Тирания Дьюлы Йеша. Поэма

Тирания – это конвой,
у застенка сомкнувший строй;
да, она – решётка тюрьмы,
за которой умолкнем все мы;

и ещё – пристрастный допрос,
надзирателем свёрнутый нос,
вопль, прорвавший железную дверь,
мразь – видок, экзекутор – зверь,
 
недоказанная вина,
несуразностями полна
адвоката, назначен что, речь,
занесённый Фемидой меч –
   
без повязки она, блеск в зрачках,
взгляд судьи в затемнённых очках,
оговор и надрывный плач;
вот взмахнул рукою палач,
 
приказав караульным: пли! –
дробный треск, слабый стон земли,
люди в чёрном, кладущие в ров
штабеля бесшабашных голов;

тирания – беспочвенный спор,
в кухнях, где задвижной запор,
где витают досада и злость,
страх, что выдаст случайный гость;

это шёпот тревожный т-с-с,
это время – коварный лис, –
так пробравшее нас до нутра
что отважны мы лишь до утра,

засидевшись за скудным столом,
а потом снова прём напролом,
чтоб, не чувствуя боли людской,
петь осанну опять день-деньской

недалеким, надменным вождям –
проливаться обильным дождям
слёз умильных, что жгут щёки мне;
и такое по всей стране;

да, она одобрительный гул,
что в сознание наше шагнул,
звон литавр, громыханье фанфар,
хлоп в ладоши и блики фар,

в тьму бросавших неправедный свет,
песню лжи затянувший поэт;
тирания – мрамора стынь
в облачении мнимых святынь;

её краски разведены
на мольбертах больной страны,
водит кистью чужая рука,
страх рисуя, что в нас, и пока

шорох шин будит ночью впотьмах,
ей гнездиться в несмелых умах, 
им роптать же при виде прошв
и при скрипе армейских подошв;

тирания, прорвавшись наверх,
неизменно впадает в грех,
ей указ не Господь – Сатана,
и его пересилит она;

чьё-то детство лишив всех прав,
чью-то молодость обобрав,
извратив заветы отцов,
будто кровь с материнских сосцов

она каплет, стекая вниз,
от неё не сбежишь без виз,
видя, как мы молчим по углам,
дети больше не верят нам;

всё – колючий орнамент зон,
словоблудья бальзам и озон,
принесённый власти обет –   
тирания явила на свет,

та, что зорко следит за тем,
чтоб не трогали острых тем
мы, в постели лёжа с женой
на кровати своей раздвижной,

та, что чувством обделена,
но прекрасно осведомлена
о непрочности наших уз
и готовности сбросить их груз,

та, что хочет на лицах прочесть,
лишь испуг, и плевать ей на честь –
от всевидящих масляных глаз
не сокрыть нам ни скорбь, ни экстаз;

она входит без спроса в дом
и крадётся к спальне тайком,
чтоб расслышать, как кто-то исторг
сладкий стон – грешной страсти восторг;

надоевшая всем давно,
как прокиснувшее вино,
как назойливый писк комара,
не дающий уснуть до утра,

она жаждет твоей любви,
тут уж как душой не криви,
не отвертишься парой фраз,
ибо та не приемлет отказ;

тирания, как выпитый яд,
разъедающий всё подряд,
проникающий в плоть и кровь –
ей уж лучше не прекословь;

её чрево – разверзшийся ад –
источает лишь трупный смрад,
запах серы, селитры вонь,
что родит преисподней огонь;

вот она на излёте весны,
ворвалась в наши думы и сны,
сделав их достояньем молвы,
мы и в них не свободны, увы;

чёрный купол небес, он, друг мой,
мнится мне бесконечной тюрьмой,
Млечный Путь – часового фонарь – 
светит всем нам и ныне, как встарь;

соглядатай – немой конвоир,
как в глазок, посмотрел в Альтаир,
в каземате покой и уют,
там осанну не богу поют – 

тирании, чья блажь и психоз
тянут наших ошибок воз;
плаха, кафедра или храм –
всё подмостки её диких драм;

как пушинку с себя не смахнуть,
она наша утроба и суть,
вбитый в сердце осиновый кол,
кровью залитый протокол;

и за тридевять дальних земель
в бурной бездне найдешь свою мель,
чтоб рабом ты остался в душе,
тирания настороже:

в мраке сполох её очей
вмиг настигнет тебя – ты ничей,
ты ничто, и на торном пути
от неё не уйдёшь, хоть лети;

вот с высот снизошла благодать,
здесь она тирании под стать:
из дождинок верёвку сплетя,
бессловесное душит дитя;

уж рубашки смирительной снег,
сведя руки, нам на плечи лег,
и, страшась глаз, глядящих в упор,
мы отводим потупленный взор;

как её соблазны легки,
бегай с ней наперегонки,
позабыв в бесконечной игре, –
ты всего лишь в тюремном дворе;

так в ущелье горный поток,
так спирали крутой виток,
движет мир в направленьи одном,
тиранией упрямо ведом;

добровольный узник – да, он
нас тащил в эту пропасть времён,
где всегда одолеет тлен
силу мышц и наполненность вен;

в кривизне прозрачных зеркал,
её взгляд недобрый
проникая рентгеном в мозг, –
с щёк слетали румянец и лоск,

она облик твой приняла,
и податлива и мила,
ложь, помноженная на враньё, –   
её носит везде вороньё,

предрекая, что ты пропал,
за спиной уж беснуется пал:
то пылает иссохшая степь,
как беспечен ты был и слеп(!):

поздно! жизнь – обгорелый ствол,
в ней забыл про любовь и стол,
как свой разум по капле цедив,
полон был ты инициатив;

нынче слышен лишь отзвук дрязг
да железный кандальный лязг,
да надсадный хруст челюстей –
это Хронос, жующий детей,

ему отданных мной и тобой,
нас связует одной судьбой:
нет прибежища нам на земле –
от себя ведь не скрыться во мгле;

нас пугает полуденный свет:
почему? – в тирании ответ! –
и лежим, чуя кровь на губах,
как вампиры в дубовых гробах,

свою душу ей запродав,
а она, как хищный удав,
уж подкралась к хрупкой мечте,
к звонкой песне, к чужой красоте;

в тёмном склепе совсем ты продрог,
а у власти готов некролог:
в нем весь перечень личных заслуг, –
и забвенье замкнёт этот круг.