. Мысли убежали далеко вперед, а я все пишу.

Когда едва заметная мне самому последовательность теряется вовсе, вот тут начинается: остановился, замер, оборвав на пол букве уже обреченное преследование, и… сперва чуть зазвенит, заноет в голове мини-лихорадка от кофе и сигарет, думаешь. Но вокруг  тебя мир постепенно и настойчиво наполняется чем то, словно тебя настигает что то. Оно давно преследует тебя, только ты был отвлечен погоней за собственными мыслями. И вот ты безмыслен. И вот я безмыслен. Я пустое нечто и моя пустота наполняется тем что вокруг, зимой, когда темно.

Тишины не бывает вовсе, вернее, ее не допускают – страшно быть  без мыслей, но если еще и без звуков… Поэтому этот назойливо-спасительный информационный шум вокруг. И вот я заперся, выключил, по-возможности, все, даже мысли, в которых или за которыми я прячусь, скрываюсь от… страха? От себя самого? – от безмыслия и одиночества. Если бы я не писал, я бы слушал «классику», смотрел что-то «красивое», думал что-то «важное».
Но я пишу потому, что я сомневаюсь, мне страшно, одиноко и пусто. Раньше я бы прятался в прошлое, вернее, в память, но… закуриваю последнюю, муть кончилась. Не надо спасаться, когда не знаю от чего спасаюсь. Прошлого нет, как убежища. И близкие не могут быть близкими по определению. И то, что закономерно, не есть так на самом деле. Я продолжаю писать, и последнее что остается - стыд, ведь я знаю, что кто-то это читает, но мне все-равно, теперь все-равно. Стыд последний предохранитель моего мира, мира построенного мне, но что есть я? Я – пустота, одиночество, беззащитность. Клубок некоего периода моего существования размотан. И вот оно меня настигает то, что вокруг, зимой, когда темно. Оно обволакивает, проглатывает меня – то, что осталось, что есть. Оно позволяет воспринимать все без смысла, без выводов, без определений – как есть.
               
Освежающее ощущение

Вот теперь, когда можно закончить, заправляю сахаром новую порцию мутной дряни, выковыриваю из пепельницы окурок по-жирнее, и начинаю. Ведь что-то укрылось, есть недосказанность, недовысказанность пустого, бесстыдного, одинокого существа. С чего бы?..

Утром, на Рождество я вышел из автобуса, привезшего меня к аэропорту от самолета, и скоро увидел ее через стеклянные двери. Она стояла растерянная утренняя. Я даже отвел взгляд на секунду, чтобы собраться – так она была хороша. Кое как я подошел, даже обнял, и онемел. Не помню, как ни стараюсь, первого слова ей. Неловко поцеловал ее холодные нежные губы. Не знаю сколько мы стояли там, на месте встречи. Потом поднялись в кафе: сидели близко, целовались робко, о чем-то говорили. Удивлялись, что все происходит на самом деле. «Моя ненаглядная» Нужно было менять место. Мы переехали в город и зашли в другое кафе, где можно было курить. Сели в «венецию», и целовались, и говорили, и глядели друг на друга. Пытаюсь, и снова не могу, вспомнить слов, кроме «милый», «ты сумашедший», а я повторял что люблю ее. Она смотрела на меня, я на нее, стараясь запомнить… Желтые снежинки в глазах, оспинку шрама, и сахар в ложке, который она подмачивала чаем и ела. Время уходит. Мы уходим из кафе. Ей нужно взять из дому кое-что, и идти на работу. На улице она все высматривает синиц на деревьях и совсем не глядит под ноги, говорит о кормушках и тыквенных семечках. А я все думаю, что рядом моя любимая, и боюсь потому, что знаю что будет потом. Красная церковь и ДЗОТ линии обороны остаются позади, и мы оказываемся на игровой площадке, где-то неподалеку ее дом. Я остаюсь ждать ее на площадке, чтоб нас не видели вместе. Я не обижаюсь – это неважно, я хожу и курю, и знаю, что скоро ее увижу. Я замерзаю и курю… Нет. Так не пойдет.

2

Вечером, на Рождество, я встречал ее на перроне. Она сообщила что приезжает, и я ждал. Знал что приедет и боялся, что не приедет. Время уходит. Поезд пришел.
Из него повалили люди и в воздухе запахло золой вагонных печек…

Она стояла там, дальше, откуда уже ушли встреченные и не встреченные, стояла одна, и ждала меня. Она казалась такой маленькой и была такой смелой – приехать. И я был так благодарен ей. Но это после, а сперва я смотрел на нее, боясь прикоснуться к ней – вдруг она не приехала. И этот спавший на плечи платок, и волосы сквозь пар от ее дыхания… «Здравствуй», только и смог выдохнуть и, не дожидаясь отзыва, обнял ее. Она приехала!
Мы уходили с перрона вместе. Я что-то болтал без умолку, что-то неважное, что люблю, наверное. Сели в белый с «гармошкой» автобус и проехал несколько остановок, и у реки вышли – решили перейти ее по мосту пешком. Было тепло, но с реки дул ветер, а она так и была с непокрытой головой, и все повторяла – «мне не холодно». Мы шли по мосту и увидели, как по реке ходят люди, прямо по воде. Мы здорово удивились сперва, но, оказалось, лед был.  Просто поверх него натаял тонкий слой воды и в сумерках, отражая огни, река виделась непокрытой, как и… Да ну, так тоже не пойдет.

3

Утром (но летом) я проснулся на скамейке. Так как спал полтора-два часа, быстро сообразил где я, вспомнил, что условились встретиться. Но до встречи был целый день. У меня уже был билет на автобус, купил накануне, оставалось слоняться по городу. Я поехал на автовокзал, вернее к месту встречи, недалеко от него. Ждать было часов десять. Я ждал.
   
Говорят, долгие проводы – лишние слезы, но долгое ожидание встречи хуже. Успеешь передумать все – пересомневаться во всем, перенадеяться. Хотя, еще накануне, все было отравлено: транзитностью нашей встречи – моим, уже купленным, билетом и ее отговором отсрочить мой отъезд.

Мы виделись, но не встретились.

Чем сильнее готовишься к чему-либо, тем менее подготовленным оказываешься.
Как ни ждал, случилось неожиданно, скомкано. Даже не успели признать друг-друга.
И я уехал, или она уехала. В общем, не помню я кто уехал, но это и не важно, дело не в этом. В чем? Не в чем, наверное. И любовь бессмысленна (у нее нет цели, нет реализации, потребности в будущем, иначе она начнет пожирать настоящее, и надолго оставит тебя в прошлом). И пишу я лишь потому, что если бы я мог не писать, я бы не писал.