про сугроб

были солнечные зайчики –
стали снежные цветки.
в мягкой лапке шестипальчатой
притаились коготки.
завелась в лесу матёрая
ледовитая лиса:
одуванчиковых пёрышек
не исчесть на небесах.

сколько в эту зиму долгую
их на тучах проросло!
где лучи желтели колкие,
там пушисто и бело.
шалопутствуют бесёныши,
раздувают будь здоров
прочь с насиженного донышка
стайку белых комаров.

ввечеру, с крыльца высокого
покатившись колобком,
выйдет кошка крутобокая
в казакине щегольском,
углядит в потёмках башенку,
тронет варежкой намёт,
да отправится расспрашивать,
кто нездешний в ней живёт.

над землёй дымки вихрастые,
словно топят печь внутри.
в этот дом заходят запросто –
просто прыгни и замри,
да пускайся переходами
вглубь, в непряденую тишь,
носом чувствуя негодную
обесстыдевшую мышь.

а в сугробе сладко дышится
и гуляется легко:
дребезжа неслышно крышицей,
кипятится молоко,
пахнет спелыми ватрушками,
и в гурманском кураже
простодушный студень грушевый
принял имя бланманже.

там, где вспыхивает искорье
разноцветных светляков,
в уголке укромном выстелен
горностайками альков.
кто привидится притворщице,
что взялась вполглаза спать?
то шерстинки затопорщатся,
то улягутся опять.

петухами ночь отмерена,
зорной резана чертой.
уходила в шубке серенькой,
а вернулась в золотой.
улыбается, негодница,
в пол-кошачьего лица,
а сугробам за околицей
нет начала и конца.